В его отражении

      Он пах смертью, металлической отдушиной крови и изнаночной гнилью. Но он был тут. Живой. У Стеф счастливой щекоткой свербило нос, морозно онемели скулы и пелена слёз застилала глаза до размытого взора. Столько труда вложено в сохранение его жизни, в его возвращение домой, когда всё выглядело так, словно сил больше не осталось. Но силы были всегда и требовались сейчас как никогда. Больше она не даст ему так своевольно разгуливать, подвергая себя опасности. Больше она не позволит ни одной твари из Изнанки изуродовать его тело. Эти раны, казалось, не затянутся никогда. Не важно, ведь теперь у них так много времени, чтобы быть вместе. Стеф готова посвятить целую вечность его выхаживанию, не сокрушаясь ни над минутой проведённого времени у его койки в больничной палате. Каждый самостоятельный вздох, каждое маленькие движение пальцем — их общая победа. Она хочет разделить каждый миг с ним, радоваться за каждое вновь произнесённое им слово. Он сильный — Стеф в этом уверена — и он справится. Первые шаги давались непомерно тягостно, мучительно болезненно, но всё, что он должен был знать — Стеф не сдастся и будет рядом столько, сколько потребуется. Любая агония становилась ничтожно неощутимой поволокой пережитого кошмара, если они были вместе. — Я даже понятия не имел, что ты так сильно понравишься мне. Думал, ты милашка, и до меня тебе нет никакого дела. А теперь... вся моя жизнь это ты, Харрингтон. Разве могла Стеф поступить иначе, разве могла оставить его, поверженного, догнивать в одиночку. Он этого не заслуживал, слишком уж много страдал, чтобы так безнадёжно закончить свой путь. Его храбрость под натиском обречённости восхищали. Живой, живой и рядом — это главное. Его голос завораживал. Низкая хрипотца и манерным затягиванием слогов, надменные смешки, безмерные ироничные колкости. Его улыбка дарила желание жить, заставляла рассеяться любым сомнениям, ставящим существование под вопрос. Пряный запах тела, мягкость волос и твёрдость рук подобно сильнодействующим опьяняющим медикаментам затягивали все самые глубокие раны на сердце, не оставляя и капли разъедающей душу крови. Столько нежности в одном только взгляде. Стеф совсем не знала, куда себя деть, но точно понимала, что вымученная страшными событиями ласка, всегда застывающая отсветом блеска на нижних веках, заслуженная. Ими обоими. — Такое чувство, словно ты смотришь сквозь меня. Твои глаза что-то ищут внутри меня, Харрингтон. Ты будто по другую сторону огромного озера. — Глупенький, — шептала Стеф. — Как я могу смотреть сквозь тебя, если ты — всё, на чём зациклен мой взгляд? Наверно, он всё ещё был сильно травмирован изнаночными событиями, хоть и храбрился для неё. Кровожадность изнаночных существ угнетающим осадком поселилась в подкорке сознания, задурманивая трезвый взгляд на вещи. Пути назад не было — сколько бы времени не прошло, Стеф ни за что на свете не отказалась бы от него, ведь она могла помочь справиться с растерянностью и беспокойством, чего бы ей это не стоило. Обыденный грузный выдох сродни выдоху с облегчением. Он знал. И, она в этом была уверена, был благодарен за всё. Говорить об этом не приходилось, ей достаточно просто быть рядом. В каждом изучающем прикосновении хранилось больше страсти, чем оба могли испытать за всю свою непродолжительную жизнь. Трепетные долгие поцелуи пленяли рассудок, выбивали из лёгких весь кислород даже у умелой пловчихи Стеф. Как если бы они отстранились друг от друга хотя бы на доли секунд сразу бы свалились замертво. Нагота даровала простодушное чувство правдивой близости. Скольжение ладоней по упругому бархату кожи отпечатывало на памяти каждую шероховатость шрамов, бугристость рубцов. Тактильная жадность вызванная страхом, что всё это лишь прекрасный сон, который имел обыкновение раствориться по утру. Стоны завладевали моментом, — музыка духового оркестра для их ушей, музыка исцеляющая и направляющая по верному пути. С ним, в силу пережитой катастрофы, хорошо и уютно даже в простых объятиях. Стеф влюблена до беспамятства в шум стука его сердца. Чем сильнее она прижималась, тем быстрее оно отбивало ритм. Слабый румянец растекался по его переносице, особенно ярко проявляясь на приподнятых из-за улыбки щеках. Сказочно красивый и до легкомысленного наивный, возможно чуточку слабый именно в такой откровенный момент. Таким он не показывал себя никому. Только ей. — Знаешь, это разбивает мне сердце, Харрингтон. Осознавать, что я не так важен, как привык о себе думать. Будто покаялся в смертном грехе, настолько он открыт и чист душой. Стеф всё это время была рядом, поддерживала, дарила столько нереализованной любви, сколько сама не знала, что томилось в ней. Отголоски прошлого, в котором никто не любил его. Бедный, совсем не привык думать о себе хорошо. Невозможно было держать обиду на него. Он привык жить в страхе, бороться за себя и своё имя, отгораживаясь от жестокости, диктованной социумом, всеми известными ему способами. Но с ней он точно мог быть немощным, она не перестала бы восхищаться им и в болезни и в здравии. Прошло слишком много времени, чтобы оставалось место скептицизму. Ничего страшного, рано или поздно и он исчезнет под напором заботы, которой сияла Стеф. Останется таким же фантомным напоминанием, как и шрамы на их телах. Им ещё есть, о чём поговорить, что вспомнить, но оба понимали, чего им стоило дойти до этого момента. — Я так сильно люблю тебя, — губы Эдди имитировали широкую радостную улыбку, но печально опущенные уголки рта, совсем пунцовые, тяжестью тянущиеся к подбородку, выдавали фальшь. — Я всегда буду защищать тебя. Зацеловывать боль и обиды, — он судорожно всхлипнул, прижимаясь носом к её лбу. — Я обожествляю тебя, Харрингтон, и я так хочу, чтобы ты была счастлива, детка. — Я знаю, — обхватив его лицо ладонями бодро захихикала Стеф, обжигающим теплом поглаживая пальцами стылые щёки. В её глазах блеском томилась искренняя ласка безмятежности, бушующим морем намереваясь выплеснуться наружу. — Я знаю, родной. Я тоже люблю тебя, Билли. В груди что-то звучно треснуло, растекаясь гадкой тягучей патокой по всей полости лёгких, заполняя их изнутри, отбирая возможность дышать. Сердце лихорадочно отбивало ритм, медленной пульсацией ожесточённо застряв посреди горла, нарастающей волной пробиваясь вверх и ударяя по вискам. Боль скрутила тело хлёстким жаром, призрачным давлением ломая рёбра на крошечные щепки, что распарывали органы задушевно кровоточащими ранами.       Эдди горестно ахнул, закрывая глаза.       Эдди снова пообещал самому себе, что в следующий раз будет не больно.       Эдди, всё же, никак не мог привыкнуть к тому, что в нём она всегда будет видеть только Билли Харгроува.