коль увидишь в ночи — больше глаз не сомкнёшь.
Всё началось с телефонного звонка.
Как и тогда, и если бы Финни спросили о самом ненавистном предмете в целом мире, он бы, не раздумывая, назвал телефон — чёртову звенящую коробку, таящую в себе ужасы куда страшнее тех, что заперты в ящике Пандоры.
Но никто не спрашивает Финни, а следующей вещью в списке стоит темнота.
Словно маленький ребёнок, едва перекочевавший из комнаты родителей в собственную, он трясётся перед чернотой, сжирающей мебель и игрушки, перед тем, что она ласково прячет в себе — каких чудовищ.
Финни помнит, как выглядывал черта, описанного священником в школе на внеклассном занятии, а Гвен укрывалась до макушки, чтобы зубная фея, выдирающая зубы прямо изо рта, не обратила на неё внимания.
Но теперь Финни не уверен, кто прячется в дальнем углу у окна или стоит в дверном проёме — Финни не уверен, что вообще хочет получить ответ.
Однако чудовище не волнуют его желания — чудовище звонит по утрам, вместо приветствия тяжело дыша в трубку, звонит по вечерам, вместо лаконичного «спокойной ночи» хрипло надломано смеясь, а ночью приходит и смотрит. Ничего не делает, не нападет, не шевелится, не говорит, и Финни даже не знает, как он выглядит — он просто знает, что он там, впитывает каждый его вдох, каждое проявление жизни, голодно жаждая забрать себе всё. Это знание сидит в костях, так глубоко, что не увидит и рентген, но Финни чувствует его, чувствует и не может облечь в слова — кто-то наблюдает за ним и издевается, кто-то пытается свести его с ума и лишить покоя.
И у него неплохо выходит — Финни почти не появляется дома, пропадая с Донной, новыми приятелями и в одиночестве на прогулках, где угодно, только не дома, где висит проводник в ад.
Финни вырвался из сущего кошмара и не намерен возвращаться.
Но, как и прежде, желания Финни никого не волнуют — чудовище звонит, а отец велит ответить.
Финни знает, что это он — позвонки стискивают клещами, кишки наматывают на вертел, но ноги покорно несут к трезвонящему телефону. Мысль схватить куртку и выбежать жужжит назойливой пчелой, но Финни не хочет ругаться с отцом, не теперь, когда всё более-менее нормально и количество спиртного прилично уменьшилось.
Потому он снимает трубку и подносит к уху, потирая ноющий живот и облизывая пересохшие губы.
— Алло?
Треснутый, покрытый помехами голос насмешливо-зло тянет «дурной мальчишка», и сердце проваливается куда-то в пустоту, а его место занимает чёрная дыра — Финни вешает трубку и отскакивает в сторону, загнанно дыша и не находя сил произнести даже жалобное
нет, не может быть, нет
Но отец лениво уточняет, кто это был, не отрываясь от экрана телевизора, а Финни заторможено мотает головой и не понимает, что происходит — Альберт мёртв, он лично задушил его проводом, так как он может звонить? Так не бывает, его даже кремировали, развеяв прах где-то в лесу, не поставив могильного памятника, и детективы заходили, чтобы сообщить, что всё окончательно кончилось и нужно двигаться дальше.
Голос Альберта — то, что не сотрётся из памяти никогда, Финни способен узнать его из десятка, тысячи других мужских голосов.
дурной мальчишка
Он зажимает уши ладонями и уносится в спальню, прыгая на кровать и сворачиваясь клубком, зажмуриваясь и шепча, что всё не по-настоящему.
Наверняка это лишь кошмар.
Наверняка это лишь игра воображения.
Наверняка это чья-то дурацкая шутка.
Наверняка это один из больных фанатов Гейлсбургского похитителя.
Наверняка это — что угодно, но не Альберт.
Мёртвые не оживают и не говорят.
разве?
Когда шторм под рёбрами успокаивается, Финни открывает глаза и садится, пялясь в тёмное окно и понимая, что уже ночь — солнце село, в доме тихо, ночник не работает, а в углу кто-то есть.
Ком душит горло и парализует связки — не закричать, не вымолвить и слова, а кто-то стоит в темноте, едва различимый, прячущийся от тусклого лунного света, и таращится на Финни. Как долго он там?
я просто смотрел на тебя
Нет.
Глупые, глупые мысли, но страх заполняет тело снегом и заставляет смотреть в ответ, в отчаянных попытках убедиться, что на самом деле никого нет — или это хотя бы не Альберт, кто-то другой, зубная фея, чёрт или бугимен, кто угодно, но не Альберт.
Но глаза выхватывают рога и широкий оскал.
Вопль гремит в груди, переламывая кости, но тишину спальни ничто не нарушает — фигура не движется, а предательские слёзы пухнут в уголках, грозя размазать реальность. Ему нельзя моргать, нельзя отворачиваться, нужно смотреть только на чудовище, и пока он смотрит, то остаётся в относительной безопасности. Но если он отведёт взгляд, даже на мгновение, то ледяные руки схватят его, запах мертвечины отравит, а ухмылку разрежет яростный рык — и зубы вонзятся в него, чтобы убить.
Финни не хочет умирать.
Но смерть смотрит на него из угла его комнаты и усмехается.
Может, он уже в аду? Может, он всё же умер в том проклятом подвале и теперь заперт в персональном закутке загробного мира?
Он, наверное, мог бы спросить, бросить фальшиво-равнодушное «что вам нужно», но язык лежит во рту дохлой крысой, а тишина пищит ультразвуком и давит на виски, грозя проломить и ворваться в голову чистым хаосом.
Финни хочет, чтобы это прекратилось — но некто в углу склоняет рогатую голову к плечу, и у Финни взрывается каждая клеточка тела, окуная мысли в кипяток.
Он подрывается и бежит, слыша жалобный скулёж и спустя секунду понимая, что эти звуки издаёт он сам — несясь по улице в тапочках и пижаме, не оглядываясь и не различая дороги, пока голова пульсирует и разгоняет истерию по телу, не давая остановиться, не давая вообще ничего, только бежать вперёд, как можно дальше от собственной спальни и чудовища у окна.
От Альберта Шоу в маске хорошего настроения.
***
Раньше трель телефона ассоциировалась с надеждой, с нитью, связывающей его рассудок в единое целое — теперь же кажется, будто хрустят его собственные кости и рвутся мышцы.
Дьявол стучит в дверь, а он не имеет права притвориться, что дома никого.
— Возьми трубку, Финни!
Крик отца с отчётливыми раздражёнными нотами вынуждает послушно шагать, потому что вбитая годами привычка повиноваться и всеми силами избегать конфликта слишком прочно приросла, и за пару месяцев отношений, похожих на нормальные, не отклеится — не так легко. Бутылки пива всё ещё мелькают то тут, то там, а блеск при взгляде на водку вызывает муторную тошноту — но отец старается, Гвен старается, и Финни не может их подвести.
И протягивает заледеневшую руку, прикладывая к уху телефон, из которого раздаются статичные помехи и шумное дыхание, такое знакомое, что на языке вертится неуместное «родное».
— Оставь меня в покое. Я победил, ты проиграл и должен уйти.
— Неужели?
Электрический смех с проскакивающим визгливым оттенком ввинчивается дрелью в барабанную перепонку, и Финни жмурится, упираясь лбом в стену. Ответить ему нечего, его жизнь совсем не напоминает победу — а Альберт всё ещё почему-то здесь и, судя по всему, чувствует себя отлично и намерен мстить. И что Финни может ему противопоставить теперь, когда его нельзя ни ударить, ни убить, с ним вообще ничего нельзя сделать, чёрт возьми, Финни его даже не видит — всего лишь очертания, тёмный силуэт, не больше, так ничтожно мало и так ужасающе пугающе, что ему кажется, будто он опять заточён в подвале, а Альберт наблюдает и хочет делать с ним отвратительные вещи.
Только после смерти Альберт больше не хочет его трогать — Альберт хочет утащить его за собой, на другую сторону, где всегда холодно, где память истлевает и оседает солёным пеплом на губах.
— Я выиграл один раз, смогу и второй.
Альберт хохочет, и Финни представляет, как он запрокидывает голову, открывая уязвимое горло, и чуть прогибается в пояснице — картинка настолько яркая, детальная и жуткая, что он отключается, не дождавшись следующей фразы, и уносится в гостиную, падая перед телевизором и останавливаясь на первом попавшемся канале. Это оказываются новости, объявляющие прогноз погоды, и Финни старательно заставляет себя вслушиваться, но затылок горит от чужого пронизывающего взгляда, а позвоночник сгибается, будто собираясь скрутиться в креветку — будто так он покроется защитным панцирем или отрастит раковину и Альберт не сможет его достать.
Наивно, глупо и чревато — Финни застывает камнем, изображая расслабленность, и пытается сфокусироваться на экране, но изображение упрямо расплывается, а слова звучат невнятным бубнежом.
Альберт стоит сзади, Финни чувствует — его взгляд всегда такой гнетущий, жаркий и грязный, что после нестерпимо хочется искупаться в кипятке.
Ледяные большие руки ложатся на плечи, почти невесомо, но Финни ощущает, как на него свалился целый дом, и воздух покидает лёгкие с позорным писком.
пожалуйстагосподинет
Но бог молчит — может, Финни приговорен к вечным мукам за дурное поведение и вынужденное убийство, а может, никакого бога вовсе нет, один лишь дьявол и липкое нечто по ту сторону, нечто, позволившее Альберту зависнуть «между», позволившее протянуть руки и схватить Финни.
Большие пальцы любовно оглаживают шею, покрывая кожу колючим инеем, от которого мурашки проносятся по спине и кишки меняются местами с сердцем, а слёзы аккуратными дорожками скользят по щекам, падая и разбиваясь кляксами на светло-серых штанах.
Нужно притвориться, что ничего не происходит, что никого нет, только Финни, отец и работающий телевизор, но протяжное, хриплое «дурной мальчишка», прозвучавшее над самым ухом, не позволяет унять колокола в голове — он сдавленно вздыхает, почти задыхаясь, а в лёгких становится невыносимо тесно.
Альберт хихикает, сжимая его плечи, а он совсем не чувствует его дыхания.
Мёртвым ведь не нужен кислород.
Финни хочет сказать «убирайся», но шепчет лишь жалкое «пожалуйста», потому что беспомощность ломает кости — против мёртвого Альберта ему не выстоять, не в одиночку, но убитые мальчишки молчат, отправившись куда-то дальше, а он остался наедине с кошмаром всей жизни, со страхом телефонов и воздушных шариков.
Какая глупость, он ведь победил, он должен был, по правилам жанра, выйти с гордо поднятой головой, получить внимание, девчонку и иммунитет к страху, но это была короткая вспышка, миг, прежде чем реальность обрушилась на него ужасающим отступлением от клише. Не было влюблённых девчонок, не было восторгов, не было абсолютной храбрости и зашкаливающей самооценки — были долгие разговоры с полицейскими, сочувствующие перешёптывания, настойчивые призывы обратиться к психотерапевту и ночные кошмары.
Всё оказалось совершенно не так, как в книгах и фильмах, и теперь Финни не представляет, что делать — теперь он загнан в ловушку, где с одной стороны реальность, а с другой призрачный Альберт. А он понятия не имеет, как справиться с чем-либо, как спрятаться от жалостливого внимания и чужих тревог за свой рассудок, как снова научиться нормально спать, как изгнать чёртового Альберта из своей жизни до конца, без возможности вернуться.
— Ты особенный, Финни — и мы не закончили играть.
Экран покрывается помехами, а затем вовсе выключается, оставляя их в практически тишине, только с кухни доносится тихое пение радио, и Финни хочет сорваться и побежать к отцу, но тело задеревенело, приросло к полу и чужим ладоням, и он видит их отражения в черноте телевизора.
Альберт такой же, каким был в первую встречу, и маска довольного дьявола прячет его лицо — кажется, что она и есть его лицо.
Финни плачет, но почему-то зрение сохраняет чёткость, словно его собственный организм решил поиздеваться над ним, и когда широкий зубастый оскал открывается, обнажая бездну рта, и наружу вылезает неестественно длинный язык, он прекрасно всё видит — видит и ощущает, как кончик лижет ухо, дразняще тыкаясь внутрь, будто вот-вот нырнёт и достанет до мозга.
Дрожь сотрясает кости, а Альберт тяжело дышит и вылизывает шею, перемещая руки на талию, на нижние рёбра, и Финни не удивится, если в какой-то момент раздастся треск и острая боль ударит по нервам. Он не уверен, что именно подразумевается под «игрой», но вряд ли что-то хорошее или приятное — Финни помнит о голодных взглядах, намёках и ремне, и ужас мерзко хихикает, придавливая к ковру.
— Страшно, Финни?
Издёвка не задевает, Финни просто хочет, чтобы всё закончилось, чтобы он снова мог нормально жить, но у Альберта другие планы — Альберт, теперь холодный и пахнущий кровью, прижимается к нему всем телом, и Финни, опустив глаза, видит его бёдра, затянутые в чёрные джинсы. Совершенно точно настоящие, материальные, не дымчато-иллюзорные ноги, согнутые в коленях, и паника высасывает всё из головы, оставляя звенящую пустоту.
Он тупо пялится на ткань, лопатками ощущая крепкие грудные мышцы, и отстранённо, где-то далеко в уголке сознания, радуется, что не ощущает ничего поясницей.
Альберт, словно прочитавший эту мысль, хохочет, игриво оглаживая его живот сквозь футболку, слишком тонкую, чтобы защитить от холода и грязи.
Мерзко, Финни не нравится, что его трогают, Финни хочет залезть в кровать и накрыться одеялом по макушку, но он послушной куклой сидит, а ладони, выточенные изо льда, пробираются к бёдрам, ласково тиская под шумные вздохи.
Только мёртвым не нужно дышать — но Финни слышит, и нелепая мысль, что, может, Альберт вовсе не умер в подвале, тараканом забегает и отказывается уходить.
Этого не может быть — но он хочет, чтобы это было так, ведь живых можно убить, ведь живых можно посадить в тюрьму, ведь с живыми можно бороться.
А что можно сделать с демоном?
Ничего, разве что носить крестик и исповедаться.
Финни плачет, и слёзы капают на чужие ладони, мгновенно исчезая под кожей — странно и страшно, сколько он должен выплакать, чтобы Альберт ушёл?
Альберт берёт его маленькие руки в свои, укладывая на колени и подтягивая к груди, обнимая Финни, и это могло бы быть чем-то уютным и даже милым, если бы на месте Альберта был кто-то другой.
Но это Альберт, и Финни на этот раз не уверен, что сможет победить.
