Розы

Джимин смотрит на ярко улыбающуюся Юнджи и не находит в себе сил отвести взгляд. Слишком прекрасно. Прекрасно настолько, что сердце замирает, а лёгкие игриво щекочут шипы, заставляя дышать прерывисто и рвано. Она знает: она умирает и принимает сладкую смерть с благодарностью. Любить Юнджи — лучшее, что могло с ней случиться, и отказываться от чувств кажется чем-то глупым. Ведь если вырвать розы из груди, там останется зияющая пустота, и только глупец променяет ласковые и нежные цветы с игривыми, хоть и опасными, шипами на уродливую пустоту. Когда-то жизнь казалось безумно несправедливой. Почему именно ей, Джимин, досталась предрасположенность к столь редкой и опасной болезни? Почему предрасположенность не осталась процентами, а претворилась в жизнь? Мама говорила, что ханахаки — это не страшно. Говорила, что на самом деле это прекрасно и красиво. Но веры в её слова изначально не было, было только непонимание. Если это так чудесно, зачем она легла на операционный стол и лишила себя всех чувств? Джимин думала поступить также, но потом стала замечать, как много дают ей розы в груди и любовь. Как много моментов греют её обожанием и любовью, без которых всё будет слишком пустым и холодным. Она наслаждается объятьями тёплыми и нежными, когда любвеобильной Юнджи хочется нежностей. А нежностей ей хочется практически всегда. Первое время в груди горело желание ворчать на излишнюю тактильность, но потом всякое недовольство стало прерываться, стоило прохладному носу уткнуться в шею в полном доверия жесте. Джимин редко кто обнимал. Родители на ласку всегда скупились, а друзья уверены, что ей не нравятся прикосновения (вероятно, потому что она всегда вздрагивает от мимолётных касаний), поэтому, когда Юнджи стала часто кутаться в объятья, её наполнило удивление, сердце сковал страх от осознания своей уязвимости. А потом вопрос, вызванный смятением, и ответ, пустивший мурашки по коже и поднявший ком в горле: — Мне нравится греть тебя. И тогда ещё крохотные розы ожгли лёгкие резкой потерей кислорода, обняв сердце нежными лепестками. Теперь Джимин глаза в приятной неге закрывает, когда её тянут улечься на грудь во время просмотра фильма, млеет от тепла и совсем не следит за развитием сюжета, чаще всего засыпая, вслушавшись в спокойный ритм сердца под ухом. Она не скажет друзьям, изумлённо смотревшим на неё в такие моменты, что нуждалась в объятьях, что на самом деле мёрзла всегда, поэтому куталась в свитеры и худи. Не захочет. Ей хватит тепла ласковой Юнджи. Джимин краснеет от чужой неловкой шутки из разряда: «Поцелуйтесь уже, а», — когда Юнджи прыгает к ней на руки, радостно щебеча о том, что её приняли в актив; и, несмотря на смущение, хвалит, улыбается нежно-нежно, шепчет: «Моя девочка», — прижимает к себе крепко, прислушиваясь к розам, ласково обнимающим лёгкие лепестками, а потом непонимающе выслушивает восторженные слова о мастерстве Сапфо и трепетное, словно душу обнажающее, цитирование, которое должно доказать то самое «мастерство»: И каждый раз, как только я С тобой сойдусь, от нежной встречи Трепещет вдруг душа моя И на устах немеют речи, И чувство острое любви Быстрей по жилам пробегает, И звон в ушах… и бунт в крови… И пот холодный проступает… А тело, — тело всё дрожит… Джимин вслушивается в бархатный голосок, погружается в чувственное чтение, улыбается мягко, тонет в неторопливом темпе стихотворения. Знает, как тяжело читать древнегреческие тексты (Юнджи ей звонила в два часа ночи, тарахтела об «Иллиаде», читать которую было пытке подобно, но так интересно, что оторваться ей не удалось), поэтому лишь восхищается своей девочкой, которая вообще-то её только на словах, а не на деле, хотя душа, израненная розами, требует забрать себе, чтобы слушать бесконечные стихи, лёжа головой на бёдрах, и наслаждаться перебиранием прядей волос. Юнджи с восторгом наблюдает за тем, как танцует Джимин, как извивается изящное тело под медленную музыку, полную страсти и любви. Она смеётся тихо, когда её за руку тянут в неловкие танцы, пытается отказать, но сопротивляться долго не может, поэтому неуверенно вкладывает тонкие пальцы в небольшую очаровательнопухлую ладошку. Старается изо всех сил в ритм попадать, двигаться плавно и красиво, горделиво улыбается, выслушивая комплименты на ухо. И пусть раньше её высмеивали за неуклюжие движения, из-за чего каждый раз приходилось лишь мечтать об осторожных руках на талии и музыке тягучекарамельной для танцев нежных и трепетных, сейчас на неё глядят с обожанием, не замечая скованности и неловкости. Джимин заходит после пар к Юнджи в комнату, рассказывает про то, как они коллективно всей группой решили не идти на физическую культуру. Замирает, когда замечает лёгкую улыбку и внимательный взгляд, не находит в себе сил справиться со смущением, поэтому говорит, что пойдёт готовить себе есть, случайно упоминает бутерброды, и едва не плачет, когда ей строго заявляют, что никаких бутербродов не будет. Юнджи кормит её пастой с грибами. Она старается разговором отвлечь, забрать грустные мысли. И у неё получается это ловко. Мимолётная грусть улетучивается, оставляя после себя горечь на кончике языка. Дни, в которые приёмы пищи сократились до одного, когда не было сил на то, чтобы просто поесть, перестают мелькать перед глазами. Их заменяют невыплаканные слёзы от заботы, до этого никем не проявляемой, а теперь столь щедро окружившей всё её существо, от чего розы становятся пышнее и ярче, судя по лепесткам, вырывающимся из горла во время дней, когда светлую влюблённость заменяет тоска осознавания: Юнджи никогда на неё, как на пару, не посмотрит. Прекрасные розы скрывать приходится упорно. Давить в себе порывы кашля, смахивать всё на осенний ветер, продувший во время прогулки вечером. Общаться чуть реже с той, что цветы веутри посадила. Джимин как можно больше времени проводит в компании весёлого Сокджина, но когда слышит от него приглашение на свидание, отшатывается испуганно, извиняется, краснее алых роз становится и сбегает. Она гуляет долго по улицам города, злится на себя впервые за то, что влюблена в Юнджи. Сокрушается в попытках найти хоть одну причину, которая бы позволила уничтожить розы в груди. Ей больно от мыслей, что из-за неё кто-то умрёт. Но ещё больнее становится, когда приходит понимание того, в каком ужасе будет Юнджи, когда узнает чья любовь цветёт в её груди. Чья любовь её убивает. Джимин решает не говорить об этом вовсе. И лишь в голове звучат бархатным голосом строки: Цветка поблёкшего бледнее Мой истомлённый страстью вид… Я бездыханна… и, немея, В глазах, я чую, меркнет свет… Гляжу, не видя… сил уж нет… И жду в беспамятстве… и знаю — Вот, вот умру… вот умираю. Горькая ухмылка искажает пухлые губы. Джимин возвращается в общежитие, устало ждёт лифт, чтобы отправиться к себе в комнату, где соседка ждет её вот уже два часа. Когда двери открываются, глазам предстаёт картина, видеть которую не хотелось бы ни за что: Юнджи мило разговаривает с парнем, разглядывающим её жадно. Она знает этот взгляд, потому что также смотрит на неё, замирает от щемящей в груди колюче-ласковой любви. И как бы ей не хотелось накручивать себя, в груди сердце заходится в быстром ритме, счёсывает себя о шипы роз. Она спешит к себе в комнату, где тут же падает на кровать, слыша понимающее хмыканье: — Хреновый день? — Паршивый, как сказала бы Юнджи, — произносит и тут же давит кашель, вставший поперёк горла, но в этот раз позыв слишком сильный, и кровь, смешанная с лепестками роз, пачкает кровать. — Боже мой, Джимин! — слышит перед тем, как рухнуть в темноту, не выдерживая боли от шипов, вонзившихся в сердце. Только в голове звучат всё те же строки: «Вот, вот умру… вот умираю». *** Она просыпается от переругиваний соседки с Юнджи, но открывать глаза не спешит, вслушивается в любимый бархатный голос, зовёт тихо, хрипло. К ней тут же на кровать присаживаются, трепетно гладят по лбу подушечками пальцев, убирая волосы в сторону. — Чьи это цветы, Джи? — спрашивают негромко. Джимин молчит, приоткрывает веки, разглядывает обеспокоенный блеск в глазах. Она не признается, ни за что в жизни. Юнджи не должна страдать от чувства вины. — Тебе нужно сделать операцию, иначе ты умрешь. — Нет, — твёрдо отвечает Джимин и отводит взгляд от тут же вспыхнувшей Юнджи. — Я не хочу стать роботом. — А трупом стать хочешь? — бархатный голос приобретает шипящие, злобные нотки. Джимин закусывает губу, сдерживая ещё один позыв кашля. Шипы мешают дышать. Каждый вдох сопровождается болью от того, как они вонзаются в лёгкие, терзают их. Она зажмуривается, не позволяя слезам стечь по скулам, когда Юнджи резко встаёт и уходит быстрым шагом из комнаты, захлопнув дверь за собой. Соседка предлагает помощь, но её слова игнорируются. Отвечать что-то слишком трудно. Горло дерёт от еле сдерживаемого приступа кашля, от которого кровь стечёт по губам, а на руку лягут алые лепестки. Тот, кто мог спасти, только что ушёл. И от этого грудь спирает обида. Так хочется поймать руки Юнджи, уткнуться в них лицом и просто дышать, дышать запахом кожи, напоминающим аромат роз. Джимин сворачивается в клубок, тычется лицом в прохладную стену. В ушах звучит раздражённое шипение, от которого хочется спрятаться, перед глазами стоит картинка, где какой-то парень воркует с Юнджи. Лёгкие жжёт. Кашель всё-таки выводит порцию лепестков, испачканных в крови. Они щекочут ладонь, напоминая прикосновения тонких губ. На минуту даже закрадываются мысли, будто она сошла с ума, раз сравнивает лепестки роз с губами Юнджи. Становится страшно от понимания: любовь настолько сильна, что даже кровавые цветы в груди любимы. Джимин не хочет их убивать. Как она может погубить любовь? Такую прекрасную, нежную любовь… Лучше уж смерть, чем убийство своих же чувств операционным ножом. *** Юнджи избегает её. Или это просто богиня Случай сделала всё, чтобы они не виделись. Так или иначе Джимин не знает, где она, как она, злится ли она. Ничего о ней не знает. И скучает невыносимо, чувствуя, как бутоны в груди вянут. Организм отчаянно пытается избавиться от них путём кашля и рвоты, но всё это только раздирает горло и пачкает в крови губы с пальцами, когда Джимин пухлой ладонью прикрывает рот. Только сейчас она понимает, что, когда Юнджи была рядом, розы лишь щекотали сердце и лёгкие, но они не пронзали их шипами, не вяли. От них не было неудобств, лишь тепло сладкой любви. Цветы оставались нежными, а шипы мягкими. Джимин не умирала рядом с Юнджи. Она умирает сейчас, без неё. Приступ кашля сгибает пополам. От него кровь пачкает длинную футболку, стекает по губам. Джимин стирает её пальцами и случайно растирает сгнивший лепесток. Мимолётно думает о том, что никого рядом нет и не будет. Танцевальный зал в её распоряжении. Ей после разошедшихся со скоростью ветра известий о «болезни» разрешают заниматься в одиночестве сколько угодно. Возможно, жалость бы вызвала отвращение, но тоска перекрывает каждую эмоцию. Она же поднимает в воспоминаниях стих, который, спасая от бессонницы, для неё когда-то читала Юнджи: Ты знаешь, с наступлением темноты пытаюсь я прикидывать на глаз отсчитывая горе от версты, пространство, разделяющее нас. Джимин прикрывает глаза, откидывает голову на стену, вспоминает, как они встретились впервые на кухне в четыре утра. Она тогда не могла уснуть из-за бессонницы, поэтому сидела там, чтобы не мешать спать соседке, а Юнджи в тот день зачиталась, поэтому не уследила за временем. Они разговорились и поняли, что нашли друг в друге нечто родное. И сейчас Джимин чувствует себя так, словно потеряла часть недавно обретённой души. Она вздрагивает, когда слышит, как кто-то бежит к ней в зал. Опомниться не успевает, Юнджи падает к ногам, жмётся к рукам лицом, опаляя сбитым дыханием пальцы, плачет, повторяя одно и то же слово: — Пожалуйста. Джимин с трудом поднимает её, держит за широковатые для девушки плечи, обеспокоенно всматривается в глаза, чувствуя как розы начинают колоть лёгкие и сердце беспокойствием. — Я прошу тебя, молю, Джи, не умирай, — рыдает Юнджи, — ты же можешь… ты же можешь спастись. Джимин растерянно рассматривает блеск слёз на румяных скулах, замедленно ведёт руками от плечей к лицу, стирает солёную влагу с бархатных щёк, забывая о том, что пальцы у неё в крови, от чего отшатывается в сторону, когда видит испачканную ненамеренно кожу. Юнджи не даёт ей отстраниться, обнимает крепко за талию, продолжает умолять: — Я же люблю тебя, как же я буду без тебя? — словно в забытьи говорит, чем вынуждает сначала замереть в удивлении, а потом осторожно поднять подбородок кончиком пальца. — Моя девочка, — прошептать перед тем, как трепетно коснуться лба губами. — Я не умру, не оставлю тебя. Я люблю тебя. Юнджи сначала неверяще качает головой, и только потом льнёт, обвивает шею руками, касается щекой щеки. — Почему ты не сказала? А если бы… — она вновь плачет, сотрясаясь всем телом. — Ну что ты? Всё хорошо… всё хорошо, — Джимин мягко гладит её по талии, забираясь под футболку пальцами. — Я думала, ты Сокджина любишь. Так злилась на тебя… Думала, ты из-за него оставишь меня, а потом испугалась больше тебя не обнять. Потерять из-за злости время с тобой. Джимин берёт её лицо в руки, мягко целует в центр губ, нагло крадя первый поцелуй. Она покрывает трепетными касаниями каждый сантиметр, унимая дрожь рыданий. — Моя девочка, — повторяет снова и снова, с трепетом прижимая к себе за тонкую талию. Розы в груди перестают колоть сердце, шипы невксомо обнимают ранимый орган, а листочки нежно щекочут лёгкие воздушным счастьем и покоем. Признание слетает с губ легко и свободно, словно опавшие лепестки роз, согнанные ветром. Оно перемешивается с бесчисленными поцелуями и оседает в сердце тягучей карамелью счастья. Юнджи робко поглаживает Джимин по рёбрам и местечку, где бьётся пламенное сердце, кончиками пальцев ласкает розы, унимая дрожь и оживляя увядшие бутоны. Её глаза светятся восторгом и теплом. Светятся так же, как взгляд, направленный на неё, перед тем, как сцеловать с губ лёгкую улыбку и нежность.