Фелиция

Ее зовут Фе. Фелиция, если быть точной. Фелиция Берн, ранее – Фелиция Даффи. Каждый день я вижу ее из окна, одетую во всю ту же серую, мышиного цвета, кофту и черную прямую юбку. На работе она одевает поверх этого наряда белый передник и собирает черную гриву волос в идиотский пучок на затылке. Фелиция любит дорогие рестораны, но работает в дешевой забегаловке у дороги. Фелиция любит общество девушек, но единственное, что достается ей в последнее время – пошлые намеки и грубые прикосновения нетрезвых мужланов. Я знаю о ней все: где обитает, во что одевается, каких девушек предпочитает. Более того, я знаю, как из примерной и прекраснейшей мисс школы она превратилась в убитую временем и алкоголем официантку. Красота весьма мимолетна, не правда ли? Как и популярность. Но не мне о том судить. Она оборачивается. Мое сердце замирает. Заметила? Навряд ли. Слишком быстро отвернула лицо. Видно, решила, что показалось, но, от греха подальше, шаг ускорила и даже побежала. Верно, народ тут всегда был весьма суеверен, особенно в тех вещах, которые рождаются в их голове, сколь бредовыми они не были. За несколько месяцев, как говорил отец, опустевший дом оброс таким огромным сплетением слухов, что вскоре позабылось даже, кто тут жил раньше. Скверное место, да еще и с призраками, было никому не нужно, а потому продать нашу ферму не смог ни один риелтор, сколько бы ни брались за это дело. Отец бросил заботы о доме на свою сестру, которая, отчаявшись, просто заколотила двери и окна, не желая больше иметь ничего общего с этим дурацким и никому не нужным строением. Слухи об убийствах довольно скоро долетели даже до шерифа. Говорили о том все – местные божились, что мой отец, Джек Рурк, зарубил два десятка школьниц и закопал их на заднем дворе. Другие же, кто был знаком с ним лично, утверждали, что он, в пьяном угаре, застрелил жену, а жить тут не смог потому, что призрак ее, столь нелепо обвиненный в самоубийстве, преследовал его день за днем, в каждом коридоре и комнате. Третьи же, с кем мы дружили, были обеспокоены не столько выстрелом, и впрямь донесшимся из нашего дома за три часа до того, как он был покинут всеми на долгие года, сколько тем внезапным исчезновением. Тетка моя, Клер Рурк, старая дева лет уже за сорок семь, не столько толстая, сколько раздавшаяся в боках, говорила, что после того за ней некоторое время петляли мальчишки, ошивавшиеся у старого дома. Заглядывали в окна и прятались до тех пор, пока она их метлой не погнала, осыпая ругательствами и проклятиями. Клер была жесткой женщиной, не любившей ни детей, ни мужчин. Порой ненависть ее доходила до абсурда, но всегда, в любой иной день, когда того требовали приличия, она улыбалась и держалась. Я помню свой восьмой день рождения – ее сжатые кулаки, улыбку, натянутую настолько, что ее вставная челюсть была видна вместе с куском пластмассовых десен, белоснежное платье, на котором расцвел алый цветок от перевернутого кем-то из детей пунша. Даже ее аккуратные белые туфли (любимые на тот момент) были алыми и жуткими. Впрочем, я была исключением из ее ненависти. На десятый день рождения, когда мы уже перебрались в это богом забытое место, мы с ней пили дешевое пиво и обсуждали то, что шло по телеку. Она никогда не стыдилась выражений. Она всегда вольна и смела. Она всегда восхищала меня. Но лишь теперь, последние года два, я начала понимать, как мы с Клер похожи. Дело тут не столько в жидких и сухих волосах, которыми нас с ней наградила природа или в остром и длинном носе, крючковатом и походившим на вороний клюв, нет. Тут дело в самой структуре, в самих эмоциях, рождаемых в душе. Эти эмоции были показаны мне в детстве, но лишь пять лет назад я поняла, какие чувства таятся за ними. В школе, куда я перешла, едва мы переехали в это место. Жуткое здание, черное и безжизненное, как и большинство его обитателей. Учителя, дети, даже уборщица и директор – многие из них были проклятущими неграми, зазнавшимися, державшимися вместе в своих мелких неуклюжих группировках. Здесь были не властны законы, что властвовали во всех других частях света. Даже законы совести им были неведомы. Нет, все же цветные были еще не столь страшной бедой, чем белые, составлявшие косяк своеобразной элиты. Их я помню по именам: задира Роберт, тугодум и здоровяк Финн, умник Рори, пристрастивший в то время половину учеников к разномастной дури, и Фелиция. Куда же без нее. Заводила, умница и красавица – она была для всех истинным ангелом, сошедшим с небес на землю в неприметном городке. Для всех, кроме тех, кто был изгоем, не подходил ни к одной из группировок или же просто выделялся на фоне других, более серых, более смиренных. Она обводила взглядом класс и садилась за стол у окна рядом с Риком Джионом, первым красавцем, а вместе с тем, вульгарно тупым ублюдком. Он улыбался ей, а потом с еще большим самодовольством поглядывал на других, медленно, точно всматриваясь в каждую рожу. До того, как их союз перестал быть столь милым и непорочным, жизнь в старших классах была вполне приемлемой, но едва только была пересечена черта, как начался настоящий ад. Ранее, еще находясь под чарами Фелиции, я тоже считала ее ангелом. Но после, стоя на коленях и глядя в лужу, как в зеркало, на стекающую с волос грязь, я поняла, что эта девушка – демон, Дьявол, пришедший в мир, чтобы пролить если не реки крови, так реки унижения и ненависти. Нет, она никогда не издевалась, просто смотрела, как бьют более слабых одиночек. Она смотрела. На ее ангельском лице трепетала ангельская улыбка, превращаемая, как по волшебству, в улыбку портовой шлюхи, стоило этой гадине поймать на себе взгляд кого-либо из многочисленных очарованных. Она всегда предлагала идеи. Потому все унижение и боль, что пришлось испытать тогда мне, я смею возложить на ее плечи. Я небрежно затянулась. Грубый вкус сигареты без фильтра смыл осадок воспоминаний, и с чистым разумом я прошла в глубь комнат, где наши вещи уже разбирала тетя Клер. Она протянула руку ко мне, веля передать сигарету, и прикусив кончик, затянулась так сильно, что, уверена, вдохнула полные легкие. - Вот, что я тебе скажу, девочка, - хмурилась она, глядя на разбитую надвое вазу, не пережившую долгую дорогу. – Тебе бы следовало остаться в большом городе, а не возвращаться сюда. Там жить куда проще, и все, даже травка, куда приятнее, что уж говорить о людях. - Полно, тетушка, - отвечала я. – Мне порядком надоедает твое нытье. Если у меня достаточно денег и связей, значит я еще могу воротиться в свою старую мелкую квартирку, не правда ли? А тут смотри какое место! Природа. Красота. - Старые друзья, - язвя мне в тон, заметила она, зажав сигарету так, что зубы скрежетнули. – Я тоже не дура, знаю, что ты сюда не просто так вернулась. Колись, на кой черт мы опять здесь. - Так надо, - отрезала я. Клер нахмурилась, но перечить не стала. Молчание поглотило комнату, все еще полную старой и почти развалившийся мебели. Стены здесь были изрисованы различными жуткими рисунками, издевательскими записями и ничего не значащими знаками, просто так, чтобы доказать себе, что это не страшно. Впрочем, почти все остальное было цело: ни диван, ни кресла, ни даже кровати - никто не осмелился вынести из проклятого места. Мы оставили их, собираясь впопыхах. Мы больше не надеялись увидеть их. Но страх сильнее чувства наживы. Это удивляет. - Джек велел передать, что сможет приехать только утром, - сказала она, наконец закончив с одной из коробок. – Привезет вещи, устроит показательный въезд, как ты и просила. Хотя, мое мнение - все брехня. Надо было оставаться в большом городе, а не тащить свой зад в эту глушь. - Тетушка, успокойся, я знаю, что делаю. Ты еще скажешь спасибо, когда мы сделаем из этого места что-то, пригодное к жилью.