dead memories

— А я-то думал, твои кишки выпотрошат рыбы. Ну, или твой двинутый народ. После своей смерти Теон и не мечтал открыть своих глаз. Думал, закроет — и придет ночь, последняя в его жизни, бесконечно одинокая — именно такая, о которой он грезил еще в Дредфорте, прикованный к столбу, с изношенной душой, со стылой солью в глазах и казавшимся чужим сердцем. Этой ночью бы решилось все. Он так надеялся. Надеялся — и питался этой единственной крохой, которая вместо чуждых ему богов берегла его до тех самых пор, пока из горла его не вышел последний полный муки вздох. Представляя себе свой суд под недрами пропитанной кровью земли, Теон ожидал увидеть этого человека в последнюю очередь. Тут он тоже думал — этот человек не мог умереть, этот человек мог только... Теон бы дернулся, но мертвецы хранят покой в разложившемся сердце, а глаза у них тускнеют, теряют цвет, и сами мертвецы теряют свою форму — они отныне не часть материального мира, так почему его все равно посещает фантом того далекого чувства? Но каким бы ни было оно далеким, Теон ощущает его слишком близко. Близко, невыносимо близко — оттого страшно, умей мертвец заходиться в нем. — А я думал, Джон выжмет всю твою кровь до остатка. Видишь — мы ошибаемся постоянно. — А ты поумнел, Вонючка. Твои геройства дурно на тебя влияют. Совсем от рук отбился. Рамси смотрел даже не на него, хотя, безусловно, разговаривал сейчас именно с ним. Эти губы шевелились с тем предназначением, чтобы оборвать гулкую тишину между ними. Они под землей и вне ее — их даже черви не услышат. Если он действительно мертв, то Теон может сказать: — Никакой я не Вонючка. Никогда им не был. — Верно, ведь мой Вонючка был предан мне до самого гроба. Даже находясь при смерти эта тварь умудрялась только и делать, что ползать у моих ног и клясться в своей бесконечной верности, — в прошлой жизни Рамси пару раз упоминал вскользь прошлого Вонючку, подлинного и, вероятно, незаменимого, которого, вроде как, звали Хеке — у Теона память стала необычайно острой после того, как в его мозгу не осталось ни одной живой клетки. — Даже вот, знаешь, пытался ступни облизывать, псина ненормальная. Я пнул его этой самой ступней прямо по лицу, а он только вжался в пол спиной, захрюкал и сквозь сопли скрипел о том, как я с ним добр и как он не заслуживает этой доброты. А ведь Теон тоже валялся на полу, тоже жался спиной так, что неизбежно оставлял кровавые борозды на ней. Тоже скрипел остатками голоса о том, как он желает своего милорда, как ему отрадно, когда милорд рядом, и как ему тоскливо, когда милорд уходит. Скрипел о том, как холодна его камера, но не мог Вонючка ни о чем другом желать — Вонючка недостоин милосердия милорда, Вонючка не может просить. Правда была в том, что страх одиночества подкреплялся темнотой, лаем собак и мыслью о том, что в нем кости расколятся одна за другой, не выдержав мороза, или он пойдет на корм собакам, недостойный даже висеть, освежеванный, наряду с другими, такими же освежеванными, безусловными трофеями дома Болтонов. — «Милорд» было последним, что он тогда сказал. Я был глубоко тронут, признаюсь. А ты, Грейджой, ты мерзкий, склизкий Перевертыш, нет в тебе этого — благодарности, послушания. Зато ума прибавилось — смерть пошла тебе на пользу. Сделала из тебя человека. Теон сглотнул. Боги, вы не жалуете милосердия даже сейчас. — Посмертно, — Рамси играет с ним, точно играет; все еще не смотрит, и от этого Теон, будь живым, почувствовал бы себя близким к смерти — а сейчас она ближе некуда, пронзила каждую из его внутренностей, именно она и запустила этих суетящихся червей и другую живность, которая стремительно выедала ему веки до тех пор, пока пламя не разъело его ледяную тушку полностью — и ведь Санса наверняка подумала, что это разумно. Картинка перед их глазами сменяется другой: вот Рамси прикован к стулу, с окровавленным лицом, едва дышащий, почти мертвый. Сам Рамси, который уже точно мертвый, откровенно морщится, и Теон видит — это почти боль, это почти абсолютное отчаяние играет на лице. У мертвецов так хорошо получается вести себя как живые, даже вот лица их — не воск, не пластик, не дерево и не пыль; их лица — почти плоть, почти материал. — Боишься? — Теон наклонился к его уху, со смелостью своей юности, прошлой жизни, в которой он был Теоном из Пайка, последним сыном лорда Грейджоя, воспитанником Эддарда Старка. Рамси не смотрит на него. Даже сейчас считает, что компания Теона, а не Вонючки, — трата времени. Но им нечего тратить, ибо время для них остановилось. У обоих упрямства достаточно для того, чтобы не мириться с этим фактом, просматривая, проматывая эпизоды жизни, один другого болезненней. Оба были одинаково жалкими. Теон при жизни не говорил этого, а сейчас — сейчас он может больше. Кто бы знал, что человек пресыщается новым потоком силы только после смерти? Знай он это раньше, давно бы свел концы с концами. — Бояться можешь только ты, Вонючка-унылая-трясучка, — холодно цедит Рамси, пока Санса, гордая птица, выносит ему приговор, обещая, что ни о его доме, ни о нем самом никто больше не вспомнит. — А ведь я о тебе вспоминал, — сердечно признался Теон, тихо, сдавленно, почти как вновь рожденный Вонючка в Дредфорте; будь жив, никогда бы такого не сказал, не желая искоренять в себе огрызки от гордости до самого их основания. — Не было ни дня без мысли о том, что ты с меня шкуру сдерешь. Я ночами не спал. Рамси усмехнулся. — А если спал, то видел меня в своих сновидениях. Мерзких, грязных и низких, прям как ты сам, Грейджой. Когда он сказал Сансе о том, что он теперь часть ее самой, Теон инстинктом живого человека замотал головой в отрицании. Нет, Боги оставшиеся, нет. Никогда, они никогда не становились частью друг друга. Рамси не стал ее частью даже тогда, когда на глазах Теона разодрал ее белое свадебное одеяние, когда та кричала под ним, трепыхалась подобно птице в неволе. Она терпела, и это терпение — подарок судьбы, а не Рамси. В ней не было ничего от Рамси. Нет. Нет. Нет. Теон должен был стоять там. Вместо Сансы. Он бы знал, что сказать. Он бы не спустил на него голодных собак, нет. Зачем таким существам питаться такой убогой подачкой? Нет. Теон бы не стал так изощряться, бросая вызов Богам — те гораздо умнее и хитрее, чем Санса, менее жалкие, чем Теон, более жестокие, чем Рамси. Если бы Теон был там, он бы дал своему бывшему хозяину то, чего бывший хозяин не дал ему — свободу. И если бы был он там, не пришлось ему бы в миллионный раз разглядывать, как собаки, сучки эти голодные, кусок за куском вырывают плоть с такой легкостью, с какой режут масло — плавно, изящно, по-своему даже совершенно. Только вот Теон такие совершенства презирал, и будь он жив, почувствовал бы, как желчь подступает к горлу, как внутренности просятся наружу — премерзкое, скорбное зрелище. — Хватит, — это все, на что его хватило; максимум от его искусственной смелости, которая подвела его в момент, когда голос заскрипел совсем как у Вонючки, никак не у Теона Грейджоя. — Тебе разве не нравится? Рамси говорил, что знает о нем все, и когда-то даже был прав, когда говорил, что знал, как Теон жался по углам от холода, стервенел в чужих руках, кричал, что он Вонючка, никому не отдастся; даже то, как в попытках выжить вгрызался в крыс в своей камере, догадывался, какая кровь у них была горячая, необычайно соленая и сочная, будто бы сам сидел с ним и делил эту завидную трапезу, будто бы добыча принадлежала сразу обоим, будто бы оба были жертвами, будто бы существовало единство. Рамси не знал Теона, смеющегося над жизнью, как над распоследней шуткой — такой Теон ему бы не понравился, такой Теон ему не по зубам, такому черепушку не раскусишь как ни старайся. Только Боги и знали, слышали и осязали этот грех — Теону это не нравилось. По крайней мере, он этим не наслаждался. Он только морщился — и не от чистого ликования. — В первый раз было любопытно, а сейчас только тоску наводит. А ведь ты старался не быть скучным, помнишь? Рамси отвечать не стал. Вонючка — не более чем кучка. Вонючка — всего лишь милордова сучка. По первости рифмы Рамси казались ему абсурдными и омерзительными, причем он старался показать свое омерзение всем своим телом и душой, — только вот у Рамси терпения многим поболее, чем у Теона, а потому тот продолжал, и продолжал по нарастающей, до тех пор, пока Теон не смирился. Смирение пришло, впрочем, сразу же после того, как возродился Вонючка. А когда Теон бежал, это унижение у него было всегда в кармане. Эти слова — мантра — успокаивали бурю в нем так же, как когда-то мать, которую он уже точно не вспомнил бы при жизни. Но мертвецам проще: у них есть доступ к каждому уголку прошлого, у них есть вечность на то, чтобы каждый из них мог увековечить в чем-то, что можно было бы назвать памятью, почти аналогичную памяти живого существа. — Не могу поверить, что я все еще слышу эту тварь у себя в голове, — тихо признал Теон; его плоть разъело пламя, и Вонючка больше не мог затесаться в ней. Рамси цокнул. Теон едва делал над собой усилие смотреть на него, смотреть прямо в глаза. Плоть Рамси была истерзана, пережевана, перемолота зубами его сучек, особенно на лице, но здесь он выглядит ровно так же, каким Теон его запомнил. Смерть определенно куда более толковый и сведущий мейстер, чем любой-другой. — Настоящий Вонючка действительно был той еще тварью, — признал Рамси, накрыв ладонь Теона своей, мягко и почти невесомо поглаживая по костяшкам, растирая кожу своими пальцами, такими же грубыми, какими Теон их и запомнил. — А то, чем стал ты, было совершенством. Моим личным совершенством. Это правда. Рамси слепил из Теона то, что не стыдно стало потом впоследствии сжечь. Умри он еще там, на дыбе, Теон не стал бы тем, кем он умер, когда его пронзило копье Короля Ночи, и уж точно не его бы Брандон Старк назвал хорошим человеком. Спасибо, вот что он сказал. Теону-до-Рамси этого было бы мало, он бы оскорбился, но Теону-после-Рамси этого было много, слишком много. Смотреть на свою смерть оказалось достаточно просто для Теона, но не для Рамси, который так зачертыхался, так затрясся, что Теон испугался: вдруг у него сердце из груди выпорхнет, не приведи Боги. Мы же мертвы, и почему-то только так Теон и может успокоить самого себя. Мы мертвы, и живые по нам не плачут. Если бы не Рамси, то Теон бы не переродился никогда. — Что мертво, умереть не может, — внезапно произнес он, слова такие далекие и незнакомые, будто бы не он произнес, а кто-то другой вместо него. Но вокруг стоит пустота. В ней есть Рамси. Лучшей компании Теону не найти. Или, быть может, существует хоть какая-то надежда. — Как думаешь, он захочет увидеться со мной? Теон боится ответа. Теон боится последствий своего вопроса. Он так давно не произносил этого имени, что даже сейчас не смеет произносить его не то что вслух, но и проговаривать где-то там, у себя в памяти. И это очень странно, говорить про него, когда рядом сидит Рамси. Они оба мертвы, но с Рамси всегда опасно, жив он или мертв. — Место Молодого Волка рядом с отцом и матерью, — спокойно проговорил Рамси, тем не менее стиснув оуку Теона в своей еще сильнее; будь Теон жив, давно бы уже хлынула кровь, и он бы давно висел на дыбе или играл в очередные догонялки с Рамси, или ему снова бы выдирали кожу с пальцев. Но тут, у мертвецов, строгий регламент. Здесь безопасно. Безопаснее, чем среди живых. — А твое место — рядом со мной, — Рамси при жизни был собственником, владельцем, хищником, бастардом, в конце концов, дурнокровкой, но если и давал слово, то держал его до самого конца; как и сейчас. — И всегда было. Ты заставил меня полюбить тебя — и я полюбил. Ты заставил меня подчиниться — и я все еще подчиняюсь, гореть мне в семерых пеклах. Признавать поражение, особенно свое, оказалось так просто. В мире мертвых все кажется простым и мелким; все, что при жизни Теона могло только пугать своим универсальным началом, неизбежностью и габаритом. — И всегда будет, ведь Рамси… И снова Рамси перебил его. Почему последнее слово стоит всегда за ним? Теон так долго обретал себя, собирал по кускам для того, чтобы вновь сойти на дно уже там, откуда падение будет длиться вечно? Но это уже не имеет значения. Вопросы не имеют значения. Ответы не имеют значения. — Рамси принадлежит Теону так же, как Теон принадлежит Рамси. Если и погружаться во тьму воспоминаний, то для этого стоило предварительно умереть. Только они и имеют значение. Здесь, в царстве мертвых.