Мое Иное Место

И я дарую тебе свободу, Но ты ко мне возвращаешься вспять, Как в окна ветер, как путник к дому, Как то, что мне не дано поменять. И в этом самое главное чудо — Иметь, что никто не в силах отнять. Пусть мир не вечен, но я не забуду, А значит и не смогу потерять. Ясвена

Пе́тра, 115 г. до н. э. Цветок пустыни — вырезанный в ущелье натруженными рабскими руками город — принимал под свои спасительные своды путников из разных мест. Торговля здесь шла вялыми сезонами, тянущимися, как верблюжьи караваны: лениво, с гордо поднятой головой и глупыми глазами. Нас с Птолемеем это устраивало: чем менее людны были места, тем отзывчевей были сердца людей. Прошло много лет с того рокового дня, когда Птолемей потерял всё. С тех пор он обрел гораздо, гораздо больше. Молва о моем возлюбленном хозяине дошла даже сюда: местный царек был его ярым фанатом и, прознав о появлении в его столице могущественнейшего из волшебников, отдал ему лучшие гостевые покои дворца. Птолемей принимал дары с вежливой благодарностью, хотя с гораздо большей радостью он бы отметил отсутствие в городе порабощенных духов. Бесконечные скитания по бархатному востоку сделало его еще более неприхотливым, чем он был. Я спрыгнул с окна на гладкую красно-зеленую мозайку босыми ногами. Сумрачные сквозняки укрыли лицо занавеской с прозрачностью весеннего неба, и мне пришлось отодвинуть ее рукой. Я подходил, нарочно звякая золотыми колокольцами на голых загорелых щиколотках. Птолемей даже вида не подал, что услышал. А он услышал! Моя великолепная интуиция еще ни разу меня не подводила. Я, не говоря ни слова, сел у него за спиной и обхватил руками его грудь, прижимаясь всей сущностью к спине и прикасаясь тонкими губами к родной выпирающей родинке за ухом. Стало хорошо: как дома, только лучше. Будто бы я был дома с ним. О приближении Птолемея знали даже те духи, которые не имели привычки смотреть на планы. Его сияющая аура будто бы дышала Иным Местом. — Рехит, и так жарко, а тут ты еще, — с несколько отрешенным видом проворчал Птолемей, отправляя ловкой морщинистой рукой себе в рот финик. Перед ним стояло богатое блюдо, которое я принес днем. Птолемей не любил отрываться от работы по таким незначительным мелочам как еда, сон и погода. Уговорить его отвлечься было сродни умолить солнце вставать на часик позже. Однажды Птолемей сделал очередное открытие на палубе корабля в разгар шторма. Капитан был очень рад, что беглого египетского принца не смыло, а я был невероятно зол, потому что его все-таки смыло! Этот вечный многолетний, обоим опостылевший спор омрачал наше существование до тех пор, пока я не начал приносить ему еду прямо под нос, не спрашивая. В пылу работы Птолемей так увлеченно уничтожал завтраки, обеды и ужины, что любо-дорого. В ответ я только сильнее прижался к нему, сердито пыхтя в волнистые, седые в черную полоску пряди на макушке. Взрослел Птолемей забавно, будто бы наоборот. Если путешествие в Иное Место выжило из его тела все мыслимые соки, то сейчас он медленно восстанавливался — гораздо медленней, чем стареют люди. Когда о старости серой кожи стали напоминать лишь добрые морщинки вокруг глаз, как лучи от сияющих солнц; когда его руки и ноги перестали дрожать от слабости; когда его скрипучий птичий голос обрел звучность и силу предков-царей — тогда дело дошло и до седых волос. Темные волосы отрастали неохотно, будто бы сами себе удивляясь, но отрастали же! Птолемей шевельнулся, выплевывая косточку в кулак и размещая ее на золоченном ободке блюда. Его острые лопатки впились в грудь писарю-рабу, в облике которого я обычно находился, когда мы были на людях. С возрастом Птолемей все больше махал рукой на подобные приличия и незаметно фыркал в кулак, когда я пытался поддерживать его статус, и все-таки я оставался верен своим убеждениям. Новомодные труды Птолемея еще не настолько укоренились в горячих головах молодежи, чтобы так запросто принять отношения человека и джинна. Просто чудо, что его кузен так и не смог достать нас. [Ну как сказать чудо… Подозреваю в этом вмешательство других слуг Птолемея, хотя он и запретил им причинять вред своему царственному родичу. В конце концов, ни одному волшебнику не удалось хоть что-то запретить джинну.] — Рехит? — я не отвечал, и Птолемей беспокойно завозился на подушках. — Может тебя в Иное Место отпустить? Ну что это за человек такой? Иногда он бывает просто невыносим. — Ты мое Иное Место. Прижать его к себе крепче я опасался — человеческие ребра нелепо хрупкие. Вместо этого я сердито засопел ему на ухо и раздраженно хлестнул своим третьим хвостом по подушке. На первом плане будто бы сама собой поднялась пыль. Птолемей повернул шею и покосился на меня с добрым укором, от которого вокруг глаз собрались те самые лучистые морщинки. — Ты ведь сам знаешь, что так нельзя. Моя аура питает, но не может полностью заменить вам дом. — Иное Место питает меня, но не может заменить тебя. Испарина на его лбу и шее тонко отливала в свете свечей на оливковой коже, как россыпь самоцветов. Я милосердно избавил его от своих жарких объятий, неохотно борясь с желанием проглотить Птолемея с потрохами, чтобы окончательно сделать своей частью. — Может быть, мне стоит тебя насильно отпустить? — Птолемей вернулся к свитку, и ребяческая веселость вопроса под конец смазалась от того, что его мысли снова утекли к глупым магическим трактатам. [Увы, в те времена мне было невдомек, что он пытался меня отправить от себя с той же целью, с которой я подсовывал ему еду.] — Это совершенно лишнее, о жесткосердный хозяин мой. В тот единственный раз, когда он так сделал, я сотворил ему такой скандал, от которого вся земля тряслась еще около месяца. Из-за возмутительного героического эгоизма этот светоч магической науки ставил мою жизнь гораздо выше своей, дескать, у меня опыт сотен поколений, а у него только жалкие крохи. Ну ничего, я тогда ярко и громогласно высказал ему, что думаю на этот счет. Очень сомневаюсь, что Птолемей еще хоть раз решится на подобную дерзость. Хотя кого я обманываю? — Я тебе не… — Вот и я говорю, — я нашел в себе наглость перебить его фиником. Птолемей принял его из моих пальцев, дав мне немного времени, — что в последнее время я чувствую себя, право слово, совершенно бесхозным джинном. Говорить с набитым ртом Птолемею не позволяло воспитание, и поэтому его удивление вышло немым, но невероятно выразительным. Он принялся жевать быстрее, но его челюсти не могли угнаться за моими крылатыми мыслями. Я насладился своей маленькой победой и продолжил: — Например, сегодня утром у бассейнов я встретил главного визиря. Этот напыщенный петух смел отзываться о твоих трудах в весьма пренебрежительном тоне и имел такой аппетитный сочный зад, что… Птолемей подавился. Мне пришлось несколько раз хлопнуть его по спине. — Ты сожрал главного визиря?! Я изобразил очень мудрое выражение лица и даже поучительно направил указательный палец в богато расписанный потолок. Птолемей выкинул косточку и скептически скривил губы. — Вообще-то его стерег африт в облике золотой стрекозы, так что… — я понял, что свернул куда-то не туда и поспешно поправился: — Но я бы смог, если бы по-настоящему захотел! А ты что? Вот где ты был, когда второй человек в Набатейском царстве едва не умер самой бесславной смертью? — Птолемей закатил глаза. — Правильно, о мудрейший! Ты работал! Потом снова работал, и снова работал, и снова, и снова, и вот, когда перед тобой сидит совершенно голый, верный и послушный раб, ты снова работаешь! Птолемей только сейчас соизволил осмотреть мой облик, в котором самым прикрытым местом были те самые щиколотки с колокольцами. [А вы думали, мне просто лень упоминать остальную одежду?] — Дорогой мой Рехит, — ничуть не скрывая холеной иронии, отвечал Птолемей, улыбаясь, — я видел тебя в обликах богов, львов, надутых мышей, — загибал он высушенные солнцем пальцы, — котов, злобных хомяков, предметов мебели, смерчей, ящериц и хтонического ужаса. Я видел твой истинный облик, в конце концов. Ты думаешь, меня способна отвлечь от работы эстетически прекрасная, но отвратительно банальная иллюзия человеческого тела? Годы общения со мной явно не пошли Птолемею на пользу. По крайней мере этот насмешливо-саркастичный тон отдавал явным плагиатом. — Но все равно хорошо, что ты зашел, — без всякого стеснения Птолемей оглядел пространство между нами в поисках чего-то, — я вижу, ты читал мои размышления об интегрировании земных стихий в духовной и сверхдуховной сущностях. Наконец найдя нужные записи, он расправил их на коленке и близоруко прищурился. — Да, я делал особые пометки напротив тех мест, что мне особенно приглянулись. — Именно так я и подумал, когда увидел фонтанирующие члены. Правда, их расположение меня несколько удивило. Птолемей задумчиво почесал нос, рассматривая мои глубокомысленные художества, разбросанные в совершенно случайных местах между аккуратными греческими буквами. Нет, ну а как мне еще нужно было привлекать его внимание к своей великолепной персоне? — Я скучаю по тебе, — признался я совершенно искренним и несчастным тоном. — Я смотрю на тебя, как иные путники без денег смотрят на танцовщиц из таверны. Смотрят и смотрят, а себе делают только хуже. Так и я смотрю на тебя каждый день, а ты будто бы далеко. — Рехит, — Птолемей наконец отложил свои папирусы и свитки. Он протянул руку и провел сухими острыми костяшками по чувственному очерку моих скул. Сегодня мужских. — Мой милый Рехит, — мой разум улетел далеко, отдавшись этому чувству, и я сам не заметил, когда я взял его кисть и начал целовать розовую ладошку. Птолемей грустно улыбнулся. — Я тоже скучаю. Но жизнь человека так мимолетна: разве могу я отдыхать, когда еще столько всего не сделано? На мои лекции собираются сотня-другая людей, но разве это много? Это ничтожно мало для всего мира, для всей магии, для… — он замолк, когда поймал мой антрацитовый молящий взгляд. — Жизнь человека очень коротка, — подтвердил я. — Я с ужасом думаю о днях и годах без тебя. Что у меня останется, Птолемей? Меня самого не останется. — Свобода! — воскликнул Птолемей. — Я хочу, чтобы у тебя осталась свобода! Не только со мной, а навсегда, понимаешь? Чтобы ты… Я вдыхал его запах, нагретую пыль и чернила. Птолемей бегло облизал сладкие не только от фиников губы. Я шумно дышал ему в самое ухо и страшно мешал сосредоточиться. Он схватил меня за основание жилистой шеи, где начинали расти курчавые слабые волосы, будто бы пытался ухватить за хвост ускользающую мысль. Хватка его мне всегда нравилась: сильная, уверенная. Невероятная, как и весь он сам. — Чтобы я всю жизнь корил себя, что позволил тебе провести свою драгоценную жизнь впустую? — со львиными нотками в голосе прорычал я. Птолемей дернулся и отпрянул. Его покрывшиеся мурашками загорелые плечи, выглядывшие из-под противных богатых тканей, навострились, как вороньи крылья. — Ты не веришь мне, — не спросил, а сказал. Я хотел бы возразить, но малодушно отвел взгляд от его дрожащих осуждающих глаз. — До сих пор. Рехит! — Прости, — я усердно рассматривал красные пышные кисточки на расшитой подушке. — Я не могу, я правда пытался, но… чем больше мы путешествуем, тем… — я не договорил, только вздохнул коротко, по-человечески тяжело. — Иди за верой к Тети или Аффе. Они любят твое дело, с удовольствием помогут тебе с трудами, потому что хотят свободы. А я хочу тебя. Я люблю тебя, а не твои книги, понимаешь? Если ты завтра проснешься жалким недоучкой, то я — клянусь тебе! — стану самым счастливым духом, потому что нас не будет больше ничего разделять. Птолемей отпустил шею и с томной мстительной обидой в пальцах перебрался в волосы. Мир померк от нежного натяжения. — Недоучка не смог бы вызвать такого величайшего по вредности джинна, но я понимаю, что ты имел в виду. Тогда я намерен убедить тебя, что ты неправ, и буду работать еще больше, даже по ночам, чтобы ты, в конце концов, поверил, что у нас все получится. С этими словами Птолемей — само воплощение игривого лукавства — с плавным смеющимся превосходством отодвинулся от моих превосходно приоткрытых влажных, жаждущих губ и снова отвернулся к свиткам. Я снова остался один, так близко от него. Возмущенный, будто мне на голову упал серебряный поднос, пылая от гнева и возмущения, я уставился на его невозмутимый полосатый затылок. — Хозяин! — И принеси мне еще фиников, пожалуйста. — Птолемей! Я едва удержался от того, чтобы разбить расписное блюдо с косточками об стену. — Не смей вот так игнорировать меня! — А ты будто бы лучше? — тише и уже не так деловито спросил Птолемей. — Ты думаешь, я не ради тебя это делаю? Подумай, каково мне знать, что ты считаешь мои работы пустой тратой времени? — слава богам, он повернулся снова: обиженный и прекрасный, с черными лихорадочно блестящими глазами, даже зрачков не видно. На этот раз я не стал отводить взгляд. Мы смотрели друг на друга, два слепых одиночества, глупо тратящие бесконечно ценные минуты на такую нелепицу, как ссоры. Этот волшебник околдовал меня настолько давно и прочно, что я не хотел лишаться гнета его волшебства. Смешно. Демон из меня курам на смех, а из него волшебник еще хуже. — Я хочу, чтобы ты воспринимал меня всерьез, — добавил он, чуть погодя. О, Птолемею и во сне не могло присниться, насколько всерьез я его воспринимал. Ни одному человеку, с вашей выборочной памятью и мятым воображением, не подвластно было осознание этого «всерьез». Я, Бартимеус Урукский, Сакар-аль-джинни, Н`горсо Могучий, Серебряный Пернатый Змей, Рехит Александрийский, в облике пустынного льва с заточенными клыками и лоснящейся золотом шерстью, был готов с позорным удовольствием уткнуться горячим серым носом во впалый мягкий живот с дряблыми складками кожи и вылизывать шершавым языком старый шрам на подбородке. Заглядывать в глаза, ловить их свет, как в первый раз! И радоваться намеку на улыбку на его усталом, поникшем от лишений лице. В одном был прав Птолемей — я не верил в него. Я до сих пор не верил в свое счастье. — Иногда мне кажется, когда тебя нет рядом, что тебя нигде нет. Будто бы я зайду в двери, а там стоит другой волшебник. Ты уникален, Птолемей, и не требуй такой же уникальности от других. Твоя популярность растет и выльется в цунами, но, как всякая мода, быстро пройдет. Волшебники слишком слабы и недостойны, чтобы пройти твой путь. Само его существование — мираж. Невозможный, ставящий под сомнение все устои бытия мираж. Но вот этот мираж наконец понял мои тайные страхи. Наконец он подвигается ко мне, небрежно сбрасывает со своих колен дорогие книги и толстые свитки с гнусными пентаклями и шепчет заклинание. О, нет. Мираж не умеет делать так хорошо. Я почти уверен в этом, но не подаю вид. И дело не только в магии, в которой гениальный Птолемей, безусловно, преуспел, и от которой не требовались контрзаклинания. — Я тоже тебя люблю, — вся прелесть его мягкого характера и отзывчивого тела была в этом шепоте и с усмешкой опущенных глазах. Кажется, будто мое очевидное признание в любви — единственное, что он услышал. Птолемей играл с горным львом, грозой земель от Арташата до Чичен-Ицы, подобно несмышленному ребенку, не осознающему последствий. Как хорошо, что со времен юности здравомыслия у него не прибавилось. Я вздрогнул, когда почувствовал его язык и услышал перезвон своих колокольцев. Птолемей держал зубами золотой браслет и довольно щурился, смотря на меня снизу вверх. Неправильно, хозяин. Это я, я должен быть у твоих ног и лобызать твои тонкие знатные икры, чувствовать твердые ногти и заглядывать тебе в глаза. Птолемей перехватил мою руку, стремящуюся его остановить, — сначала резко. Потом легче, плавнее, будто бы гладил и утешал дикого зверя. — Позволь мне, Рехит. И я позволил, вопя от рвущего меня безнадежного и невыносимо прекрасного вида. Птолемей прищемил зубами кожу на второй ноге, на сгибе, где стопа переходит в щиколотку, и глянул аккуратно, извиняясь, — зря. Я выгнулся, как выгибается обезумевшая серна в спасительном прыжке от хищника. Анатомия такая мелочь, когда ты джинн и абсолютно любая часть тела может приносить удовольствие, как от члена. Второй браслет с перезвоном упал на пол к своему собрату. Мы замерли. — Теперь снова будешь думать, что я могу оказаться другим волшебником? — с шуточным вызовом спросил Птолемей, опираясь на острые розовые локти и широко улыбаясь. — О нет, никто, кроме тебя, на такое не способен. Я целовал его долго. Птолемей был смелее и настойчивей: мне всегда было боязно ему навредить, а вот он по-хозяйски бережно обкусывал мои губы, нос, правую щеку, левую скулу, оба уха, шею полукругом, подбородок, снова губы… Я прижимал его к себе крепче за теплую спину и надоедливо мешающуюся ткань. Массивный царский перстень на руке царапал меня острой гранью, и я стянул его зубами. Живой. С колючей щетиной. Возлюбленный мой хозяин. У Птолемея была забавная привычка задерживать дыхание во время поцелуев, и он оторвался, чтобы перевести дух. Я воспользовался паузой. — А ты? Ты будешь меня игнорировать? — Я постараюсь работать поменьше, — серьезно пообещал он. Я великодушно кивнул, и мы продолжили. Соскользнула со знойного потного плеча ткань, будто бы сама собой, а Птолемей будто бы и не заметил. Мои клешни на третьем плане работали аккуратно, пытаясь не зацепить тонкие шелка своими шипами и щербинами. Птолемей освободил запутавшуюся руку от складки и дернул меня на себя двумя руками. Мы покатились. Мешались подушки мягкими холмами, и шуршали свитки. Я смахнул их хвостом подальше, чтобы не помять. Благодарный взгляд — моя услада. — Рехит!.. — Не отвлекайся. Птолемей замер подо мной, смотря со спокойной уверенностью, пока я вжимал его ключицы в пол. От него пахло возбуждением, но он ждал, пока я напьюсь этим видом полностью, и шерудил в моих жестких волосах. Ему нравились арабы, хоть он и говорил, что ему все равно на мой облик. Я подбирался к его курчавому паху неторопливо, расстягивая свое удовольствие. Этим жарким скучным вечером было слишком лениво, чтобы куда-то торопиться. — Рехит!.. Ладно, возможно, стоит быть немножечко порасторопнее. Движения Птолемея стали суетливо нервными, что бывало нечасто. Я восхитился превосходным видом его горячих щек и еще более горячего, блестящего от смазки члена, и… — Рехит, шаги! Я остановился и только сейчас услышал. Не выдержав позора, я выругался при Птолемее. Он вынырнул из-под моих рук прежде, чем раздался окликающий голос. Птолемей отозвался. Я кинул в него одеждой. Когда в комнату вошел утукку с козлиными ногами и бараньей головой, он увидел перед собой чинно лежащего на подушках великого ученого, внимательно изучающего расписанную глянцевой гуашью умную книженцию с пятиконечной звездой на обложке, и маленькую девочку в легкой тунике по греческой моде, мирно перебирающую струны арфы. Девочка зевнула. Сначала показались кончики острых влажно блестящих звериных клыков из первого ряда, потом — из второго. Третий ряд открылся только после черных, как у злой собаки, десен. Девочка закрыла рот и хлопнула васильковыми глазами-блюдцами. Утукку нервно рыл пол раздвоенными копытами и фыркнул на меня дрожащим бараньим носом. Он демонстративно поклонился, как того требовал местный этикет. — Книга, — шикнул я, воспользовавшись этим, — переверни книгу. Птолемей сделал быстрое движение руками. Утукку разогнулся. — Енерих, — с непоколебимым спокойствием сказал Птолемей, — чего тебе? — Вас хочет видеть пресветлый царь, господин мой. Мы с Птолемеем переглянулись и одновременно подумали, что ничем хорошим это никогда не заканчивается, пусть местный царек и восхищался им. — Что ж, пресветлым царям не отказывают. Пришлось идти. Девочка превратилась в черного ягуара с тяжелым взглядом и прозрачными пятнами на грациозном мощном теле. Я шел, чувствуя руку Птолемея на своих движущихся лопатках, и только она одна во всем мире останавливала меня от кровавых убийств. На ходу перед входом Птолемей натянул на палец царский перстень, который я ему передал. Царь ждал нас в малом изумрудном зале, что должно было подчеркивать неформальность встречи. В песчаные расписанные стены и развешанные дышащие ткани уже поймалась ночная прохлада. И даже выщербленные в нишах бюсты предыдущих правителей не портили вид. Царь был низок и широкоплеч, чем напоминал деревянную тумбу. Впрочем, несмотря на умасленную бороду и изуродованное пустынными ветрами и оспой лицо, он оказался весьма искушен в науке и искусствах, и просил Птолемея обучить его магии. Чем дальше он говорил, тем больше мрачнел Птолемей. О, мой хозяин давно не был наивным ребенком и прекрасно понимал, зачем царям, заключающим союзы с Римской Империей, нужна магия. Так же царь говорил, что в его землях нет ни одного волшебника, поскольку это запрещено законом. [Это означало, что волшебниками были все, кому хватало денег на обучение, и ума помалкивать. Египет уже прошел через подобные бессмысленные запреты.] — Всякая наука сложна, если углубляться в нее, владыка, — с дипломатичной статью заметил Птолемей. — На обучение уйдут годы, если не десятилетия. — И нельзя ли как-нибудь побыстрее? — В магии нет царских путей. Они говорили долго, пока вечерние звезды не сменились ночными, а желтая луна не стала сиять ярче. В воздухе пахло медом и остывающим песком. Вышли мы оттуда за полночь, оба взвинченные, как струны расстроенной арфы, — только по Птолемею это было невидно. — Нужно уходить, пока тебя не вплели в местные интриги. Мы остановились во внутреннем дворике для слуг, где из ушей были только духи, но доносить на Птолемея они не будут. Теперь ясно, почему ревнивый до власти визирь менялся в лице только при одном упоминании этого имени. Каждый раз одно и то же. Люди в сущности своей одинаковые — везде и всюду. — Да, — легко согласился Птолемей, наученный горьким опытом. Он оперся спиной на тяжелую пальму из рощицы и на мгновение выдал мне свою усталость, прикрыв глаза. — Сейчас же, иначе утром меня могут ждать сюрпризы. Я принял облик шестикрылого серафима, который не носил со времен Соломона. Сейчас же он будто бы сам всплыл в моей памяти, неудачно засветив нимбом во тьме. — Вызывай всех, а я пока разведаю путь, — я деловито подкорректировал облик и приготовился взлетать. — Стой! — и я остановился, глядя на него вполоборота сияющими желто-змеиными глазами, с золотым обручем на лбу, неловко цепляя левым верхним крылом жухлую ветвь. — Мы не закончили. Птолемей подошел и очертил пальцем мой контур узких губ. Я понял лишь через время. — Но у нас нет… — Ты прав. У нас никогда нет времени. — Его палец сделал полный оборот. — Просто мне очень нравится, когда ты такой. Я моргнул два раза, не понимая. — Какой это? — Настоящий. Когда не пытаешься угодить мне, — Птолемей улыбнулся с лукавой мудростью, — и забываешь о советах инкубов. Мне хотелось провалиться под землю от стыда, пока Птолемей не поцеловал меня в губы. Его руки оказались на моей голой спине и приятно царапали ногтями места, где кожа переходила в золотые перья. Я ответил настойчивей и подхватил его, потому что у Птолемея от слабости подкосились ноги. Лунный свет сквозь листья оставлял на загорелой коже леопардовые пятна. Пушок, подобный персиковому, стал дыбом от мурашек на его плечах, которые я кусал. Птолемей застонал мне в ухо впервые. Я был аккуратен — да не видать мне Иного Места, если это не так! — аккуратен настолько, что порой боялся прикасаться к нему — и как будто бы что-то правило мною отдельно от этого страха. Известная сила, заряжающая каждое движение кожи о кожу вожделенной искрой, захватила меня. Я наконец дошел до самого жаркого и сокровенного. Птолемей выгнулся худыми бедрами в теплую мягкость моей сущности, принимающей его. Мои крылья распушились и золотые перья стали торчком, пока я наслаждался его присутствием во мне, сидя сверху. Человеческая жизнь — секунда, включающая в себя глубокую вечность. Эта вечность замерла, как испуганная птица перед взлетом, когда я начал свои трепетные ласки. Птолемей прошептал свои заклинания, и эта вечность забилась в исступлении. Птица не помещалась в своей клетке. Секунды ей было мало, жизни ей было мало! Всей Земли, всего Иного Места нам было мало. Только вместе мы могли танцевать на невидимой границе над всей этой лучезарной гармонией. Движения мои ускорялись в такт его сердцу и дыханию, пара моих работающих ног и его ласковых рук уносили нас прочь от земли. Взгляд Птолемея помутнел и закатился. Полосатые пряди растрепались по щербистой земле. Кадык на его бархатной шее дернулся и взорвал весь мир. Только потом я понял, насколько вокруг было тихо. Шуршал ночной ветер в изнывающих рыжих листьях, и кричали ночные пустынные хищники. Птолемей прикоснулся губами к моему виску, рядом с выбившийся растрепанной прядью. Я вспомнил, что времени у нас мало, и поцеловал его нежную руку. — Хозяин… — Да-да, я помню, — Птолемей потянулся со звуком счастливого ворчания и шутливо пнул меня ногой. — Лети уже, иначе мы не успеем. Я знал, что он смотрел мне вслед, пока силуэт златокрылого серафима не скрылся в ночи. Нас ждала тяжелая ночь, а следом — снова долгий-долгий путь. Но разве могло быть в мире что-то, что не по плечу Птолемею Александрийскому, пилигриму Иного Места, особенно когда за ним стоит Бартимеус Непревзойденный?