***
Если уж Папайрус захотел поиграть в няньку, то Санс эту прекрасную возможность ему предоставит. По своим, естественно, правилам, в которых есть один взбешенный Папайрус и один до невозможного самодовольный Санс. И Фриск, отчаянно и беспомощно вздыхающие, наблюдая за всем. Звучит как начало ужасного анекдота, который Санс с удовольствием расскажет каждому встречному. Устрашающие предубеждения и рассказы о братьях кажутся Фриск какой-то нелепой шуткой. В голове рисовались картинки кровожадных одержимых и совершенно неуправляемых дикарей. Несмотря на то, что Фриск серьезно относится к предупреждениям и осторожностям Флауи, все они поддаются сомнению на фоне тревожности и вредности цветка. Единственное, что они наблюдает — это двух придурков-идиотов, которым просто жизненно необходимо бесить друг друга. — Что это с ним? — в голосе Фриск больше недоумения, чем волнения. Мягкий ворс дивана успокаивает, ребенок бессознательно скребет по нему пальцем. — Не имею чести знать, — решает ответить Санс вместо обыденного «хуй знает», умудрившись приврать и в этом: уж он то точно в курсе причин раздражения Папса, они все у него прописаны в блокноте по пунктам, а если серьезно, то Санс сам одна-единственная большая ехидная причина всему, что чувствует Папс, и Санс гордится этим настолько же сильно, насколько ненавидит. Фриск вскидывает бровь, не обращая внимания на чересчур показушную расслабленность своего временного вынужденного сожителя, и наблюдает, как трясущийся стиральной машинкой от напряжения Папайрус разворачивается, и Фриск может поклясться, что слышит скрип. У Папса черная тень на лице и горящие глаза-убийцы. «Наверное, он хочет разорвать Санса словами. Или не словами», — задумывается Фриск, не смея прерывать такой волнующий и непредсказуемый момент: одно резкое движение — и Папс набросится. Его безумные широкие зрачки молча осматривают горе-шутника, причину всех своих проблем, и он искренне старается испепелить его взглядом. Старается снова и снова, но, в конечном итоге, Санс криво растягивает губы в гадкой ухмылке и прикрывает веки вызывающе. Фриск — его щит. — Не говорите обо мне так, будто я не стою перед вашими глупыми лицами, — у Папайруса почти дергается глаз. Его голос — точно звучание самого ада, сухого, царапающего, леденяще-обжигающего, уничтожающего душу, испепеляя все до черна. Он говорит размеренно и терпеливо — так кажется на первый взгляд, и у Санса пересыхает в горле, потому что он видит глубже — он видит апогей гнева, ослепивший разум. Папайрус выглядит так, будто его устрашающая оболочка сейчас рассыплется песком, растрескается сухой землей и высвободит мстительную ярость. И несмотря на свое самодовольство, Санс интуитивно затихает, решая, что на сегодня с брата хватит любезностей. Но это только на сегодня. Фриск вскидывает бровь, когда лицо Санса, искаженное холодным страхом секундой ранее, ложится тень зловещей улыбки. Становится жутко.***
Папайрус не может выразить уровень своей злости громкостью хруста снежинок — рыхлый снег под подошвой превращается в плотную грязь, но идти легче не становится, даже когда высокий каблук больше не проваливается в сугробы. Рядом, шоркая своими истоптанными в дыры кедами, плетется Санс реще обычного. Он пинает какой-то булыжник по пути, нанося очередной урон по стертой в говно подошве. Приподняв важным образом подбородок, он самонадеянно не смотрит на дорогу, впервые за, кажется, сто лет расправив плечи. Папайрус негодующе щурится. Чем дольше он рассматривает брата и его напыщенный вид, тем больше хочет подставить подножку. — Я не могу нормально на тебя смотреть, когда ты корчишь такую рожу, — Папайрус рискует своей выдержкой. Он демонстративно фыркает и шипит, заполучив чужое внимание. Раскаленной лавой глаза следят за очередным летящим вперед из-под ног Санса камнем, и ему хочется вдавить его сапогом в землю. Санса или камень — Папс еще не определился. Ровные широкие шаги ускоряются — так, чтобы Санс не поспевал. Злорадная ухмылка приносит ему удовольствие, но по брату не скажешь, что он сильно торопится. Папс сжимает кулак. Он никак не признает, что Санс делает все, чтобы заполучить его внимание. Полностью и без остатка. И это безобразным образом работает, потому что именно Папс заговорил первым. — О, Пап, как грубо. Слащавая интонация щекочет нервы. Санс, очевидно, наслаждается происходящим. Голос его низкий и глубокий, со сладкой хрипотцой и жгучим оскалом. Санс знает, что Фриск рядом нет и что Папайруса ничто уже не сдержит. Но Санс не боится — Санс, очевидно, наслаждается происходящим. — Это мое обычное лицо, — оповещает он между делом. — Ты выражаешься в исключительно грубой манере, босс, мне было весьма неприятно слышать такое. Папайруса передергивает. Передергивает с этого издевательского «босс», тягучего, глумливого и абсолютно запретного. Да как Санс смеет насмехаться над его званием! Говорить таким… красивым голосом с такой невыносимой интонацией. Это подлый прием. У Санса есть всего несколько «босс»: будничный рабочий, послушный и покладистый, есть такой, чтобы потешить папсово самолюбие, а есть возмущенный и злой. Но издевательский — никогда. Папайрус разделяет все интонации обращения, он слишком гордится своим положением, — его эго очень большое и хрупкое (касаемо слов брата), и он не побоится об этом напомнить. Папс останавливается и злостно прищуривает глаза; он, холодный и острый, полыхает диким пламенем внутри. В эту игру он проиграл сразу, обозначив ее правила. — Заткнись! — Папс швыряет фразу, сжимая кулаки, искренне желая лишь чтобы брат продолжал — он говорит приятно, но говорит абсолютную, выводящую из себя чушь, и Папайрус бесится. Со своим непомерно красивым голосом Санс порождает желание вывихнуть ему челюсть. Папс сглатывает; сухое горло дерет жгучим недовольством, его выдержка на пределе, он самоотверженно и глупо идет по лезвию, уже зная наперед, что упадет. Упадет прямо в омут этих кроваво-красных бесконечно наглых усталых глаз — сейчас они щурятся от веселья, от удовольствия. Папс развлекает эти глаза, и ничего не может с собой поделать. Санс перестает говорить — это сводит с ума. Папс не хочет, чтобы его изредка тянущий, тяжелый, грубый и прокуренный голос молчал. Санс слишком красиво говорит, даже когда несет абсурд, даже когда шутит свои дерьмовые шутки, даже когда рассказывает о мерзких, мерзких и уродливых вещах — его голос всегда красивый. Папс любит, когда брат нервничает и неловко запинается, любит, когда его интонация дрожит от ужаса или удовольствия. Когда… Папайрус разворачивает свои широкие плечи и рывком толкает брата в грудь. Санс покорно прижимается к стене, чтобы острая ладонь осталась на нем, чтобы не потерять холодный физический контакт, чтобы получить нечто большее. И он получает. Когтистые пальцы сжимают старый теплый свитер, рискуя оставить на стертой ткани дыры. Папс оказывается возле его лица быстрее, чем можно подумать и ближе, чем можно ожидать. Он дышит шумным свободным ветром, северным и ледяным, тем, который сносит деревья и вгоняет страх своей силой. Его холодный нрав воюет с пылким пламенем внутри, и в этой битве нет проигравших. Все сливается в умопомрачительную уничтожающую смесь, рвущую на куски его самого. Ад выползает наружу и обрушивается со всей мощью, жаром на острую ухмылку. Ему хочется сделать мучительно и приятно, окунуть брата в кипяток эмоций; хочется, чтобы было страшно. Но Папайрус не учитывает самого важного: его брат — демон, накаленная обстановка которому только в радость. Все случается так, как Папс предполагал. Он падает в кровавый омут хитрых глаз, следит за ними трепетно и беспокойно. Санс не должен — не имеет права! — отводить взгляда сейчас. Папс умрет, если потеряет брата из вида. Папс наваливается на брата, больше не отдавая себе отчета; сердце стучит в ушах, а вместо старой ткани под ладонью оказываются чужие губы с глубоким шрамом в левом уголке, там, где таится острый золотой клык — притронься и пусти кровь тяжелыми каплями. Папайрус решает безвозвратно, что брат поглощен только им и видит перед собой только его. Даже когда закрывает глаза. За спиной — холодная сырая стена Ватерфолла, впереди, вплотную — внимательное напряженное лицо и холодная твердая рука, осторожно, нежно и жестко одновременно ведущая к затылку. Папс закрывает глаза первым — он больше не боится, он чувствует: Санс здесь, и Санс разглядывает его ресницы, светлые, длинные, и хочет провести по ним пальцем. Это почти случается. Широкая сухая ладонь касается острой холодной скулы. Ладонь теплая, кровь в ней — горячая, а взгляд у Санса безмятежный. Он точно хочет рассечь кожу об острое, непозволительно красивое лицо, чтобы кровь обожгла, чтобы цвет его глаз слился в вязкую лавовую красноту. Чтобы его клыкастый оскал хищно щелкнул зубами у самой шеи — именно в этот момент Папс решает послать все к черту. Зарываясь в отросший ежик волос он мягко целует жесткие сухие губы, он помнит вкус их крови, он точно вампир, и сердце перестает стучать, ведь так положено мертвецам. Папайрус знает, что время умирает с каждым вдохом, растворяется в безумии, впитывается в кожу, наполняет легкие, вытесняя воздух, и останавливается в них самих. Он чувствует лукавую ухмылку, чувствует глубокий завораживающий голос и эту наглую, противную, выводящую из себя, но блядски красивую улыбку — он хочет сцеловать это все, глотая минуты и сладкую боль от впившихся в губы клыков. Папс чувствует власть — над братом и одновременно ту, которую тот имеет над ним: скрытную, безусловную, еле ощутимую. Но он не против. Он, очевидно, наслаждается происходящим. А потом Санс начинает улыбаться так, что Папсу приходится отстраниться, последний раз мазнув мутным взглядом по ряду акульих клыков, между которыми коварно скользит язык. Они стоят все еще вплотную, а Папс все еще придавливает брата к холодной стене, и тот не спешит увеличивать дистанцию. Его горячие ладони как-то незаметно и медленно с талии опускаются по бедрам. Выглядит Санс до безобразного самодовольным и пластилиновым: лепи что хочешь, но от рук он так просто не отдерется. Издевательство с его лица хочется стереть, почувствовать привычный комфорт от чужой неуверенности. Папс облизывает губы кончиком языка. Он делает шаг назад, уничтожая все попытки Санса прижать его бедра ближе. — Ха, — односложно бросает Санс. Его коварная пластилиновая удовлетворенность становится осязаемой: Санс лепет из нее не пойми что, но это здорово действует Папсу на нервы. Санс наблюдает, будто щелкает зубами от удовольствия и не сводит с брата глаз, когда небрежно отстраняется от стены. Папс его не дожидается (не выдерживает проигрыша собственной же выдуманной игры), продолжает движение вглубь Водопадов, и Санс не очень старательно спешит за длинными торопливыми ногами, по пути собирая все камни рваными подошвами. — Не думал, что тебя заводят любезности. Он веселится еще больше, чем в начале пути. Приторная и липкая интонация сахарным сиропом льется, обволакивает искусанные исцелованные губы и делает из Папса бомбу замедленного действия, заставляя скорчить гримасу отвращения. Папайрус никогда не был сладкоежкой — Папайруса тошнит от этого тона. — Черта с два ты, гад, был любезен, — жестом он вытягивает перед братом указательный палец, не оборачиваясь на его уверенную фигуру. Санс размеренными ленивыми шагами плетется уже сбоку, как и всегда, и обвиняющий жест его совсем не беспокоит — он назойливо старается заглянуть в искаженное раздражением лицо. И все же успевает поймать мелькнувшие зрачки, направленные в его сторону. — Может, мне начать говорить в постели «спасибо» и «пожалуйста»? — А еще «приятного аппетита» и «добрый вечер», — Папайрус язвит, закатывает глаза и ускоряет шаг. Он никогда не владел искусством держать язык за зубами — так он оправдывает себя, прежде чем продолжить. — Ты и так меня умоляешь. Каждый раз. Никакого разнообразия. Санс красноречиво фыркает, что бы оно ни значило, и глаза лукаво прячет под ногами, а горячие приятные ладони, которые необъяснимо хочется крепко сжать пальцами — в карманах. Санс бы точно пошутил, что брат пытается уйти от разговора. Но сейчас он поглощен жгучим издевательством, игривым и почти детским — на такое обижаться глупо, поэтому Папс раздражается вдвойне, когда брат прибавляет скорость тоже. Они по-прежнему идут рядом, практически касаясь плечами — практически невыносимо. — Думал, тебя это возбуждает. Но, кажется, нет. Что ж… прошу меня простить. Папайрус останавливается после такого категоричного осуждения. Хмурый выдох и испепеляющий взгляд предназначены лишь для самодовольного Санса, и тот плывет от возможности быть центром Вселенной. Однако он повторяет за братом: останавливается тоже, почти равнодушно пожимает плечами. Наглость позволяет бесстрашно принять удар прямого зрительного контакта и медленно-медленно прикрыть веки. Санс изводит брата по капле, но до последнего — возводит его бешенство в абсолют. Папайрус сверлит бесстрашный глупый взгляд еще несколько секунд тяжелого дыхания, чтобы с мнимым чувством победителя пихнуть брата плечом. Он вырывается вперед, не в силах противостоять беспощадной любезности. В этот раз Санс не спешит играть в догонялки: остается позади и явно наслаждаясь напряженной молчаливостью. Папайрус почти всегда знает, что и когда сказать, умело отвечает на колкости и издевательства, но сейчас он смущен, — он практически в бешенстве — и у Санса дрожат кончики пальцев от удовольствия чужого поражения. Санс злобный гений, готовый хихикать противным утробным коварством. Но это было бы невежливо. После долгой паузы Папс находит в себе новые силы унижаться. — Почти, — уточняет он. Вместо привычного упорства Санс ловит дрожь в резком голосе. — С поправкой на то, меня это и возбуждает, и побуждает впечатать тебя лицом в землю, — Папс шипит. Он делает остановку вновь — вновь, чтобы посмотреть в отсутствующее сожаление на чужом лице и оставить брата в победителях. А потом каблук стучит сильнее обычного, оставляя глубокий отпечаток в земле. Руки скрещиваются на груди и сдерживают демонов мести и третий из семи смертных грехов, делает вывод Санс, и безобразным образом хмыкает. — Тут определенно предполагается контекст, я прав? — уверен он. — Я должен ответить, что мне нравится, когда ты впечатываешь меня лицом в землю? — и это не было бы ложью. — Нет, ты не прав, — Папайрус теряет самообладание (в уже который раз за этот мудацкий разговор), а Санс приобретает еще одну паршивую улыбочку — ею же щедро одаривает брата, потому что для него все самое лучшее. — Ты нихуя не прав и заткнись, пока я действительно этого не сделал. Подозрительная тишина действительно утесняется между их вредными лицами. Однако на ухмылке Санса чистая победа и остринка снисходительного беспощадного злорадства. Он вскидывает подбородок гордо и вызывающие, — так, что Папс уже рассчитывает точную траекторию удара — смотрит на брата из-под прикрытых век. Глаза его ухмыляются так же самоуверенно и нагло, как и губы. Папайрус постепенно замедляет шаг — анализирует тишину. — Ты сейчас заткнулся только потому, что я тебя попросил? — интонация летит вверх вместе с тонкой бровью, рискуя пробить склоны пещеры. В ответ Папс получает кроткий самоуверенный кивок, до непристойности непринужденный. — Погоди, — Папайрус мотает головой. Смахнуть наваждения и дерзкий вид брата не получается. Губы его кривятся вместе с осознанием, когда Санс послушно замедляется. Санс не произносит ни слова, не смея сбивать нужную ниточку мыслей. Но взгляд его по-прежнему задиристый и упрямый. Папс обвиняюще взмахивает рукой, тыча в искрящиеся озорством глаза, и возмущению его нет предела. — Ты опять слюбезничал?! Да как ты… — несколько выразительных жестов ладонями помогают Папсу понять истину: разжевывать брату претензию бессмысленно. Теперь он хочет убежать не только от разговора, теперь он хочет убежать от красивой циничной улыбки, которая преследует его и сверкает острыми беспощадными клыками. Вместо потока непрерывных тирад и обвинений из груди вырывается лишь вздох вселенского отчаяния. Он посылает предупреждающий, вгрызающийся в душу взгляд. — Боже, я тебя ненавижу. Его последнее заключение тает в шепоте. Это конец. Финал — как угодно! — край и предел прочной снисходительной выдержки, которая борется со всем и прощает все. Если Санс (пусть только попробует) рискнет поделиться с миром очередным своим, несомненно, гениальным умозаключением, Папс молча и совершенно случайно пройдется острым каблуком по его острой ухмылке — у них стопроцентная совместимость по гороскопу. К гениальности Санса мир еще не готов — куда Папсу тягаться с миром, и, тем более, с Сансом? Точка диалога не становится запятой и даже многоточием с интригующим «продолжение следует…», и они продолжают путь в привычном темпе: один убегает от возникшей неловкости, другой догоняет, таща неловкость за собой. Грязь чавкает под ногами, когда они проходят мимо шумных водопадов — единственные звуки, разбивающие их глупую напряженную молчанку. Напряженную для Папса, Санс же чувствует себя в игре ведущим, милосердным рассказчиком: Папс хотел вежливости — получите распишитесь и не читайте, что там мелким шрифтом написано, да, ответственности за нанесенный ущерб не несем. Папайрус бегает глазами по сырым стенам, светящейся голубой воде. Хмурится, когда дождь и ветер путаются в волосах — ждет, когда у Санса закончится подписка на цензуру, и начнется ломка к привычному стилю общения. Пальцы кротко вздрагивают. Папс понимает, что ломка начинается у него. От отсутствия чужой грубости. Он изнывает от нужды в красочном и любезном посыле нахуй в его сторону. — А с этим хуесосом что? — Андайн как всегда прямолинейна. Папсу становится легче, как только волнующий его вопрос оказывается поднятым. Пусть даже без намека на ответ. — У него вид такой… Как это называется… Приличный? — она дергает плечами, жестом указывает сперва на скромную улыбку Санса, затем на свою, и морщится, когда Папайрус остается молчать с отчаянием в глазах. — Удивлен, что моя персона вам небезразлична, — «тебе ли не похуй». Санс вкрадчивым взглядом смотрит на них снизу вверх, непоколебимо и уверенно, так, будто ничего не случилось — будто Папс совсем не хочет зарядить ему ногой с вертухи, чтобы тот улетел отсюда надолго и далеко. Но Санс видит, как брат нервничает, скрывая подрагивающие пальцы в привычном жесте скрещенных на груди рук и перенаправляет напряжение в убийственный взгляд, который обычно обозначает слишком много, чтобы не вскинуть бровь в ответ. Санс любит ломать брата и наблюдать, как тот подстраивается сперва под человека, потом под начальство, а потом и под него самого. Санс любит, что несмотря на остальные внешние факторы, до дрожи в пальцах Папса довести может только он один, и улыбается этому хищно и опасно. — Окей, панк, мне не по себе от этой херни, — Андайн усмехается, дергает головой и поворачивается к Папсу вновь, но тот слишком увлечен гляделками с братом — уж в этом он не уступит. — Он может так не делать? Вопрос остается без ответа, поэтому янтарно-золотой глаз выжидающе врезается в лицо Санса. Все внимание присутствующих направленно только на его непринужденный уверенный вид. Санс удовлетворенно выдыхает. Он оттягивает карманы куртки и поглядывает, как у брата дергаются уголки губ, и он тихо сглатывает. Андайн переводит взгляд на Папса, щурится и улыбается вопросительно, чуть склоняя голову. В ее глазах умирает надежда на объяснения, когда Папс нервозно поджимает губы и бессильно поднимает ладони, не желая в этом больше разбираться. Улыбка Главы Королевской Гвардии становится все сомнительнее, а взгляд выражает больше непонимания и смирения. Наверное, ей давно следует признать, что ее подчиненные идиоты. — Боюсь, это не входит в мои компетенции, — все же выдыхает Санс, виновато качая головой и посмеиваясь как-то неловко. Либо чтобы избежать этот невыносимый зрительный контакт, либо чтобы выбесить их (Папса) сильнее. Андайн вскидывает бровь почти в восхищении: она никогда раньше не видела, чтобы Санс так усердно старался хоть над чем-то. Бесить брата определенно его предназначение — он находится в идеальной кондиции для таких глупостей судя по тому, как у Папса дергаются мышцы на лице и сбивается дыхание. Кажется, он сейчас противно запищит и взорвется, оставляя кусочки себя по всему Ватерфоллу. Капитан сканирует братьев по очереди и молчит пару мгновений, чтобы повторить позу Папайруса и нахмуриться. — Это он меня так нахуй послал? — она склоняет голову к младшему. Ее интонация небрежная и по-прежнему непонимающая, но Папс не располагает информацией для ее нескончаемых вопросов. — Вы типа шифруетесь? А потом Папс собирает себя в кулак и долго выдыхает, решительно принимая правила идиотской игры. — Изволь прекратить эти забавы, — «ты меня заебал, это предел, Санс, и если ты сейчас же не прекратишь, то пожалеешь о том, что я знаю все нужные рычаги давления». Его тон категоричный и приказывающий, взгляд — суровый. Он расправляет плечи, не позволяя себе расслабиться и признать, что чувствует себя глупо. Чушь надо ляпать уверенно — этому Папс научился на протяжении всей совместной жизни с братом. А когда Санс, пораженный, приоткрывает рот, Папс практически гордится собой. Санс так и не находит, что ответить, а Андайн лишь подтверждает свою теорию.***
Человек спрашивает у Санса, в чем суть его вежливых издевательств, и тот, морщась, все же отвечает, удобнее устраиваясь на домашних подушках: — Как старшего брата, моя первоначальная задача: бесить и подгаживать ему при случае или без. Если он не сможет дать отпор моим шуткам, то останется соплей, прям как ты, — он не сопротивляется издевательской улыбке. Фриск невпечатленно ведет уголком губ в сторону. — Я не сопля. Категоричный, но спокойный тон заставляет Санса засомневаться, но он лишь кивает собственным словам. — Конечно сопля, — уверяет он, и Фриск скрещивает руки на груди — у Папайруса научились. — Если нужно будет, я заприкалываю его до смерти, — возвращается Санс к их начальной теме, — иначе он не поймет порядки этого мира. С видом абсолютного эксперта Санс закидывает руки за голову и расслабленно тянется, вслушиваясь в телевизионный шум и не реагируя на внимательный изучающий взгляд человека. Фриск хмыкает. Санс превратил защитную реакцию в устройство мира — проще воспринимать окружение как злую шутку и подстроиться под жестокое чувство юмора, чтобы смеяться, вместо того чтобы застыть от ужаса. Монстры не злые и не беспощадные — анализирует Фриск с сосредоточенным лицом и подставленным к губам пальцу — монстры вредные, злорадные и упрямые. Иначе нельзя объяснить категоричные решения Папайруса, которые тот меняет из раза в раз и то, как Санс безусловно следует за ним, лишь чтобы противоречить брату по поводу и без. Но они хотят казаться хуже, чем есть. Словно поводов для грусти нет — словно на любое слово найдется тысяча ругательств. Фриск хихикает. Это все так по-детски. — Жесто-о-око, — весело протягивает ребенок, свешивая ноги с дивана и поглядывая на Санса довольным прищуром. По телевизору Меттатон показательно и щедро делится новым рецептом мясного рулета — разве это не любезность? «Это шоу-бизнес!» — словно отвечают ребенку из телевизора. Фриск лишь забавно морщится. — И как тебе день вежливости? — вдруг интересуется человек, все так же смотря на Санса, который все так же бездумно глядит в экран. — Херня, — комментирует он емко, а затем скалится, хмуря брови. Для Фриск больше объяснений не потребуется: только Санс способен чувствовать себя дерьмом, делая хорошее дело.***
Голова привычно и удобно лежит у Санса на груди. Глаза долго и неприятно разлепляются, и Папс решает закрыть их вновь. Он чуть путается в собственных волосах, когда решает мотнуть головой и сжать кольцом длинных рук брата поперек груди, чтобы устроиться щекой на теплой, почти горячей коже удобнее. Санс громко сопит, отвернув голову в сторону и пуская слюни на папсову подушку. Они всегда должны просыпаться так — решает мысленно Папайрус: чтобы он лежал по диагонали, а грудь Санса размеренно приподнималась и опускалась с каждым спокойным выдохом. Теплые широкие ладони зарываются и путают длинные волосы еще сильнее, прижимая голову к груди. Папс решает открыть глаза. Он слышит ровный стук чужого сердца, и пальцы в волосах запускают ленивые, но приятные манипуляции, последствия которых Папайрус будет распутывать у зеркала расческой. — Ты меня материл во сне, — хрипло сообщает Папайрус прямо Сансу в грудь. Он прикрывает глаза от удовольствия, когда пальцы приятно гладят затылок, накручивают пряди и тянут слабо-слабо. Санс открывает губы и смачивает слюной пересохшее горло. — Я не спал. У Санса голос тяжелый и едва различимый. Он будто до сих пор спит: его глаза закрыты, губы сухие и покрытые трещинами, движения рук машинальные. Папайрус чувствует вибрацию его хриплого голоса в груди, и даже не считает это признание проигрышем в их любезном издевательстве. Он выдыхает с таким облегчением, будто Андайн пообещала освободить его от отчетов и другой бессмысленной бумажной работы; чувствует, как у Санса из груди вырывает смешок. «Ну наконец-то это дерьмо закончилось», — думает Папс, практически ликуя, и даже сухо целует брата в грудь вместо благодарности. — И ради чего ты вообще начал этот цирк? Санс убирает горячие ладони с чужого затылка и приподнимается на локтях. Папсу приходится отстраниться от его широкой груди. Он видит растрепанное гнездо на голове брата и тут же хочет взлохматить волосы еще сильнее. Но Санс смотрит на него почти серьезно — насколько это возможно с самого утра, когда меньше минуты назад его пальцы были в чужих волосах, а еще чуть раньше он безнаказанно слюнявил чужую подушку. — Ради того, чтобы ты понял: Фриск твои любезности нахуй не сдались. Папс незаметно наслаждается, когда осознает, что день противной цензуры официально закончен, и старая комфортная рутина возвращается вновь: ругань, грубость, маты и, вообще-то, хрупкая нежность, с которой Папс смотрит на недовольное лицо, — почти неуловимая. Несмотря на то, что Папайрус закатывает глаза, он согласен — этому ребенку совсем не требуются вежливость и любезность, и все же Папсу хотелось его впечатлить, заставить поверить, что не все потеряно. Только вот Фриск было на это плевать с самого начала. Фриск улавливает суть, не взирая на словесную оболочку. Даже Санс признает, что Фриск не такие противные, как он думал. — И мне, кстати, тоже, — дополняет старший, а Папс хочет огрызнуться, что Санс его любезностей не достоин, поэтому Санс его прерывает: — Но, — улыбается он. Его указательный палец направлен вверх. — Но. Если ты хочешь, могу иногда говорить «приятного аппетита» и «добрый вечер». Папайрус фыркает, и так получается, что сдувает одну прядь со своего лица. — Иди нахуй, — беззлобно морщится он и скалится, передразнивая улыбку брата. Тот издает расслабленный смешок, вытягиваясь, а Папс просто рад, что может вернуться к привычному стилю жизни.