И под ладонями щупальца света

— Я просто не могу с этим справиться. Бруно сидит, голову стыдливо опустив и сжавшись словно в комок. Прячется. Боится. Но его гладят по спине тяжело, тепло и приятно, и становится легче, чем, кажется, могло быть. — Есть один способ. Тёмный дух так легко рядом течёт-переливается, и по голубому шлему руками проводит. На него в ответ смотрят так укоризненно, но с улыбкой, и к стене жмут аккуратно. Дыхание тёплое на шее под шарфом разбивает в дрожь, пальцы оставляют метки будто, блёклой ледяной кожи своей теплотой касаясь. Обжигают, до ускорения дыхания, до искры в холодном сердце. Такой хрупкий. Блэк Саббат не отрицает, лишь ослабло на стену облокачивается. Да, он словно железный прут, тонкий и жёсткий, и с глазами закрытыми пылает лишь только внутри, не показав и не ответив, ещё кажась холоднее метели. Его так тяжело зажечь — как тяжело раскрыть и его хозяина. Словно прочный цветок, плотно сжавший свои лепестки. Но он обязательно откроется сегодня под лёгким толчком лишь, застенчиво свой цвет показав. А Бруно уж готов волком выть от желаний своих тайно-порочных, и почти звоном в ушах отдаётся тяжесть в теле. Стики Фингерс, тем не менее, не торопится; то там, то здесь приласкает, наслаждаясь моментальной реакцией и огоньком секундным под ладонями. И даже не повинуется ни приказам, ни мысленным мольбам хозяина, который тем временем цепляется за шершавую жёлтую ткань, тычется в неё лбом и словно видит перед собой пламя свечи, прямо внутри глазного яблока ровным светом горящее. Но наконец заостряются розы шипы, и — ах, как в тумане! Плоть к плоти так туго и ярко-рыже идёт, что Буччеллати кратко вскрикивает даже, сдавленно и негромко. И его гладят по голове, успокаивающе что-то шепчут, обнимают. Тепло облегает со всех сторон — и кто ж тут, получается, уязвим? Но столь недолог этот момент, ведь от столь резкого действа со стандом Польпо краснеет и отворачивается, понимая, что с этим и поделать ничего не может. Нет, ему не больно, и даже не чуется той самой жаркой страсти, но в глубине начинает что-то пылать болезненно и туго, и так горьковато становится, что мысль лишь не допустить развития. Но есть ли смысл в сем? — Бруно… — произносит капо так тихо и надтреснуто, как не говорил ни разу ранее. — Можешь ли ты поклясться, что никогда не расскажешь о том, каким видел меня сегодня? — Могу. Пусть даже придётся расписаться кровью — могу. Никто не узнает. И вмиг его почти лишают равновесия, заключая в объятья вновь, так крепко и с такой почти благоговейной дрожью, что становится даже неловко. Польпо никогда так не унижался, не показывал свою хрупкую человечность. Конечно же, Буччеллати знал, что такие черты есть в его любимом — не зря они общались все эти годы. Но только сейчас открылись лепестки сей прекрасной в своей внутренней нежности бронированной розы. Слёзы кажутся смоляными на пустотно-чёрной склере, но капают на одежду вполне прозрачно. Бруно в полнейшей растерянности, но уже сам теперь успокаивает ставшего ещё ближе человека, гладит по затылку и даёт уткнуться в плечо. Дрожь под руками, как крупная соль, и так же солёно становится от боли и жалости. — Солнце моё, взгляни на меня. Почти рывком он за щёки любимого берёт, почти утопая в них пальцами. Смотрит в глаза потухшие, вытирает слёзы с длинных ресниц. Может быть, другие бы не согласились, но Буччеллати точно уверен, что Польпо как-то по-своему красив. Он большой и совсем солнечный, вечно улыбчив, пусть и порой с долей фальши; мягкость и жёсткость переплетаются в нём особым узором, что завораживает так же, как орнаменты на старых коврах. Бруно любит это и не только, его завлекает каждая мелкая деталь, и за всё это хочется отдать хоть душу. И он говорит об этом, впервые в жизни кому-то в любви признаваясь, и получает внезапно взаимность. Поцелуй в уголок губ — и станды, что так мирно ласкались в стороне, завершают свой акт уж не в похоти, но в любви истинной и чистой. И словно свет течёт в руках золотым водопадом.