***
Всего пара мгновений — а жизнь каким-то чудесным образом делится на «до» и «после». Ступенька, ещё ступенька. Денис шлёпает босыми ногами по полу, поскальзывается, чуть не падает, вовремя ухватившись за перила, и самому себе напоминает ребёнка — непосредственного, безбашенного, одуревшего от счастья. Ему за тридцать, но какая, чёрт возьми, разница? Радость первобытна, первостепенна. — Не наблюдаю хлеба и соли, — первое, что слышит Черышев после пятимесячной разлуки. Слышит и смеётся во весь голос, с ногами запрыгивая на своего капитана. В голове сразу картина — они орут, как резаные, срывая связки, душат друг друга в объятьях, скользят по плечам, головам и шеям. Под ногами — трава, в ушах — мат, за спиной — чьё-то родное, жаркое тело, и пальцы наугад выхватывают острый локоть, притягивают к себе. Хочется держать и не отпускать никогда в жизни. Сейчас то же самое, только кроме них — никого. Артём, как и во время матчей, обнимает крепко, целует жадно, с одной лишь разницей — сейчас можно не миновать губы. Мягко опуская Дениса, он скидывает рюкзак, шутит про «сдохнуть от жары», и только сейчас до Черышева доходит — вместе. Снова вместе, снова рядом, и — какая незадача! — это вовсе не кажется противоестественным. — Я до последнего не верил, что ты прилетишь, — шепчет полузащитник и льнёт к сухим губам. Чужая щетина колет его собственную, касания оседают на коже, не испаряясь, и это так знакомо, так долгожданно, что голова идёт кругом. — Я, если честно, тоже, — улыбается Артём, — Но аргумент про плюс тридцать оказался слишком весомым для продрогшего петербуржца. Душ с дороги, переодеться, «покажи мне свои хоромы» — всё как в тумане. Словно обнаглевшие, полупьяные от счастья подростки, они всё время норовят коснуться друг друга и заглянуть в глаза. Денису сейчас кажется, что во всём виновато море — оно разлилось, вышло из берегов, превратившись в потоп, и теперь тянет их за ноги, уносит куда-то в бездну. С силой, подобной лишь силе дикой воды, их влечёт друг к другу — не схватишься, не спасёшься. Сейчас, кажется, единственный способ остаться в живых — быть непосредственно рядом. А потом они идут бесцельно бродить по улочкам, и день сменяется вечером, а вечер ночью. Так быстро, что они, опьяневшие от резко нахлынувшего счастья, даже не успевают этого заметить. — Прости, что сорвал, — Черышев никак не может избавиться от чувства вины. Думать о том, что Артём оставил что-то в Петербурге, о том, что Артём оставил в Петербурге, ему страшно до ужаса. — Перестань, — Дзюба лишь отмахивается и переводит взгляд с вечерних испанских видов на Дениса, — Я не мог не прилететь… Не, не так. Я хотел прилететь. Хавбек мягко улыбается, будто случайно касаясь руки Артёма. Они спускаются к воде, и ноги вязнут в мокром песке. Прохлада моря приятно освежает лицо. Они мочат руки, потом начинают брызгаться друг на друга, потом заходят в воду по колени, а потом Денис падает, оступившись, и вот они уже плавают, рассекая желтовато-молочную луну на тёмной глади. Одежда липнет к телу, на что Дзюба игриво вскидывает брови, и Черышеву ничего не остаётся, кроме как шепнуть «придурок» и обвить его шею руками. — Я люблю тебя, — на ухо говорит Артём, и воздуха в лёгких становится критически мало. Денис вторит, как эхо, и утягивает в поцелуй. А потом — снова туман. В голове ничего, ноль, полная пустота, разве что шум моря, оседающий на подкорке. Они бегут домой к Черышеву, чтобы поскорее переодеться, и полуночная свежесть заколдовывает. Заколдовывает и Артём, не перестающий шутить про «как можно было так наебнуться». Его смех, его голос, его фигура, всё его присутствие захватывает Дениса с такой силой, что хавбек едва стоит на ногах. Ему прижаться бы к Дзюбе всем своим существом, прибиться бы к своему капитану, чтобы больше ни на шаг. Сдаться, рухнуть в его объятья, сократить расстояние так, чтобы оно перестало существовать вовсе. — Надо в сухое переодеться. Раздевайся, — быстро командует Черышев, выискивая в шкафу что-нибудь побольше размером. Он и правда не имеет в виду ничего такого, — Только у меня, наверное, на тебя ничего нет… Он осекается, когда разворачивается и ловит на себе взгляд Артёма. Тот стоит посреди комнаты в одних трусах, улыбается ему горящими глазами, а мокрая одежда смятым комком валяется на полу. Всё это чертовски напоминает послематчевую раздевалку, только вот мыслей об игре сейчас нет, зато желание коснуться — есть, и ещё какое. — Ты… ты будешь переодеваться? — зачем-то всё-таки спрашивает Денис, как-то жалобно протягивая Дзюбе самую большую футболку в своём гардеробе. Его взгляд прикован к телу напротив, и Артём заговорщически улыбается, медленно приближаясь. — Дэн… — шепчет форвард, перехватывая сокомандника за запястья. В глазах у него чёртики бегают и нежность искрится, а голая кожа, как магнит, притягивает пальцы, — Я скучал. — Я тоже, — ответ тонет в шумном вздохе. Футболка обречённо летит на пол. Жадно, самозабвенно целуя губы Артёма, Черышев чувствует себя как нельзя лучше, как нельзя дома, и таким странным кажется, что всего-то минуту назад они ещё могли себя контролировать. Он позволяет вымокшей футболке быть стащенной, позволяет уронить себя на кровать, позволяет целовать везде, где захочется. Запрокидывает шею и тут же чувствует на ней следы горячих, влажных губ. Только сейчас первое возбуждение сменяется осознанием — как же он по этому скучал. Артём нависает сверху, как фатум, как приговор. Скользит руками по бёдрам, целует ключицы, заглядывает в глаза. Абсолютный контакт, полное понимание, умение поговорить секундным взглядом — всё как на поле, и Черышев смеётся от этой мысли. — Такое ощущение, что у нас не было целую вечность, — шепчет Дзюба вперемешку с чем-то матерным. Денис улыбается и вдруг резко хмурится. Неправильно всё это. Он вытягивает руки перед собой, чуть отстраняясь, и капитан послушно останавливается. — Что-то не так? — спрашивает он сквозь сбившееся дыхание. — Не так. Черышев аккуратно берёт правую руку Артёма в свою, перебирает пальцы, доходит до безымянного и скользит по обручальному кольцу. Неправильное, лишнее, напоминающее о грехе, оно притягивает взгляд Дениса, и тот никак не может отвлечься. Он глазами спрашивает разрешения, и Дзюба кивает, не медля, не задумываясь ни секунды. — Давай. — Прости. — Хватит извиняться. Черышев стягивает кольцо, осторожно откладывает его на прикроватную тумбочку, и в следующую же секунду Артём набрасывается сверху, не давая опомниться. Денис жалобно стонет, когда его прижимают к кровати и целуют в сосок. Хорошо. Слишком хорошо. Он зажмуривается и только на ощупь ищет острый кадык, подбородок, линию сильный плеч, чувствуя, как жар горячей волной обдаёт всё тело и забирается в сознание. Они проваливаются в ночь, как в сон, — глубоко, незаметно и бесконтрольно. Может быть, именно поэтому, проснувшись утром, Денис не сразу верит в реальность — слишком уж происходящее похоже на сказку. С полчаса он остаётся в кровати, стараясь не ворочаться, чтобы не разбудить Артёма. Его лицо так спокойно, так безмятежно во сне, что Черышев не может не любоваться, однако потом всё же выскальзывает из-под одеяла и шлёпает в душ. Они и так проспали полдня, пора восстанавливать режим. Кафель, зеркало, отрегулировать температуру. Тёплая вода струится по телу, как вчера струились поцелуи Артёма, смывает следы их преступления. Денис проводит рукой по шее, там, куда Дзюба целовал, покусывая, и где сейчас красуются крупные засосы. Ему и приятно, и стыдно от этой мысли. Потому что им, по-хорошему, нужно прекратить, а лучше было и не начинать вовсе. Они взрослые люди и всё понимают. Им нельзя. Им изначально было нельзя. Так почему же остановиться сейчас невозможно хотя бы даже теоретически? Почему так плохо, так невыносимо тяжело от одной только мысли о том, чтобы всё прекратить? Он ведь знал изначально — ничего не выйдет. По крайней мере, так, чтоб без боли. Артём — преступление, Артём — наказание, тот самый плод, который запретно сладок. То самое «не ложись с мужчиною, как с женщиной», и Дениса почти трясёт, когда он проговаривает это вслух. Он выключает воду и выходит из душа. Артём. В голове только он, только то, что он прилетел, только то, что он рядом, и только то, что это неправильно. Они — сокомандники, друзья. Бороться, идти к одной цели плечом к плечу — вот, как было задумано. Другой формы любви там не предполагалось. И да, он счастлив — даже пиздец, как счастлив, рядом с ним, — но их обоих это оправдывает вряд ли. Черышев возвращается в спальню, но застывает на пороге, не входя. Потому что Дзюба тоже уже не спит, а сидит на краю кровати и разговаривает с кем-то по видео-звонку. С кем именно, Денис догадывается сразу. — …привезу, привезу. Если будете хорошо себя вести, обязательно. Чего? Ну потому что папа всегда свои обещания сдерживает, а вы нет. Ну мне кто-то без троек обещал, а на выходе что? Да, так брату и передай. Сердце Черышева сжимается в спазме. Он прислоняется к дверному косяку, на губах непроизвольно появляется полу-улыбка. С детьми Артём всегда особенный, другой, с ними он счастлив по-настоящему. Может, муж из него и не очень, зато отец он действительно прекрасный. — …через два денёчка. Да, немножко ещё. И давай там, чтоб мне мама больше не жаловалась, окей? Всё, давай, мой зайчик, я попозже вам ещё позвоню. Артём посылает воздушный поцелуй и улыбается, когда по ту сторону камеры его кто-то принимает. Денис смотрит на эту улыбку, как зачарованный, пока отчаяние усиливает хватку — как ни крути, а всё-таки у его возлюбленного семья, и это только его, Черышева, проблемы, что он в своего женатого друга умудрился влюбиться. Он уже даже не третий лишний, он, если учитывать всех Артёмовичей, уже шестой. Шестой. Как иронично. — Ты долго ещё на пороге будешь торчать? — Дзюба откладывает телефон и поворачивается к Денису. — И тебе доброе утро, — Черышев наконец-то проходит в комнату и приближается к Артёму. Руки сами собой тянутся к красивой накаченной шее. Дзюба притягивает к себе, целует солнечное сплетение и грудь, там, где сердце. Его сонное тепло и непробуженность утягивают, как мёд. — Спасибо, Дэн, — глухо мычит он куда-то Денису в живот. — За что? Артём поднимает глаза и смотрит с усмешкой — мол, а то ты не понимаешь? — Казахстан помнишь? 4:0? — Помню. — Гол мой помнишь? — А как же. — Вот за ту голевую спасибо. С секунду Черышев непонимающе моргает, а потом расплывается в улыбке. Не минуты без подколов — в этом весь Артём. — А завтрак предполагается? — Дзюба мягко отстраняется от Дениса и начинает одеваться. — Нет, но можешь предположить, — парирует хавбек, натягивая шорты, — Я начну, а ты приходи помогать. Что ты будешь? Он осекается, сражённый внезапной интимностью наповал. «Что ты будешь?» — простой, вроде бы, вопрос, но такой семейный, такой личный, что это не может не бросаться в глаза в их ситуации. Черышев смотрит на Артёма и чувствует, как под грудью разливается тепло. Возможно, это глупо, но, кажется, всё это время ему не хватало только одного — готовить с Дзюбой завтрак. Безобидно, но необъяснимо важно для сердца. Нарезая сыр на бутерброды, он не думает о том, что делает, — сознание всё ещё там, с Артём, в его руках, в его присутствии, в его запретной близости. У Дениса в голове не укладывается, что это не шутка, — к нему прилетели, и теперь вот он готовит завтрак на двоих. Они провели вместе ночь, впереди у них ещё одна и, Боже, как же сладко на душе от одной этой мысли! А потом… Потом Артём улетит домой, в Петербург, к семье, и это правильно, разумно и естественно. Черышев знает — разлука будет куда неожиданней встречи, а потому нужно отбросить всё и наслаждаться каждой секундой, проведённой вместе. У них не так много времени. У них не так много возможностей. Дзюба приходит на кухню крадучись, незаметно. Пугает Дениса, а потом тот убегает снимать одежду с сушилки на балконе, и когда возвращается, капитан уже возится с плитой, смешно подпевая под «Три счастливых дня» Пугачёвой. Они врубают музыку на телефоне погромче, Артём шутит, что у Черышева «не кухня, а «Эльдорадо» какое-то», помогает починить кофеварку, и где-то посередине этого процесса Денис вдруг понимает, что счастлив. Счастлив по-настоящему, хоть и безумно, от одной той бесконечной любви в глазах напротив, от одной возможности слушать родной смех и голос и касаться губами губ, если захочется. Артём здесь, с ним, Артём не врёт ни капли, когда говорит ему «люблю», и это, хоть и неправильно, а всё-таки чертовски напоминает последнюю инстанцию, последнюю истину. То самое блаженное спокойствие, которое Денис привык испытывать лишь в сакральные моменты. День, подхваченный вихрем бесконечных разговоров, улыбок, взглядов и поцелуев, не проходит — проносится мимо. Черышеву кажется, что всего какой-то час назад они завтракали, а вот уже середина дня, они опять идут гулять к морю, и крики чаек снова обрушиваются на них откуда-то с неба. За всю свою жизнь Денис, конечно, уже привык к испанскому климату и испанским видам, но сейчас, рядом с Артёмом, он снова влюбляется в пропитанный солнцем воздух, в тёплый бриз, в лёгкий запах водорослей у самой воды. Будто если бы Дзюба не сказал это своё еле слышное «как здесь круто», он никогда бы этого и не понял. Когда они, как дети, прыгают в длину, а потом, смеясь, отряхивают друг друга от песка, Черышеву решительно наплевать на реальность. Всё, что для него сейчас существует, в одном Артёме умещается, а потому он зачем-то говорит, сам, конечно, даже не обдумав слова: — Оставайся со мной, Тём. Оставайся. Не хочу, чтобы ты уезжал. Дзюба отвечает не сразу, только пальцы еле заметно сжимает в знак признательности. Потом вдруг разворачивает на себя и смотрит в глаза — пристально, глубоко, даже перед тем пенальти так не смотрел. Денис видит этот надлом, видит, как трудно сказать, но помочь ничем не может — самому больно до чёртиков. — Я б остался, Дэн. Клянусь, остался бы. Уже даже похуй, что подумают, на общество, на родственников, на гомофобию эту — на всё похуй. У меня иногда о самом себе такие мысли бывают, что похуже любых журналистов, любых моралистов сам себя загнать могу. Но жизнь, Денис… Жизнь, понимаешь? По-другому устроена. Всё по-другому. Уже так сложилось, так совпало — семья, дети, страна, футбол. Судьба такая, что ли?.. Я тебя слишком поздно встретил, наверное, когда уже стал тем, кем стал. А сейчас уже всё, поздняк — не отменю же я всю свою жизнь, Кристину, пацанов… Всё уже так, как есть. И ты, блять, ты, а не кто-то другой. Ты тоже не виноват, что всё так сложилось. И я не виноват… наверное. Хотя нет, я, как раз-таки, виноват… Просто всё так, как есть. Через жопу всё. Денис кивает часто-часто — конечно, он сам всё понимает. Можно было и не говорить даже. — Прости. — Не, Артём, ты всё правильно сказал. Очень правильно. — Я и правда хотел бы остаться, — Дзюба говорит тихо, нежно, боясь поранить. Любовь в его глазах застревает у Дениса комом в горле. — Я тоже хотел бы. Но я это так, в шутку предложил. Я всё понимаю. Если бы можно было, я б тебе уже давным-давно вид на жительство оформил, дубликат ключей сделал, и всё, переезжай. А так… Не получается. Ты вон ко мне на три дня смог выбраться, и уже хорошо, уже Слава Богу. Я рад, что хотя бы так, хотя бы немножко. Черышев понимает, что плачет, только когда тёплая ладонь ложится ему на щёку. Солёная влага скатывается по фаланге чужого большого пальца. Они — error, сбой, ошибка. Извините. Проблемы с соединением. А потому он даёт накормить себя мороженым («Вот это диеты», — шутит Артём), увести домой и затолкать в спальню. Чувства оголтело, жадно, надломленно то ли от новой встречи, то ли от уже скорой разлуки клокочут в груди, бьют в голову похлеще любого шампанского, и сгущающийся вечер они проводят самым прозаичным образом — в постели. Дзюба не даёт опомниться, раздевает быстро, но аккуратно, зная, что Денис не любит, когда грязно. Целует так, как умеет только он, он один, и мир вокруг опять перестаёт существовать. Черышев снова снимает кольцо (Артём еле сдерживается, чтобы не вышвырнуть его нахуй) — ну не может он с ним, не может; жмётся к тёплому телу капитана, скользит руками по его плечам, животу, ниже, ещё ниже, и кусает губы в жалкой попытке сдержать слишком откровенные стоны. Артём прилетел только вчера и улетает уже завтра — времени не хватает катастрофически. В висках гулко стучит что-то непонятное, не переводимое ни на один язык мира, когда они мнут простыни и целуются смазано, наощупь. — Артём… Тёма… — глухо стонет Денис куда-то в подушку, чувствуя жёсткие толчки. Поймать в своём воспалённом сознании что-то, кроме любимого имени, у него уже точно не получается. Потом он куда-то окончательно пропадает и приходит в себя только когда тяжело дышит, и чужая рука, лежащая на его груди, поднимается и опускается в унисон этим вдохам. Дзюба улыбается задумчиво, одними глазами, очерчивает взглядом профиль хавбека и говорит «спасибо». Руки соединяются под покровом вечерней темноты. Денис касается губами пальцев Артёма, потом поворачивается и утягивает в глубокий поцелуй. Ему хорошо. Ему не страшно. — Всё, пошли, — Черышев порывается встать с кровати, но Дзюба и его объятья сильнее любых, даже самых благородных, порывов, — Давай, я ещё хотел выпить чай и сходить в душ. А уже потом спать. — Спать? — капитан весело смеётся, — Черри, какое «спать»? Если ты вдруг забыл, я завтра улетаю. У нас одна ночь. Мы не будем спать вообще. Денис улыбается и падает обратно на мягкий матрац. Артём прав — при всём желании он сегодня просто не сможет заснуть. Как и вчера, они будут заниматься сексом и разговаривать о всякой ерунде, пока не начнёт светать, а потом, может, вздремнут пару часов. Не зря же он на завтра брал выходной. Может себе позволить. Когда Дзюба резко наваливается на Черышева и, прижимая того к кровати, покрывает поцелуями лицо и плечи, Денис этого совершенно не ожидает, а потому визжит и, счастливый, заливается смехом. — Прекрати! Ну Артём! Сколько нам лет? — Не помню, — отзывается Дзюба, щекоча кожу дыханием, — много? — Очень. — Лет сто? — Примерно. Они смеются, заглядывая друг другу в глаза, и Черышев вдруг понимает, как много бы отдал, лишь бы эти минуты длились хоть чуточку дольше. Это как на ответственных, но победных матчах — сердце стучит часто-часто, тело налито не понятно откуда вдруг взявшейся силой, а в горле немного саднит от хрипа. Целовать Артёма — хорошо. Нечестно, грешно, беззаконно, глупо, наивно, бестолково, безрассудно. Прекрасно. — Денис, — вдруг зовёт Дзюба куда-то в полумрак. — Чего? — Я люблю тебя. Хавбек закрывает глаза, будто боится спугнуть собственное счастье. Бессилие и сила разливаются мурашками под кожей. — Я тоже люблю тебя, — говорит он еле слышно. «Я твой, я с тобой, я за тобой» — хочется добавить ему, но он молчит. Всё читается по глазам. Они всё же находят в себе силы вылезти из кровати и дойти до кухни и совсем не удивляются, когда спустя почти два часа застают себя сидящими за столом в одних трусах, глядящими в окно и друг на друга, пьющими уже по третьей или четвёртой кружке чая и разговаривающими обо всём, что придёт на ум. Конечно, им уже приходилось проводить вечера за болтовнёй, но вот так, периодически касаясь ладоней друг друга, это совсем не то же самое, что в присутствии товарищей по команде. С ребятами тоже хорошо, но наедине — особенно лично и тихо, так, что самих себя потревожишь страшно. В душ они идут, конечно же, вместе, постоять на балконе — тоже. Оттуда видно ночное, спокойное море (точнее, что-то широкое, кажущееся бесконечным в темноте), и Артём шутит, что «хорошо, что ты живёшь в Испании, а не в каком-нибудь сыром Лондоне». Тогда они начинают вспоминать, есть ли в Англии море, и безбожно подкалывают друг друга на каждом слове. Дзюба ёжится, когда понимает, что ещё чуть-чуть, ещё, в сущности, всего несколько часов, и обратно, в Питер. Пока, Денис, привет, непогода — всё как обычно. Там, вдали от тёплой улыбки Черышева, переносить осень кажется труднее всего — слякоть, «дворники» не справляются с хлещущим дождём, а под кроссовками хлюпают лужи. Будто всё солнце вселенной в одном Денисе поселилось и вместе с ним по планете кочует. — Тём, — зовёт хавбек, целуя в предплечье. Дзюбе кажется, он готов выть от того, как нежно звучит собственное имя. — Чего? — Ты пацанам своим магнитики обещал. Купишь? — Бля, магнитики! — Артём хлопает себя по лбу, отчего уголки губ Дениса дёргаются в непроизвольной улыбке, — Забыл совсем. Конечно, куплю, только тогда уже завтра, когда в аэропорт поеду. Блин, это ж мне во сколько тогда надо встать?.. Черышева передёргивает неприятная дрожь. «Аэропорт», «завтра», «поеду» — слова обжигают, стоит приблизиться к ним хотя бы на чуть-чуть. Ему хочется закрыть уши руками, не слышать, не видеть, не думать, а жизнь непослушно знай диктует своё. Словно наркозависимый, он чувствует надвигающуюся после счастья волну отчаяния — сейчас, пока Артём ещё рядом, она давит не особенно сильно, но вполне ощутимо для того, чтобы предвидеть боль. Как и предполагалось, они никак не могут уснуть, растворяясь в ночи, как сахар в чае. Словно дети, целуются-целуются-целуются, чтобы насытиться вполне, впитать, заполнить лёгкие. Глубокий вдох. Погружение. Море смыкается над головой. Денис долго ворочается, всё никак не может улечься поудобнее, и тогда Артём прижимает к себе, невесомо целует в висок. Капли пота остывают на загорелой коже. — Не хочу уезжать, — говорит Дзюба, помолчав, — Не хочу, и всё. Черышев сжимает его руку в знак понимания. — Ближайшие сборы меньше, чем через два месяца, — отзывается он, — Вот там и увидимся. Относительно скоро. Денис успокаивает скорее, конечно, самого себя, чем Артёма, и оба это понимают, но вслух ничего не говорят. Они не в той ситуации, чтобы жаловаться на расклад, совсем не в той. Дзюба обнимает и говорит шёпотом. Говорит о следующих сборах, о команде, о Питере, а потом ещё почему-то о разных сектах и о том, как тяжело из них, наверное, выходить, и Черышев сам не замечает, как засыпает, слушая его голос. Голова как-то непроизвольно клонится к родному плечу, и он проваливается в сон, мягко и неслышно, пока свет от луны скользит по ковру и кровати.***
В коридоре возня. Денис выключает воду в душе, вслушиваясь в подозрительные шорохи из-за двери, и где-то глубоко в груди неприятно колет дурное предчувствие. Он вдруг ловит себя на том, что специально тянет время, медленно, тщательно вытирая кожу, и понимает — не хочет выходить. Не хочет видеть. Не хочет понимать. Артём держит в руках рюкзак, запихивает в него косметичку и матерится, когда та не влезает; подбородком прижимает к груди толстовку, в которой прилетел. Артём собирается. Артёму пора уезжать. Черышев снова застывает в дверном проёме, сжимает губы, на себя самого сердясь. Ну что за дурак, ну разве можно так расстраиваться? Ведь знал же, что всего на три дня, что не бесконечно. Дом Артёма — в другой стране. Рейс на 13:17. Время льётся, как вода из прорванной трубы. — Давай помогу, — говорит Денис, подходя ближе. Собственный охрипший за прошедшую ночь голос теперь кажется слишком нелепым. — Да не, не надо, я сам, — Дзюба сдаётся, откладывает толстовку и начинает заново перебирать содержимое рюкзака, — Блин, нихера не влезает. Как я до этого-то всё так хорошо сложил?.. Черышев уходит в спальню и возвращается уже одетый. Артём, наконец-то одолевший рюкзак, уже натягивает толстовку. Ни одному из них раньше так не казалось, но красивые настенные часы стучат дьявольски громко. — Ты забыл, — вдруг говорит Денис, прочистив горло. Дзюба поворачивается и видит — Черышев протягивает кольцо. Обручальное кольцо, которое он снял накануне и благополучно забыл на тумбочке у кровати. — Ой, точно, — Артём берёт то, что когда-то было символом верности, но больше не является этим символом для него. Надевает на палец, скрипит зубами и добавляет, опуская глаза: — Спасибо. Как будто со стороны, Денис смотрит на самого себя, помогающего Дзюбе собраться, спрашивающего, ничего ли не забыл. Холодно. В голове стучит — «останься, останься, останься». Солнце, льющееся в окна, уже не кажется таким безупречным. — За сувенирами будешь заезжать? — Буду. — Я тебе такси вызвал. — Ага, хорошо, спасибо. С каждой минутой они всё больше и больше молчат, объясняясь в основном кивками и междометиями, будто на поле. Говорить почему-то не хочется. Денис порывался было пару раз, да только что тут скажешь? «Я не хочу, чтобы ты уезжал», «Мне без тебя тяжело», «Я буду скучать по тебе» — всё это Артём и сам прекрасно знает. Чувствует. Разделяет. Такси подъезжает дьявольски быстро, будто нарочно минуя все пробки. Черышев не хочет выходить провожать на улицу — не хватало ещё быть замеченными таксистом или соседями, а потому остаётся стоять в коридоре, сжимая дверной косяк так, что костяшки белеют. Он ищет взгляд Артёма и находит — надломленный, тусклый, блёклый. — Денис… — начинает было Дзюба и осекается. Им всё ещё не нужны слова. Он прочищает горло, неловко переминается с ноги на ногу, а потом наконец подходит ближе и сгребает Черышева в охапку. Тот вздыхает почему-то с облегчением, так, будто только сейчас дышать получается. — Спасибо за всё, солнце, — говорит Артём очень тихо, обнимая, — Спасибо, что позвал, спасибо, что ты есть. Мне давно не было так хорошо, как в последние два дня. Честно. Спасибо. — Спасибо, что прилетел, — только и отвечает Денис, вдыхая такой родной его, Артёма, запах. Руки обнимают сильно и нежно. Хочется плакать. Дзюба осторожно отстраняется и заглядывает в глаза, придерживая за голову. На губах — печальная полуулыбка. — Я буду скучать, Дениска, — говорит он, сам не замечая, что перешёл на шёпот. Черышев отрывисто кивает, и тогда он прибавляет зачем-то: — Постарайся не сломаться и прилететь на сборы, ладно? Хавбек невесело усмехается, целует чужую ладонь сухими губами. — Договорились. Они стоят друг напротив друга в молчании ещё почти полминуты — ни «пока», ни что-либо ещё сказать не получается. Слова вязнут на языке, не хотят идти к горлу. А потом водитель такси напоминает о себе резким гудком, донёсшимся с улицы, и Артём, решительно закинув рюкзак на плечо, крепко, жадно целует Дениса. Целует так, будто это их первый и последний поцелуй, будто завтра мира не станет, и всё, что им остаётся, — любить прямо сейчас. — Позвони, когда долетишь, — выдыхает Черышев в губы напротив. — Конечно. Береги себя. — Пока, Артём. С Богом. Дзюба выскальзывает за двери быстро, чтобы желание обернуться не одолело окончательно, опускается на заднее сиденье такси. Денис провожает его спину долгим, ничего не видящим взглядом и запирает дверь. Гулять к морю он больше не идёт — незачем. Спустя почти месяц всё-таки спускается, и вода всё так же призывно шумит пенистыми раскатами. Черышев окунает руки и вдруг понимает, что это самое море — единственный теперь свидетель его счастья. Их с Артёмом счастья. Оно всё помнит, всё хранит, ничего не забыло. Оно всё то же, всё так же прекрасно — но уже как будто бы не настолько.