Мои океаны

      Всякий раз, когда небо застилала покрывалом ночь, да такая тёмная, что поедала дороги под ногами, он смотрел на звёзды и твердил:       — Я вернусь к тебе, вернусь.       И всё же не существовало на Земле такой ночи, что могла бы сравниться красотой с пышными локонами принцессы Марса.       У Джона ничего не было. Теперь уже точно ничего. Даже внутри нечему было биться. То, что называлось его человеческим сердцем, теперь являло собой лишь жизненно-необходимую функцию, что держалась на верном слове и мечте. Своё настоящее — он оставил там, на Барсуме. У той, у которой глаза — всё равно, что воды всех земных океанов и морей.       Час за часом, год за годом, внимая любой, самой хрупкой и глупой надежде, он молил:       — Дождись меня, дождись.       И боялся подумать о том, сколько времени нет его рядом с Деей, если минет вот-вот на Земле десять лет. Пусть для неё это даже и десять минут, Джон ненавидел каждую их секунду.       Терны неустанно следили за ним. Сверлили в спину, заглядывали в окна, принимали обличье немногочисленных друзей и множества врагов. Но он искал и искал заветный способ вернуться… домой.       Он поклялся себе. Смертельно устал от вечных поисков смысла, гонок за золотыми пещерами, от боёв, запаха пороха и попыток хоть чем-то зашить, залить огромную дыру под рёбрами — памятку о гибели жены и дочери. Тех, кого похоронил в сырой земле.       Он отрёкся от всего, обретя Дею. И если отец её сочтет предательством его столь долгое отсутствие, то пусть меч в руке будет острым, а удар лёгким.       Барсум встретил Джона знакомой тишиной. Медальон терна перенёс его сюда в мгновение ока, а он вдруг ощутил многолетний груз на плечах. Покинули силы на прыжок, словно к ногам привязали огромные валуны.       Бескрайняя ночь смотрела с высоты белыми глазами двух лун. В этом небе он поймал когда-то принцессу Марса, Дею Торис, а теперь брёл по золотому песку, боясь, что опоздал. Опять опоздал, лишь коснувшись губами целительной влаги, налитой в стеклянный кубок, прозванный счастьем.       Далеко за спиной шумела песчаная буря, впереди дремал славный Гелиум.       Ему бы бежать. Туда, где слились воедино все краски великих лун. Сменить чёрный фрак, сбросить начищенные туфли. Таким Дея его не видела, не таким полюбила. И, быть может, уже не полюбит. Ведь даже святые однажды теряют терпение… и желание.       Странный всё-таки этот медальон. Будь Джон из тернов, то, возможно, оказался бы сразу во дворце, а не посреди губительных песков, наверняка схоронивших под собой не один город.       Вдруг мысли рассыпались под тяжёлым ударом чего-то тёплого и громоздкого, мягкого и знакомого.       — Вула?       Шестипалый зверь, похожий на рептилию с поведением собаки, принялся жадно вылизывать любимого хозяина своим широким языком. Затем кинулся вперед. Для себя — слишком медленно, а для Джона — быстро. Это придало сил, нахлынув сладким предчувствием.       Вула видел, как Джон выбросил свой медальон, дабы прожить свою жизнь на Барсуме. Вула узнал того терна, что разлучил Джона с Деей. Вула остался оберегать королеву и верил — Джон Картер с Земли вернётся.       Статная фигура Деи — жемчужина среди песков, залитых лунным светом — уже была так близко, а ему всё мерещились непреодолимые пятьдесят миллионов миль.       Он остановился напротив, повинуясь клинку, что его королева вынула из ножен. Приклонил колено, мягко обняв лезвие ладонью. Прохладное, кристально чистое серебро.       — Дея Торис, — прошептал он, не поднимая головы, — если моя жизнь понадобится для того, чтобы загладить мою вину перед тобой, то возьми её. Лишь позволь мне сказать, что нигде и никогда я не уронил твоего имени и не разлюбил ни на миг.       — Джон Картер. Мой храбрый Джеддак.       Прикосновение её ладоней, как это много!       Он поднял взгляд и лишь теперь заметил выброшенный медальон убитого терна.       — Вула нашёл его, — Дея рассмеялась, смахнув слёзы. — Я хотела пойти за тобой.       Джон припал к её рукам, поднялся и заключил в объятия. Потом вдруг отстранился, словно испугавшись миража.       Вула весело прыгал вокруг них, от чего в груди щемило сильнее. И начинало всё больше казаться, что это не новообретенный медальон перенес Джона назад, а он сам шёл сюда целую жизнь. От горизонта к горизонту, от моря к пустыне, от звезды к звезде, задыхаясь в пустоте космоса и падая вниз снова и снова под смех подлых языков.       — Ты обещал показать мне океаны Джасума. И ушёл к ним один.       — Ты была со мной. В тебе все мои океаны.       Дея рассмеялась снова. Его королева всегда была такой искренней и открытой. Человечной.       На Земле… на Джасуме таких мало.       Он взлетел вместе с ней под самое небо. Сорвал поцелуй с рубиновых губ в ответ на короткий вскрик.       Она смотрела на него. В бездонных синих глазах бегали чёртики. Дея не боялась высоты. С ним — ничего не боялась. И ветер играл с её черными, как смоль, кудрями, словно сделаны те из пуха. Переполнял лёгкие, заставлял сердце бешено стучать где-то в горле. Хотелось кричать от счастья, пока вездесущие боги их не услышат. Джон впервые чувствовал себя живым.       С Деей на руках он достиг балкона дворца в два прыжка. Тихо, чего не скажешь о Вуле, который вломился в двери и блаженно завалился на спину.       — Сейчас я проснусь, — в сапфировых глазах королевы мерцали не то слёзы, не то звёзды.       — Мы проснемся вдвоём. Здесь. И я больше никогда тебя не покину.       Ему хотелось презирать себя за то, что так бесцеремонно блуждает руками по настоящей святыне, что зовёт его мужем. Простого землянина, кавалериста из Вирджинии.       Холодили кожу золотые украшения на груди и руках. Столь тонкой работы нигде не сыщешь.       Такая невесомая, такая крепкая. Дея. Его Дея.       Не за Гелиум он сражался. За неё. Только за неё и ради памяти тех, кто утонул в огне, его не дождавшись на изрытой войнами Земле. Сражался, чтобы успеть, чтобы не потерять. Больше никогда.       Дея сминала длинными изящными пальцами черный шёлк простыни с золотой бахромой. Извивалась, откликаясь его рукам, придерживающим спину, его губам, рисующим узор на коже цвета красноватой меди.       — Мой рыцарь…       И сердце пропускало удар за ударом.       Джон показал ей океаны Джасума. Дея спряталась под волнами, и он без раздумий нырнул следом, любуясь тем, как любимая ускользает всё глубже. С распущенными волосами, в белоснежном платье с открытыми плечами. Она будто бы сама была волной, морскою пеной. И будто бы всегда жила на Земле.       В тот вечер Дея нашла жемчужинку и пообещала носить на шее среди золотых ниточек.       — Те кольца, что ты подарил мне на свадьбу, — немного отдышалась она и обняла за плечи, — что они значат?       Джон не хотел говорить. Его боль никогда, кроме него, никому не принадлежала.       — Одно моё, второе носила женщина, которую я любил. Она подарила мне дочь, но пришла война.       — Я подарю тебе двоих, — она поцеловала украшения на безымянном пальце, а затем горячо прильнула к его губам.       Закатное солнце играло на волнах и находило отражение в сапфирах глаз королевы славного Гелиума.       Океан танцевал и баюкал, сладкой усталостью тянул ко дну, когда оба медальона тернов засияли бирюзой. Они внимали голосам — женскому и мужскому — произносившим неизвестные, странные для чужого уха звуки. Солёный воздух долго носил их по свету, повторял, как заклинание, как клятву в любви и верности, в то время как двое уже скрылись в последних закатных лучах.       В то время, как воды Земли сменились песками Марса под их ногами.