***
У него на подушке с утра уже по обычаю лежат бутоны горечавки. Эймонд загнано дышит, он эти цветы уже ненавидит, бьет по подушке силой и рычит, словно в ответ бутоны испарятся и с его постели, и из его легких. Те издевательски продолжают лежать рядом, насмехаясь над ним и его глупой любовью, о которой он не просил. Эймонд поднимал кубки, называя выродков сестры ублюдками. Эймонд грезил о том, как вырвет Люку глаз ножом, что точит почти ежедневно. Эймонд гнался за ним на Вхагар и думал-думал-думал, что может быть его проклятое сердце поймет, что они должны Люка вместе ненавидеть, что оба должны желать ему смерти в огне. А не так, что Эймонд пытается, выдавливает из себя эту ненависть, а его сердце так предательски замирает, стоит ему улыбнуться. Тянется целиком к Люку, горит желанием защищать: от матери, деда и половины совета. Эймонд себе омерзителен. Мать на него надеется, ищет опору, которой нет ни в Эйгоне, ни в ком-либо еще, а он в ответ на ее заботу выбирает бастардов сестры, которая так её оскорбила. Омерзительно. Он сжигает лепестки в камине и хочет сжечь свое сердце рядом. Какой же он жалкий. — Извинись перед ним, — говорит матушка, хватаясь за его руку. — Искренне, Эймонд. Я знаю, что ты на него до сих пор обижен и мне жаль, что приходится тебя о таком просить, но нам нужно, чтобы он написал Рейнире. Люк единственная причина почему она до сих пор не напала, мы не можем допустить того, чтобы он умер. — Он передо мной так и не извинился, — стучит Эймонд пальцем по повязке, зло напоминая матери. — Как и я не собираюсь перед ним унижаться. У меня нет глаза, но я сохранил дракона. Он лишился своего, но сохранил глаз. Все по чести, матушка. — Эймонд, — тянет она, нежно обхватывая его лицо ладонями. Её глаза сверкают от слез, а голос дрожит, когда она продолжает молить сына, — я знаю, что в этом нет справедливости и то, как поступили с тобой, мой милый, ужасно. Но пожалуйста, прошу тебя, ради нас всех, извинись перед ним, пусть Люцерис поверит. — Ты думаешь, что она его послушает? Пойдет на мир ради него? С чего бы ей отказываться ради короны и всего? — Потому что он её сын. А мать всегда защищает своего ребенка, — слабо улыбается матушка, — чтобы ни случилось. И Рейнира будет защищать своего. — Он меня не послушает: нахальный, как сестра, но я постараюсь. — Спасибо, Эймонд. И сходи к мейстерам, меня беспокоит твой голос в последние дни.***
Лепестки делают его слабым. Люк делает его слабым. Он с трудом держится на тренировке, а каждый взмах мечом отдается ноющей болью в груди. Эймонд старается держаться, старается проглатывать цветы, когда они рвутся наружу, но горечавка все равно скребется внутри, как напоминание о том, как сильно он облажался. Эйгон подвел эту семью, когда начал пить и ходить по борделям вместо учебы и тренировок. Эймонд — когда осмелился влюбиться. Он пробирается на кухню, только ради того, чтобы положить на поднос, который должны отнести Люку в покои, бутоны цветов. Пусть тоже смотрит на то, что натворил.***
Эймонду не хватило ни страха, ни молитв Люка, когда он за ним гнался. Тот зверь внутри него жаждет его слез, криков и раскаяния. Все, что он получает, отвернутую голову и гнетущее молчание. Эймонд хочет, чтобы тот огрызался с этой мерзкой ухмылкой на лице. Щенок его игнорирует, не обращая внимания на его угрозы: Люку не страшно и Эймонд от этого злится лишь больше. Потому что может, может быть если бы ублюдок злился, цветов бы не случилось: он бы не задыхался с мечом в руке и не спешил побыстрее слезть с дракона. Эймонд этого ублюдка ненавидит и себя ненавидит тоже, потому что его ненависти не хватает: его руки все еще нежны, когда он проводит пальцами по шраму на лице, а с языка соскальзывают проклятья, стоит Эйгону забыться и обозвать щенка. — Я убью Вхагар, — ровно замечает Люк в один из дней, когда Эймонд решает его опять навестить. — У тебя даже нет дракона, Стронг, — он ядовито смеётся, скаля зубы и сглатывая кровь из утренних порезов в горле. — Скорее, Вхагар закончит начатое и откусит твою глупую голову. Ты еще хуже, чем я думал. Люк замолкает. Отворачивается снова к окну и кладет голову на ладони. Шрам у него уродливый. Почти настолько же мерзкий как и тот, что он дал Эймонду: тянется по лицу отвратительной розовой полосой и покрыт все еще корочкой в местах, где рана не до конца зажила. Он знает, что мази не помогут и шрам останется с щенком навсегда, но зверю внутри Эймонда это нравится. Люк теперь похож на него, он теперь помеченный, он теперь его. — Я убью Вхагар, — упрямо говорит Люк, сжимая зубы, — так же, как ты убил Арракса. Я найду ради этого Каннибала и оседлаю, и даже если это погубит нас обоих, я все равно убью Вхагар. — Чтобы оседлать Каннибала, тебе нужно для начала покинуть Королевскую Гавань, и не похоже, что кто-то готов тебя отпустить. — Я не пленник, — напоминает Люк. — Ты мой трофей, — отрезает Эймонд. — Я получил тебя в битве крови и огня. И все же, мне жаль, что твой дракон мертв. Я этого не хотел. Люк на него не смотрит: хмыкает куда-то в сторону и бормочет себе что-то под нос. У Эймонда при взгляде на него в горле начинает першить: он чувствует бутоны в легких, чувствует, как они распускаются, а лепестки щекочат горло. Ему бы сейчас откашляться, выплюнуть ненавистную горечавку, а не пытаться дышать ровно, делая вид, что все в порядке. — Ты должен был знать, что это случится, когда взлетел на Вхагар. Ты его убил и чуть не убил меня. Я ненавижу тебя за это, ты мне омерзителен, Эймонд. Лучше бы дал мне утонуть, чем все это, — он обводит руками комнату, — так я бы остался со своим драконом, но ты и это у меня отнял. Эймонду от его слов неприятно: сердце щемит, а бутоны в груди распускаются быстрее. Он сжимает зубы, клацает ими и давит в себе ярость. Коль прав: щенок слишком много о себе мнит. Думает, что имеет право на ненависть, словно не первый развязал вражду. Эймонду бы схватить его шею пальцами, да так чтобы остались следы, чтобы тот не забывался, почему еще дышит. Чтобы Люк смотрел своими испуганными ланьими глазами, как тогда в Штормовом Пределе, испуганно дрожа, пока Эймонд бы чувствовал, как сбивается его дыхание под пальцами. А после надрезать этот уродливый шрам, чтобы снова потекла горячая кровь по мальчишескому лицу, напоминая от кого тот достался, и слизывать капли, пока бы тот не стал умолять. Пока сам бы не стал молить о большем– Эймонд вылетает из чужих покоев, не оборачиваясь на возмущенные крики ублюдка.***
Эймонду противен синий цвет. Противен тот, что на гербе Веларионов и которые так слепы к ублюдкам сестры, гордо признавая их своими. Те ничего не сделали, чтобы эту любовь заслужить: не бились на тренировках в полную силу, не зубрили фолианты в библиотеке, они едва ли могли правильно держать меч в своих хилых руках и проиграли бы ему в битве на драконах. И все же их любят: назначают наследниками, борются за их права, которых недолжно быть, и гордятся за те крохи, что они умеют. Противен тот, что цвета его камня, который давит в глазнице, и который приходится доставать, когда отсутствующий глаз начинает жечь от боли. Он сапфир ненавидит: тот еще одно напоминание, что у него забрали за то, что и без того должно быть его. Никто кроме Эймонда за дракона не бился, почему должен был он. Он драконий всадник, воин, а его лишили глаза: практически обрекая на поражение и смерть. Противен тот, что цвета лепестков горечавки, которую он теперь так часто вертит между пальцами. Он истерично смеется, когда смотрит на них: право, синий в жизни ему принес только боль и кровь, это по истине отвратная шутка богов. Синий для него теперь цвет предательства матери: единственная, кто его любила, кто заботилась о нем и защищала, а его глупое сердце выбрало щенка сестры, даже не спросив его. Эймонд уже ненавидит по привычке: вытащенный люцерисовкий глаз ему не вернет его прежнего, пролитая кровь не доставит удовольствия, а убийство ублюдка обрушит на него новые божьи кары. И все же он ненавидит. Ненавидит за то, что ему не оставили выбора, решили за него, что он должен его любить, причем так сильно и по-глупому. У его любви нет ни счастливого будущего, ни хорошего финала. Он может желать племянника подле себя, чтобы у того тоже сгорали легкие от цветов, и чтобы смотрел на него так же, как сестра смотрит на дядю, но в итоге все закончится кровью. Будут выдранные сердца и снесенные головы, боги дали ему любовь только чтобы смотреть, как он от неё страдает и сгорает из-за обиды на мир. Эймонд в ответ лишь загорается ненавистью: ему и так ничего не обещано, и даже так у него отняли то, что он должен был выбрать сам.***
Кристон в бешенстве. Это был только вопрос времени, когда он сорвется на Эймонда за пропущенные выпады и слабые блоки, когда он кричит, Эймонд с трудом дышит, согнувшись и хватаясь за грудь: — Что с тобой творится? Ты становишься хуже с каждым днем. Даже ублюдки, — он обрывается, а после продолжает спокойнее, — грядет битва, мой принц, и если ты хочешь выбраться из нее живым, научись опять держать меч как подобает воину, а не жалкому мальчишке с Блошиного Конца. Эймонд кивает головой. Ему от своей проказы ничего не помогает: он пил зелья и заваривал травы, но мерзкие цветы все еще в нем и единственный путь их выдрать это разве что вскрыть грудь и достать их руками из легких. Он закашливается сильнее, когда Кристон с насмешкой бросает «у нас гости», а на балконе, где раньше любил сидеть отец, стоит недовольный Люцерис, перебрасывающийся фразами с Хелейной. Щенок забрал у него глаз и решил, что этого мало, забирая у него еще то немногое, в чем он был хорош: тренировки и полеты. Эймонд зло бросает тренировочный меч. Может, боги в конце концов решат проклясть еще и ублюдка, по крайней мере это было бы справедливо.***
— Эйгон будет плохим королем, ты это знаешь. — Глупо думать с твоей стороны, что твое мнение меня волнует, — не отвлекаясь от заточки ножа цокает Эймонд. — Ты сам сюда приходишь, так что хотя бы слушай. Моя мать- — Я могу отрезать язык, чтобы ты замолчал, — перебивает Эймонд, зло глядя на племянника. Люк сначала замирает, прежде чем бросить взгляд на нож в его руках, а после нагло ухмыляется, как тогда на ужине. Люцерис смотрит на него с издевкой и надменностью, точно у матери этого понабрался, кривит губы, усмехаясь, и Эймонду от этого только хуже. Он уже привык к тихому и кроткому племяннику, который головы лишний раз не поднимает. От такого же Люка — который не прячет голову, а гордо свой шрам выставляет в утренних лучах и лыбится — все внутри замирает, на него такого смотреть интересно. Эймонд даже сам вытягивается, перекидывая нож в руке, и ждет. — Попробуй, дядя, и клянусь семерыми, что выколю тебе второй глаз, как только ты подойдешь. Это должно быть предупреждением, тем, что заставит выйти из покоев и рыкнуть в сторону племянника. Это не должно заставить Эймонда задуматься подойти и попробовать: прокручивать мысль, как будет биться Люк и сколько царапин он успеет оставить на его лице и теле, как он будет под ним задыхаться и как будет выглядеть с синяками на шее от пальцев, испачканными кровью. Этот ублюдок может высосать и вырвать ему глаз голыми руками, ему не нужен для этого ни кинжал, ни меч, он сделает всё сам с удовольствием, замарав свои нежные руки в крови, и после не будет жалеть. От этих мыслей Эймонду становится лишь горячее: горечавка от этой жары в нем тлеет, ее бутоны осыпаются, а новые ростки превращаются в труху, не успев окрепнуть. Он крепче сжимает в ладони нож, идеи становятся слишком заманчивыми. — Мне даже жалко будет твою мать, когда придется это сделать, — размышляет Люк, щурясь из-за лучей утреннего солнца из окон. — Она явно такого не заслужила. Вдовствующая королева далеко не тот монстр, о котором мне рассказывали. Эймонд подходит к нему медленно, пряча нож под плащом и садясь на корточки перед Люком на скамье: — Моя мать не монстр, она единственная во всей этой проклятой семье, кто не сделал ничего плохого, и которая заботилась об отце и о своих детях. Это моя сестра и мой дражайший дядя заставили ее бояться за свою жизнь и жизни её близких. Хочешь увидеть монстра? Посмотри на свою мать, племянник, — Эймонд скалит зубы, когда проводит ладонью по шраму Люка. Тот морщится, шрам все еще красный, не до конца заживший и явно ноет от лишних прикосновений. — И если ты еще раз доведешь мою матушку до слез, я скормлю тебя Вхагар и мне будет плевать, какой силы гнев после обрушится на наши головы.***
Люк после этого стал чаще выбираться из комнаты. Эймонд все еще замечает его в компании Хелейны и близнецов в саду, но теперь он ходит и на полигон, и засиживается в библиотеке и даже как-то присоединился к их прогулке у замка, бросив в качестве приветствия, что жаль будет все это наследие, когда его шлюха-мать прилетит на Сираксе и сожжет Красный Замок, требуя то, что всегда принадлежало ей. Эйгон тогда рассмеялся, наливая в кубок еще вина, пока Эймонд сжимал ладони в кулаки за спиной и проглатывая горькие цветы, что оставляли вяжущий привкус во рту. Он читает книги, зазубривает свитки и пьет омерзительные по вкусу зелья, от которых лишь есть желание плеваться. Эймонд каждое утро засматривается на Люка и ищет новые причины для ненависти, но, кажется, что даже если он найдет еще сотню, болезнь вряд ли отступит. Эймонд не идет ни к мейстерам, ни делиться этим с сестрой, потому что знает, что сразу донесут матушке и деду. И как он будет смотреть в беспокойные глаза матери, полные тревоги, держать ее дрожащие от волнения руки, зная, что её страхи опять из-за его суки-сестры и её выродка. Поэтому он проглатывает цветы, сам отворачивается, как только замечает ублюдка в коридорах замка и мечтает выжечь себе все бутоны в груди.***
Люк застает его в библиотеке, когда он читает очередной свиток в поисках лекарства. Единственный глаз болит от долгого чтения и тусклого света, а пустая глазница под повязкой ноет и чешется, Эймонд старается это игнорировать, морщится и зубы скалит, но боль все равно бьет по голове. Щенок перед ним играет с монеткой: подкидывает в воздух и пытается поймать, та порой соскальзывает и падает звонко на стол. Звяк. Пустая глазница от этого почему-то ноет лишь сильнее, за тяжелым камнем кажется внутри что-то шевелится, словно новые ростки горечавки опутывают сапфир своими побегами. Эймонд пытается успокоиться, щурит единственный глаз, закрывает уши ладонями, чтобы не слышать Люка и чуть ли не читает в слух, чтобы избавиться от мерзких ощущений. Звяк. Звяк. Ублюдок на его раздражение и злые взгляды только ухмыляется шире и чаще подбрасывает свою монетку, специально пропуская моменты, когда можно её поймать. Он тихо посмеивается, дышит хрипло и смотрит на Эймонда выжидающе: проверяет на прочность, ждет, когда того переполнит. Эймонд сжимает руки, царапает средним пальцем большой, пытаясь отвлечься хотя бы на это, чтобы не отрубить мерзавцу руки. Звяк. Звяк. Звяк. Он перехватывает монетку в воздухе, сжимает ее с силой, так что ребристые края больно впиваются в кожу, пока Люк все так же ухмыляется язвительно и смотрит на него из-под бровей. — Я тебя убью, — холодно замечает он. — Вырву твой наглый язык и отправлю его дорогой сестрице, как напоминание. Ты забываешься, племянник. — Я забываюсь? — смеётся над ним Люк. — А не ты ли, дорогой дядя? Разве ты не должен меня обхаживать, молить о прощении, как тебе наказала матушка? Я слышал ваши разговоры. Хотите, чтобы я написал письмо, просил преклонить колено и сдаться. Единственно письмо, которое я отправлю будет тем, где буду просить маму сжечь это место, а отчима насадить головы предателей на пики. Люк весь раскраснелся, дышит шумно и опирается ладонями на стол, его темные кучерявые волосы торчат во все стороны и выглядит он, честно говоря, как какой-нибудь проходила с Блошиного Конца, особенно со своим уродливым шрамом, который он, в отличие от Эймонда, не прячет. И все же Эймонд на него такого взбудораженного смотрит и впервые понимает, что да, красивый. Лицо у Люка вытягивается, детская опухлость постепенно спадает, в плечах он становится шире, а в талии — уже. Красивый, правда. Эймонд может на него злиться, может ненавидеть, но глаза (глаз) у него все еще есть. Понимает теперь, почему служанки стали на щенка заглядываться, а дамы при дворе гадко посмеиваться, стоит тому им улыбнуться и переброситься парой слов. — Ты безнадежен, племянник, — выдыхает Эймонд, вертя монетку меж пальцев. — Ты можешь обеспечить мир, уберечь свою семью от ненужной крови, но продолжаешь противиться. Поистине сильное упрямство, как и у твоего отца- — Осмелься повторить и уже я буду тем, кто вырывает языки. Мой отец Лэйнор Веларион и утверждать иное, измена короне, — Люк опирается рукой на спинку его стула, пялится бешенными глазами от гнева, а другой ладонью тянется к своему кинжалу. Его бы такого вытащить на тренировку, дать нормальный меч и посмотреть, как скоро щенок будет извиваться под ним на земле, пытаясь отвернуться от приставленной к горлу стали, как будет скулить, моля о пощаде, стоит Эймонду только оставить порез на его тонкой коже. И как будет весь в грязи, крови и пыли идти потом по коридорами униженный к себе в свою конуру, а потом подарить бы ему всю ту горечавку, что скопится у него в груди за время их поединка. Усыпать после всего ему кровать багряными от крови лепестками, чтобы тоже смотрел и мучался. — Во мне от Веларионов столько же, сколько в тебе, племянник. Взгляни на свою мать, Корлиса Велариона, никому не нужно говорить, что ты ублюдок сестры, если эти люди могут видеть, — издевается Эймонд, хватаясь за люцеривскую руку с кинжалом, — тут нужно вырывать не языки, а глаза, мой лорд Стронг, но тебе не привыкать, быстро освоишься. — Ты омерзителен, Эймонд, — морщится Люк, — мне жаль твою леди-жену, что ей придется терпеть такое рядом с собой. Я надеюсь, что она додумается тебя отравить, а даже если нет, то пусть ей кто подскажет. Ты жалок, как бы не старался, чтобы ни делал, твоя мать и все вокруг предпочтут тебе узурпатора-пьяницу, потому что от него и то толку больше, чем от тебя. — Ты глуп, раз смеешь такое говорить брату короля, одно мое слово и ты будешь мертв. — Хватит, Эймонд. Мы оба знаем, что я не проживу тут долго, и тем более не покину Красный Замок живым. Я уже не боюсь смерти, а жду ее как старого друга.***
Во снах ему видится нежная кожа, слышится чей-то тихий голос, пока чужие ладони тянутся к шее и давят на ту. Он зачастую не видит лица, просто чувствует чью-то любовь, которой ему не хватает. Эйгон любим матерью, не смотря на всего его грехи, его сестра, возлюбленная королевством, принимающим её увлечения всякими тварями, его брат, отосланный, но все еще любимый родственниками, даже щенок снова купается в любви слуг, как когда-то в детстве. Одному Эймонду всегда доставались крохи, которыми приходилось перебиваться. Он мог быть лучшим мечником, летать на самом большом драконе, знать хорошо науки и доказывать изо дня в день, что его лишения сделали его сильнее, но каждый раз это лишь напоминало, что он мог достичь больше, будь у него вместо камня глаз. Во снах к нему тянутся: кусают до крови кожу, сжимают запястья и душат, оставляя синяки. Эймонду видится в темноте наглая усмешка и сверкающие огнем глаза, он почти не злится на богов и не кричит на тех, когда у рук появляется тело и лицо его племянника. Он уже не рычит в подушку, не бьет руками по простыням, не проклинает, скрипя зубами, не бросается невнятными угрозами на суку-судьбу. Эймонд все еще ненавидит эту свою слабость, ненавидит то, что хоть что-то в племяннике подмечает, ненавидит себя за то, что просто ненавидит. Он от этой ненависти уже устал. Его достало бросаться обвинениями, отыгрываться на Кристоне на тренировках и трястись от злобы, стоит заметить в коридорах кучерявые волосы Люка. Ему эта ненависть ничего не приносит, кроме дрожащих рук и пропусков выпадов с мечом, хочется, чтобы это проклятье с него наконец спало, чтобы легче было быть как прежде хорошим сыном для матери и прекрасным воином для деда. Порой он смотрит на свою сестру, играющую с детьми, и думает, что было бы пожени их матушка. Хелейна была бы с ним счастливее, чем с Эйгоном, он бы уважал и её и их детей. Усмирила бы она его гнев и злобу на Люка? Успокоила бы его сердце? Может, он бы смирился, отпустил и не мучался сейчас пожираемый ненавистью и злобой к самому себе, потому что злобы на Люка уже не хватает, все сложнее с каждым днем искать причину, почему должен его ненавидеть. И от этого он лишь сильнее себе противен, стоит взглянуть на уставшую матушку. Ему противна мысль, но порой, когда видит племянника на балконе у тренировочного поля, он думает, что было бы родись вторым ребенком у сестры дочь. Лишила бы она его так же глаза? Ненавидел бы он её за отнятое? Поженили бы их матери, как вторых детей? И с еще большим отвращением понимает, что на дочери Рейниры он жениться бы не хотел. Эймонду не нравятся ни длинные девчачьи волосы, ни тонкий стан и упругие формы. Понимает, что если бы и женился на ублюдке сестры, то на таком: с язвительностью в голосе, кучерявыми волосами и с силой, что равна его собственной. Он женится на дочери Баратеона, исполнит свой долг перед семьей, но это не принесет ему удовольствия. Он впервые молится с верой в сердце богам посреди ночи, молит их о том, чтобы они перестали его наказывать и смилостивились над ним. Эймонд слышит вдалеке лишь рев драконов и шум волн, разбивающихся о скалы Красного Замка. Боги продолжают молчать.***
Он бросает бутоны в камин, когда слышит скрип двери позади. Эймонду не нужно оборачиваться или спрашивать, все его нутро чувствует Люка, горечавка в груди к нему тянется словно к солнцу, распуская свои бутоны и царапаясь внутри. Люк к нему никогда не приходил, даже в детстве, не то, что сейчас после смерти дракона и шрама на пол-лица. Эймонд не думал, что тот решится остаться с ним наедине и все же вот они здесь. — Племянник, — сухо приветствует он, отряхивая руки от остатков пыльцы и лепестков. — У тебя цветочная болезнь, Эймонд? Я видел, как ты прячешь цветы в карманах или втаптываешь их в землю, — осторожно подходит Люк, держа руки за спиной и смотря недоверчиво, словно сам ещё в своих догадках сомневается. — Из всех моих родственников, я удивлен, что именно ты её подхватил. Неужели кто-то посмел не пасть перед принцем, дядя? Леди Баратеон так и не прониклась к тебе чувствами? — он слышит в его голосе насмешку, но люцерисовкие глаза полны беспокойства, ладони крепко сцеплены в замок, а сам он хмурится, переминаясь с ноги на ногу. — Какое тебе дело, Стронг, — огрызается Эймонд. — Разве ты не должен радоваться, что это доставляет мне столько неудобств? Писать на Драконий Камень, что одного из братьев твоей матери мучает недуг и как легко его будет убить? — Такого никто не заслуживает, Эймонд, — спустя время тихо бросает Люк. — Даже ты, мне не представить, насколько это отвратительно: кашлять цветами, терпеть их внутри. Мерзко все это. Эймонд хочет рассмеяться: ему жалость ублюдка не нужна не после того, как сам наградил его цветами. Он хочет их из себя вырвать, всучить Люку в руки бутоны, окропленные кровью, сжать его ладони, и чтобы смотрел на них перед сном и думал об этом. — Дэймон нам рассказывал, что если убить того, кто наградил цветами, то болезнь отступит, — продолжает Люк, а Эймонд держится изо всех сил, чтобы не рассмеяться. Легко представить, как он схватится за нож и как перережет щенку горло. Интересно, поймет ли тот в последние секунды, что происходит, появится ли в его взгляде принятие и смирение, будет ли он молиться на последнем выдохе и все же Эймонд за нож не хватается. Смотрит на Люка устало и думает, что нужно было позволить ему утонуть: к мертвым чувств нет и любовь между ними была бы невозможна. Сердцу эта мысль о мертвом не нравится, оно ей противится, бьется быстро от образов с посиневшим щенком и болит, стоит подумать о его кончине. Даже цветы внутри замирают стоит им о таком представить, Люк ему нужен рядом живым, даже если смотреть на него противно и хочется выколоть единственный глаз, чтобы от его лица хоть так избавиться. Эта мысль его сердцу нравится: что Люк всегда будет рядом, в его руках и под его властью, даже если будет вырываться, рычать как его маленький дракон и скалить зубы. Эймонд с ним справится, он знает, что однажды проснется с лезвием у горла, но если его цветы не отступают, а успокаиваются лишь рядом с ублюдком, то тот будет его: не душой, так телом, привязанный и обреченный на те же муки, на которые боги обрекли его. Эймонд его не любит, не так как полагается, его сердце щенка желает, но в мыслях лишь то, как он будет корчиться под ним и молиться. Ему не дали дракона и пришлось того взять, ему не дали любовь и Эймонд уже не зол, что и ее придется взять силой.***
Вечером у щенка разболелся шрам, он выронил нож на ужине и схватился за лицо, воя от боли. Люк не скулил так, даже когда Эймонд только принес его в Королевскую Гавань: он терпел пока ему зашивали рану и все следующие дни, когда она противно ныла. А тут чуть ли не плакал, цепляясь за шрам, пока его матушка суетилась рядом и требовала позвать мейстеров. Это было далеко не так, когда выкололи глаз ему, она переживала не потому, что любила и заботилась, нет, её никогда не трогали бастарды сестры. И все же его матушка мудрая женщина, она понимает, что если щенок у них умрет от лихорадки, то сука с Драконьего Камня сожжет Красный Замок со всеми ними внутри. Люку пришлось дать маковое молоко, чтобы боль хоть как-то утихла, и он мог уснуть. Спящий он был даже терпимым: цветы не рвались наружу, а жжение в груди отступило. Эймонд провел ладонью по его спутанным волосам, хмуря брови, глядя на повязки на правой стороне лица, который оберегали уродливый шрам. — Ты бы смог меня полюбить? — тихо спрашивает Эймонд, словно может потревожить сон щенка. — Мне не нужна вся твоя любовь, хотя бы часть её, чтобы цветы иссохли. Я так устал от них. Люк, ожидаемо, не отвечает. Боги продолжают над ним смеяться и проклинать.***
— Это же я, да? — нагоняет его Люк в коридорах замка, когда Эймонд возвращается с Драконьей Ямы. Он устал, у него ноют мышцы и гудит голова, ему бы поспать несколько суток, а не отвечать на надоедливые расспросы. Люк не отстает, идет нога в ногу и гнет свое. — Почему ты задыхаешься от цветов, да ведь? Ты так сильно меня ненавидел, а боги из всех возможных людей решили привязать тебя ко мне. Разве это не смешно, дядя? — Замолчи! — рявкает Эймонд, оборачиваясь к нему. Этот мальчишка с карими озорными глазами и гадкой ухмылкой на розовых покусанных губах станет его смертью. Ему объяснять бесполезно, что он этих чувств не просил, что они ему сами отвратны и чужды. Он хватается за чужую тонкую шею, а племянник только откидывает голову назад, выставляя ту напоказ, от чего хочется сильнее сжать, пока не захрипит, не начнет хвататься ослабевшими ладонями за его запястье. — За такое я вырву у тебя не только глаз, но и твой паршивый язык. — Так вырви, Эймонд, и покончим с этим, — щенок пытается храбрится, говорит ровно, плюется словами, а у самого глаза блестят от страха и плечи напрягаются. Страшно ему. Эймонду с этого смешно до истерики: Люк разбрасывался угрозами, морщился на оскорбления Эйгона, а на деле все такой же мальчишка как и кучу лет назад в Дрифтмарке, что хватается руками за мамину юбку, как приходится за свое отвечать. Эймонд за ножом не тянется, ведет вместо этого пальцем по воспаленному шраму, что тянется по правой стороне лица практически зеркально отражая его собственный. Они друг другом заклеймённые, меченные и связанные между собой пролитой кровью. Вторые сыновья, поддержка их матерей, лишенные отцов — боги их друг с другом связали, сшили их судьбы меж собой алыми нитями. Щенок в его руках не вырывается, смотрит широко распахнутыми глазами и ждет, смиренно принимая все, что Эймонд ему готовит. За ножом потянуться не сложно, еще проще выколоть желанный прежде глаз и вставить в пустующую глазницу сияющий на солнце рубин. Вместо этого он убирает руку с шеи и вцепляется в короткие волосы, тянет голову выше-выше, чтобы целовать удобнее было, кусать чужие губы и ловить чужие стоны. Люк тянется ближе, сам хватается за острые плечи, скулит ему в рот и сам поддается. Эймонду становится легче, его цветы все еще с ним, томятся в его груди от интереса, что происходит, не лезут вверх, но они все еще там. Люк в его руках к его отвращению чувствуется правильно, противно то, насколько идеально его руки ложатся на чужую талию и сжимают чернявые волосы. И все же его сердце успокаивается: добилось своего, получило то, что желало и о чем с ума сводило по ночам. — Ты мой, — одержимо шепчет Эймонд. — Я не отдам тебя твоей матери, ты не вернешься на Драконий Камень, и дед с Эйгоном не будут играть тобой в своих играх за престол. Ты будешь со мной везде и всюду и подчинишься мне, как подчиняются жены их лордам-мужьям и примешь мою любовь такой, какая она есть. — Так не любят, дядя, — качает головой Люк, сжимая свои ладони на его предплечьях и воя ему в губы, — это неправильно, любовь должна быть другой: милостивой и жертвенной. — Привыкай, племянник. Другой любви мне боги не дали, — смеётся Эймонд, впиваясь ногтями в нежную кожу. Он был милостивым к суке-судьбе, приносил себя в жертву ради семьи и все это не дало ему ничего, раз за разом лишь отбирая то немногое, чего удалось достичь. — Так будем оба ими прокляты.