запах ладана в маленькой каморке чуется слишком. свечи ещё горят огнем, иконы укоризненно оглядываются, а ангелы сверху, думаю, уже сгорают от стыда, прикрывая свои глазки. на улице темно, холодно, мороз, снег и одиночный фонарь. он проникает внутрь, освещая лишь стол и небольшую темную табуретку. луна тенью так же улыбается в окно, впиваясь в черные полы их мантии.
знаете, совсем недавно тут стояли люди, на коленях, отмаливая свой очередной никому не нужный в этой церкви грех... а теперь же всё повторяется, когда джисон упрямо игнорирует ноющую боль в своих ногах, чувствуя, насколько же не ровен пол в этой чертовой комнате.
тишина давит. так сильно давит, что бедный хан не может и вдохнуть. или же, это член в его глотке мешает нормально переливать кровь к мозгу? много вопросов.
на самом деле, всё вышло так странно. мать отправила вечно нарушающего парня на исповедь, чтобы "
сделать из тебя нормального человека, как все твои друзья". интересно, все ли его друзья замаливают свои грешки под святыми отцами? но джисон послушный, он делает всё, что его попросят.
даже мать.
кристофер собирает в свой кулак подрясник, убирая его повыше. там член, красивый, как всегда, думает джисон. красивый и увесистый, что так и хочется приложиться щечкой и как маленький щенок потереться об него.
потеряться.
отец бан обхватывает свой ствол большими руками, но к жалости, смотреть ему более не дают, поворачивая безвольной куклой вновь к своему паху. отец бин. хан, кажется, скулит.
ему стыдно, и чанбин чувствует это.
— что такое, джисонни? не отводи свои глазки от моего паха, паршивец.
— слушайся бинни, ангел. ты ведь сам обещал быть послушным, уже забыл? — вылетает между бархат голоса чана.
хан промаргивает свои слепые и мокрые из-за слез глаза, крепко сжимая ручки за спиной, потому что трогать, пока что, разрешения не было. кто он такой, чтобы ослушаться
самих сыновей божиих.
и он сосет. усердно, хорошо, до слюней на груди и подбородке. от яиц до головки, всем своим нутром и задом чувствуя обжигающий взгляд черных глаз криса. они обводят пышные ягодички, которые красиво развелись в стороны, садясь на пятки. юность и сексуальность из джисона так и прёт, и им это лишь на руку. пальцы начали дрожать, как и бедра. по ним попадает шлепок, когда коленки разводятся ещё больше.
— будь на месте, сука, не беси меня, — говорит чанбин.
младший хнычет, крис сзади хихикает.
джисон давится, когда со буквально прижимает темную макушку того к члену, потрахивая глотку. а в другой стороне новые прикосновения, к спине и пояснице, и ниже, к свежей дырочке. он вздрагивает, когда банчан подушечками пальцев аккуратно потирает спокойную кожицу. ощущений через край, слезы градом по лицу.
он плачет. плачет как та самая сука, отчаянно.
внутри чувствуется сразу два чановых пальца — указательный и безымянный. они такие длинные и узловатые, что хочется вопить. губы опять не могут сомкнуться даже тогда, когда ствол вынимают из-за рта, стуча по губкам и зубкам головкой, опять дразня. она же прижимается к опухшей щеке, сверху слышится тяжелое дыхание первого отца, пока второй не даёт передышки, растягивая тугое отверстие для себя.
как же ханни любит понимание "
для себя". он хочет принадлежать им, быть ковриком для ног, чехлом для их членов, чем и кем угодно, лишь бы и дальше ощущать то, что дают ощущать ему его святые отцы. пальцы так же убирают, разочаровывая.
— не скули, мой ангел, — чан. — сейчас отец поможет тебе. ты ведь обещаешь быть хорошим для нас?
джисон кивает. бин резко поднимает того личико ещё выше, оставляя смачную пощёчину.
заслуженно.
— да, отец.
крис улыбается, смотря на своего коллегу. он, снимает с себя рясу, оставляя лишь на шее свою панагию тянется дальше, к бину, притягивая к себе за вкусным поцелуем, смакуя на вкус чужой язык, урча.
хан очень сильно скулит.
— попроси лучше, — хрипит чан.
— умоляю, святой отец. умоляю вас... я и вправду грешен, так помогите мне избавиться от этого. я такая жадная шлюха до вашего внимания...
— ты прав, ты шлюха. только шлюхи в свои юные года умеют так хорошо заглатывать член. небось, у своей матери этого нахватался, щенок? — рычит чанбин, сжимая две пухлые щечки юноши, поглаживая большим пальцем красные влажные губы.
— да, отец.
бог им судья, конечно же он. он и наблюдает, именно он становится свидетелем, распятыми на кресте. свидетелем того, как истошно стонет джисон, теперь уже заглатывая оба члена, и сзади, и спереди. чавканье разносится эхом по собору, кажется, даже за дверьми.
толчки, хлопки и стоны, всё в унисон, всё сюда, в храм и лишь икона самого серафима саровского и господь их слушатели. джисон чувствует, что опять начинает давится, когда сверху напирают, а сзади набирают темп.
трахают его прям хорошо, как ебанную сучку в течке. и ему, конечно же, нравится. нравится до дрожи в пальцах и хриплом горле. нравится так, что он готов вечно отдаваться своим отцам на растерзание, дабы грешить вечно.
член изо рта, к сожалению, выбирают окончательно, притягивая джисоновое личико и кончая на мокрый бардовый язычок. со лишь всем телом пытается вдохнуть и выдохнуть, размазывая сперму прям внутрь ротика хана, заставляя того сглотнуть со своим пальцем внутри. хан слушается, несколько раз кивая, как болванчик.
отец бин присаживает на корточки, заглядывая маленькому в глаза.
— посмотри на себя, весь грязный, как чёрт. мокрый и хорошенький... чан, стоит ли нам сделать его своим дьяконом, чтобы всегда иметь под рукой такие дырки?
чан скалится, двумя руками обхватывая ягодицы, со звонким шлепком вгоняя свой член в щель.
— верно, мы именно так и сделаем, хах.
он входит чуть медленнее, мальчик хватается за руки чанбина, скуля слегка забитым ртом.
— джисон, твоя мама не будет ведь против, да? она не узнает, чем ты тут занимаешься, не переживай.
и для хана, мать твою, это уже слишком.
— пожалуйста...— мямлит.
он пытается опустить руку со вниз, к своему твердому члену. ему так сильно хочется кончить, что терпеть уже нет сил. и со, конечно, послушался его, обхватывая ствол и надрачивая, другой рукой обвивая хрупкую шею, сдавливая её. джисон чувствует, как кислорода становится ещё меньше и то, как ещё мощнее врезается чужая мошонка к его заднице.
ох... это слишком много для нашего малыша.
и хан заканчивается. он пропадает в ебанном, блядь, аду, кончая жемчужинами на глянцевый пол, свисая на руках чанбина. крис выходит из него, сжимая руками талию, наконец-то спуская на грешную молочную кожу мальчишки, звеня большой золотой цепью.
глубокий стон и хрип. кажется, перед глазами всё побелело.
— замечательный, умница.
в голове мутно, но всё, что он понимает, что его крис и со прижимают к себе, оставляя легкие и, блять, мягкие поцелуи, вводя в свой личный транс, награждая.
его трахнули. на глазах божественных существ и красного воска, стекающего на тот же самый, глянцевый пол. его трахнули, вымолив все грехи за всю его блядскую жизнь.
и разве, это не то самое освобождение, о котором все твердят?
