Есть такая легенда — о птице, что поет лишь один раз за всю свою жизнь, но зато прекраснее всех на свете. Однажды она покидает свое гнездо и летит искать куст терновника и не успокоится, пока не найдет. Среди колючих ветвей запевает она песню и бросается грудью на самый длинный, самый острый шип. И, возвышаясь над несказанной мукой, так поет, умирая, что этой ликующей песне позавидовали бы и жаворонок, и соловей. Единственная, несравненная песнь, и достается она ценою жизни. Но весь мир замирает, прислушиваясь, и сам Бог улыбается в небесах. Ибо все лучшее покупается лишь ценою великого страдания… По крайней мере так говорит легенда.
К. Маккаллоу «Поющие в терновнике»
C первым шагом на сцену пропадает весь страх, и разом уходят все неприятные ощущения. Голова очищается от назойливых мыслей о том, как пройдет выступление. Ты больше не боишься провала, на душе становится удивительно легко и спокойно. Гроза закончилась. Есть только ты, сцена, зритель и задача, которую необходимо выполнить. Ты на работе, и твоя работа — доставить людям радость. Итак, «Травиата». Это история о болезни и любви, но в первую очередь, конечно же, о любви. Виолетта — очаровательная красавица, способная покорить любого мужчину. У нее толпы поклонников и сомнительная репутация — все в лучших традициях времени. И хотя некоторые и по сей день с осуждением воспринимают образ главной героини, я всегда восхищалась ее любовью к свободе и жизни, а мужчины… Кажется, мужчины для нее были не больше, чем средство достижения цели. Я старалась играть как можно непринужденнее, но трудно сказать, удавалось ли это, не видя себя со стороны. На театральном поприще, а точнее в школьном драмкружке, у меня было только две роли — Герда из сказки про Снежную королеву и Скарлет О’Хара из всем известного романа. Два противоположных женских персонажа, совместив которые я получила идеальную Виолетту — в меру раскованную и эксцентричную, в меру трогательную и нежную. Отсчитываю секунды до того, как замолкнет хор и настанет моя очередь петь. Я понимаю, что не смогу прыгнуть выше своей головы, даже, если сильно захочу — какие-то вещи мне просто не под силу. Набираю побольше воздуха и вдруг чувствую, как на меня нисходит озарение — все тело словно окутывает невидимой волшебной пеленой. Плечи расправляются, легкие наполняются кислородом, зажимы, с которыми так долго мучался Эрик, в одночасье исчезают, а на свет вырывается чистейший хрустальный звук. Первые несколько секунд я нахожусь в замешательстве и не могу поверить в то, что у меня получилось. Неужели я правда смогла? Я начинаю опасаться, что мое благозвучие — обман собственных органов чувств, едва ли я могу так петь. Но чем дольше я исполняла свою партию, тем сильнее я убеждалась в том, что это не галлюцинация. Кажется, я все-таки прыгнула выше головы, мобилизовав в стрессовой ситуации все ресурсы, которыми располагало мое тело. Эта мысль не просто согревала меня, она дарила мне ощущение уверенности и полета. Но несмотря на явные подтверждения тому, что я не провалилась в первые же минуты после выхода, мой слух всячески старался прорваться сквозь звуки оркестра, чтобы услышать недовольные возгласы толпы, раздраженный шепот и увидеть зрителей, покидающих свои места. Мне захотелось совершить акт мазохизма и найти подтверждение тому, что мне здесь не место, мне здесь никто не рад. Но, к счастью или к сожалению, я наталкивалась лишь на внимательные взгляды и любопытство. Во всяком случае у тех, кого мне позволяло видеть зрение. По сюжету, когда гости уходят в соседнюю комнату, моя героиня остается — она чувствует слабость, ее мучает кашель — зрители догадываются, что она неизлечимо больна. Ее возлюбленный Альфред остается с ней, настраиваясь на важный разговор — он сообщает о том, как сильно любит ее. Его слова наполнены страстью, нежностью, искренним чувством, но у Виолетты они не вызывают радости — напротив, она взволнована и озадачена. Девушка просит Альфреда забыть ее — такие, как она не годятся в спутницы такому, как он. На сцене приглушают свет. Гости расходятся, и Виолетта остается одна. Я исполняю арию «Не ты ли мне в тиши ночной в сладких мечтах явился». Кристине она давалась без сомнений легче — мне требуется тратить в разы больше сил, чтобы сохранять мощность звучания. «Быть свободной, быть беспечной, в вихре света мчаться вечно и не знать тоски сердечной — вот дано что мне судьбой!» Эти строки — философия моей молодости, оттого они удаются мне особенно хорошо. Я проникаюсь кабалеттой настолько, что отдаю ей всю энергию, а взамен она уносит мои переживания вместе с собой. Сейчас я как никогда олицетворяю себя с главной героиней — наши жизни должны быть свободными. Но как бы мы ни стремились к свободе, и Виолетта, и я начинаем понимать, что окончательно и бесповоротно отравлены любовью. А мой голос… Как бы хорошо он ни звучал, но, исполняя арию на сцене, я продолжала чувствовать, что не имею ни малейшего представления о музыке и вряд ли когда-нибудь смогу повторить сегодняшнее чудо. Чудо — вот разумное объяснение происходящему. Но я продолжала петь и пела я, как в последний раз, вспоминая все, чему учил меня Эрик. Его голос колокольным звоном раздавался в моей голове: «Диафрагма! Дышите диафрагмой! Вы снова поднимаете ключицы. Живот, сфокусируйтесь на своем животе! Медленно направляйте звук в головной резонатор. Пропустите музыку через себя, дайте ей ворваться в вас. Чувствуйте. Держите ритм. Вы должны быть сосредоточены на своем голосе. Рот шире. Легато. Я сказал легато, а не стаккато! Используйте колоратуры. Я не разрешал вам брать фальцет!» Я не замечаю, как подходит к концу первый акт, и начинается антракт. У меня горит все лицо, сбилось дыхание, растрепалась прическа. Я страшно хочу пить, поэтому залпом осушиваю принесенный мне стакан и прошу ещё. Чувствую, как разрумянились мои щеки. Кажется, все не так плохо — по крайней мере, меня еще не попросили убраться со сцены. На меня резко находит ощущение эйфории. Я нахожусь в состоянии тихой радости и блаженства. Получается! У меня получается! А, как известно, то, что у нас получается, мы начинаем любить ещё больше. Снова звонок. Не успела я перевести дух, как приходится вновь выходить на сцену. Музыкальная драматургия второго акта строится на мучительных сомнениях и отчаянном взрыве чувств между героями. Виолетта уединяется с Альфредом в маленьком домике в окрестностях Парижа. В своей арии молодой человек поет о том, как он без ума от своей возлюбленной, и сердце её разрывается на части. Она понимает, что не пара молодому Альфреду и незаметно для возлюбленного сбегает в Париж. Юноша, узнав об этом, настолько подавлен, что готов бежать за ней. Третий акт по характеру музыки перекликается с первым, но здесь беззаботному веселью гостей противопоставлен драматизм переживаний Виолетты. На фоне мрачного звучания кларнетов выделяются скорбные, патетические фразы героини. Зрителей переносит в обстановку бала-приема, подобного тому, с которого началась опера. Альфред повсюду ищет Виолетту. Вскоре она появляется в зале, сопровождаемая бароном Дюфалем. Барон и Альфред не выносят друг друга, они начинают играть в карты, делая большие ставки. Альфред постоянно выигрывает, и, пока оркестр исполняет небольшую тревожную тему, Виолетта молится о том, чтобы мужчины не устроили скандал, иначе это чревато трагедией. Последнее действие начинается с невероятно красивого, лиричного, но грустного музыкального вступления. Оно повествует о болезни, разрушающей здоровье Виолетты, и, когда занавес поднимается, музыкальное напряжение начинает нарастать все сильнее. Из красивой, энергичной девушки Виолетта превращается в умирающее, обездоленное существо. Из-за своей тяжелой болезни она практически не встает с постели, и о ней заботится преданная служанка. Виолетта понимает, что уже слишком поздно и ее жизнь — это вопрос часов. Она поет возвышенную арию «Простите вы навеки о счастье мечтанья». Я стараюсь передать весь спектр эмоций, которые испытывает ее страждущая душа, надеясь, что зрители смогут проникнуться ее горем и посмотреть на грешную женщину с другого угла. Неожиданно запыхавшаяся служанка сообщает о приезде Альфреда. Он вбегает, и влюбленные поют трогательный дуэт «Париж мы покинем», в котором они предаются мечтам покинуть город, чтобы Виолетта на природе могла восстановить свои силы. Акт завершается драматичным октетом с хором. Виолетта приносит последнюю печальную жертву — она дарит Альфреду медальон со своим портретом и просит, чтобы он передал его своей будущей жене. Его избранница должна знать, что существует ангел, который будет молиться за них обоих до самой смерти. На мгновение Виолетта чувствует облегчение, словно жизнь возвращается к ней, но это лишь блажь, которая часто предшествует смерти. С возгласом «О радость!» она падает в объятия своего горько раскаивающегося возлюбленного, который ощущает свое абсолютное бессилие перед лицом надвигающегося финала. В оркестре звучат траурные аккорды, в последний раз у скрипок просветленно звучит мелодия любви. Несмотря на страшное волнение, Алисия и в третьем акте превзошла себя, сама того не осознавая. Она не строила ожиданий, ни на что не рассчитывала и вышла на сцену с отчаянной решимостью провалиться. Она убеждала себя, что не обладает ни голосом, ни умением и не заслуживает стоять на сцене Оперы Популер. Но был человек, который верил в неё, как никто другой. Он не просто верил, он знал, что у неё все получится, знал, что она костьми ляжет, но исполнит партию достойно. Он знал, какими талантами она обладает и знал, как огромен её потенциал, даже, если она сама не догадывалась об этом. Уже на третьем занятии, когда он предложил ей спеть арию номер семь из кантаты Вивальди, она поразила его красотой своего тембра и умением плести бесконечные кружева вокальных линий, которые, как ей казалось, отнюдь не уникальны и по силам абсолютно каждому. Ему было трудно поверить в то, что этот человек, с почти профессиональным лирико-колоратурным сопрано, никогда не занимался музыкой и искренне был убежден в том, что не обладает ни голосом, ни слухом. Но голос ее звучал как никогда, пела она с таким мастерством, что Эрика распирало от гордости за свою ученицу. Мужчина наблюдал за ней со своего привычного места, видел, как она рвет свою душу на части, играя так, что великие артисты современности могли бы позавидовать ее самоотдаче. Но Призрак знал, что это была не игра. Он чувствовал, что Алисия проживает судьбу Виолетты, как свою собственную, и отчаяние, с которым она поет — не что иное, как её собственная заглушенная боль. Эрик слушал это глубокое, пронзительное пение, а в уголках его глаз блестели слезы, и он вспоминал легенду о птице, что поет лишь раз, и снова находил подтверждение тому, что самое прекрасное в этой жизни покупается ценою великого страдания.***
Мое тело до крайности возбуждено, каждая клетка организма сгорает в огне. Кажется, будто ещё немного и я надорвусь, как слишком туго натянутая струна. Я падаю без сил в объятия Кристиана Пети, допевая последние строки. Над сводами театра раздается эхо, и я не могу поверить своим ушам — мое сознание в очередной раз пытается меня обмануть. Я лежу, пропитанная горем своей героини, оглушенная громом оваций, и … улыбаюсь. Все закончилось. У меня получилось. Надеюсь, ты доволен. Занавес опускается. У меня есть минута перед тем, как выйти обратно на сцену. Минута, которая кажется вечностью. — Вы были великолепны, мадемуазель! — обращается ко мне Кристиан. От человека с его голосом слышать подобное вдвойне приятно. — Как и вы, месье. Милый юноша улыбается, берет меня за руку, и мы выходим на авансцену для поклона. Я нахожусь в тумане. У меня вновь ощущение, что все это происходит не со мной, но очередной грохот аплодисментов вырывает меня из цепких лап наваждения и убеждает, что все это правда. Публика радушна и добра ко мне, чего я никак не могла ожидать от надменных парижан. Вместо неодобрения я получаю море благодарности. Впервые за долгое время я чувствую себя значимой, и даже синдром самозванца, который вечно кричит, что я делаю недостаточно, не может мне в этом помешать. В проходе я замечаю Ришара — он направляется к сцене, неся в руках огромную корзину кремовых пионов. Не представляю, где он смог их достать в это время года, но, кажется, для него нет ничего невозможного. Повезет той женщине, что окажется рядом с ним. От этих мыслей на душе становится как-то по-особенному уютно. Мне выпало огромное счастье обрести такого друга — за наше недолгое знакомство он смог позаботиться обо мне лучше родного отца. — Это было великолепно, моя дорогая, — произносит директор, сияя улыбкой. — Почему вы не сказали, что умеете петь? Мы бы давно назначили вас примадонной, — энергично проговорил он. — Да, это вам, — вручает он мне цветы. Я засмеялась. — Благодарю вас, Ришар. Какие красивые цветы! Я их просто обожаю, — сказала я, проведя рукой по пушистым шапкам. Подозвав к себе машиниста сцены, я попросила отнести корзину в гримерную. — У театра уже есть примадонна, месье, — продолжила я. — Сегодняшний вечер — это исключение из правил. Больше такого не повторится. — Но ваш голос — лучшее, что слышал Париж за последнее время! Вы позволили публике лицезреть божественное воочию, а теперь хотите у неё это отнять! Вы могли бы согласиться хотя бы на роль дублерши мадемуазель Даае и выступать по особым случаям. — Вы мне льстите, месье Фирмен. А публика… Сегодня она благосклонна и пылает любовными чувствами, а завтра всячески презирает. Неблагодарное это занятие — делать что-то только ради публичного восхищения. Так что, увы, дублерши из меня тоже не выйдет. Придется вам беречь мадемуазель Даае и лучше о ней заботиться, чтобы подобных оказий впредь не повторялось. Больше я на этот шаг не пойду. — Вам как обычно удалось меня удивить. Любая бы на вашем месте уже давно уцепилась за такую возможность, вы же отказываетесь от шанса стать певицей мировой величины! Неужто вам чужды слава и признание? — Месье Фирмен, вы забываете одну важную вещь — я не певица. Блеску софитов и толпам поклонников я предпочитаю уединение и покой. Увы, каким бы заманчивым не было ваше предложение, у меня оно совершенно не вызывает трепета. А что до славы — мне хочется и известности, и признания, но совершенно на другом поприще. Мужчина вздохнул и покачал головой. — Стало быть, и актрисой вы себя не видите? — Нисколько. — Но все были потрясены тем, как вы исполнили свою роль! Вы не играли — вы жили. Как вам это удалось? Вы не упоминали среди прочих талантов еще и актерское мастерство. Мне стало радостно от того, что затраченные на исполнение своей роли усилия оказались заметны не только мне, но и другим. — Школа жизни и прекрасный учитель. Но в большей степени, конечно, учитель. Ему-то я и обязана своим голосом. — Кто же этот гениальный педагог? Уж не тот ли легендарный неизвестный, что подарил Опере Кристину Даае? Его вопрос вызвал улыбку на моем лице. — Пускай это останется тайной. — И вот вы снова обрастаете секретами, — с укором сказал директор. — Могли бы и поведать эту страшную тайну старому знакомому. Мы с вами так давно не общались! Вас настолько захватили дела, что вы и минуты не можете уделить бедному старому Ришару. Позвольте пригласить вас на балкон для беседы. Там нас ждет шампанское, — показал он рукой в сторону выхода. Мне стало немного совестливо. Я и правда ненамеренно избегала контактов с ним в последнее время. — Я бы с радостью, месье Фирмен, мне и самой хочется с вами поговорить. Но, боюсь, меня уже ждут в другом месте, — и, хотя отказывать своему, так называемому, знакомому с моей стороны было не очень любезно, я понимала, что и так уже сильно задержалась. — Однако, если этот разговор не терпит отлагательств, мы можем поговорить за кулисами. — Там слишком шумно и жарко, — разочарованно ответил директор. — Прошу вас, порадуйте старика! Я не отниму у вас слишком много времени. Я почувствовала, что должна уступить. В конце концов, пятнадцать минут мне погоды не сделают, а дольше находиться с ним я не планировала.***
Балкон Парижской Оперы был вторым моим излюбленным местом после гримерной, в которой я провела значительную часть своего пребывания в девятнадцатом веке. Когда театр был закрыт для посещений, я пробиралась туда вместе с хористками и девочками из кордебалета и устраивала импровизированные застолья. Как правило, они заканчивались пьяными танцами и веселым дебошем, даже если поначалу все было чинно, благородно и никто не собирался напиваться, поскольку «завтра спектакль». Но тонким, хрупким статуэткам много не надо и уже после двух-трех бокалов мне приходилось прятать их по всему театру от мадам Жири. Когда мы с Ришаром вышли на балкон, я вспомнила последние наши посиделки и, не удержавшись, прыснула от смеха, заставив его обернуться. — Простите, — сказала я, прикрываясь рукой. — Вспомнила кое-что. А вспомнила я, как разгоряченная Мэг выхватила у меня из рук бутылку вина и вылила её на проходящего под балконом мужчину. Но тот был настолько обрадован произошедшим, что вместо брани на всю улицу закричал: — Господи! Благодать-то какая! Пока я обмахивалась рукой и приходила в чувства, Ришар пристально смотрел на меня, а на лице у него залегла какая-то глубокая мысль. — Не берите в голову, по мне давно лечебница плачет, — пошутила я, чувствуя себя довольно раскованно. Ришар только ухмыльнулся, но взгляд его по-прежнему оставался очень проницательным. — Так, о чем вы хотели поговорить со мной? — приходя в себя, спросила я. — Но предупреждаю, если это может испортить мне настроение, давайте отложим до завтра. У меня сегодня уже был один … специфический разговор и, вероятно, предстоит ещё один. Я не уверена, что мне хватит сил и для третьего. Мужчина встряхнул головой и задумчиво посмотрел на меня. — Шампанского? — спросил он, доставая бутылку из ведерка со льдом. По-видимому, ждало оно нас достаточно долго, поскольку лед прилично успел подтаять. — Поль, открой бутылку, будь добр, — подозвал директор к себе стоящего на входе капельдинера. Поль, видимо, занимался этим профессионально — два стука по дну и горлышку, и пробка уже летит в небо. Директор наполнил бокалы и протянул один мне. Отказываться от ледяного шампанского после такого тяжелого дня было не в моих правилах. Мы чокнулись с ним и отпили немного искрящегося нектара. Нити пузырьков быстро ударили в нос, и я едва сдержала себя, чтобы не чихнуть. Мужчина сделал ещё глоток и поставил бокал на балюстраду. — Прежде, чем я начну говорить, пообещайте, что воспримете это без лишних эмоций. Я удивилась, но решила не спорить и лишь молча кивнула. Неужели я настолько истерична… Ришар сделал шаг в мою сторону, вынудив меня автоматически попятиться. Пульс участился, и меня накрыло неприятное чувство дежавю. Уже только по одному этому действию я поняла, что от разговора ничего хорошего ждать не стоит. — Алисия, поскольку я не молод, мне все труднее признаваться в таком — возраст порождает много страхов. Безрассудство давно стало отголоском молодости, ушедшим вместе с ней на покой, — директор, по всей видимости, решил начать издалека. — В вашем возрасте и до сей поры я не заботился ни о семье, ни о выстраивании крепких и долгосрочных связей с людьми. Я никогда не был женат и детей у меня нет. Мне казалось, что этот театр — последнее, чему я могу принести пользу прежде, чем отойду в мир иной. Но так случилось, что появились вы, — на этой фразе у меня засосало под ложечкой и скрутило внутренности. — И общение с вами — это то немногое, что привнесло в мою жизнь каплю света. Потому как ни светская жизнь, ни бесконечные… Виолетты, ни тем более деньги не способны заглушить ту зияющую дыру, что рождается в душе при отсутствии любви и тепла. И, когда я впервые увидел вас — такую искреннюю, такую живую, такую решительную и упрямую, способную одним своим взглядом убить, а затем воскресить — вот тогда что-то во мне перевернулось, и давно заржавевший механизм вдруг сдвинулся с мертвой точки. Я стал мечтать о том, чтобы приблизиться к вам, но, Алисия, вы даже и представить себе не можете, каким холодом и надменностью способны одарить человека, что он никогда в жизни больше не захочет к вам подходить. Но, как ни парадоксально, ваше высокомерие сводит с ума гораздо сильнее вашей доброты, — он замолчал и взял меня за руку. Его слова вызывали во мне какую-то особенную печаль. Все мои представления о человеке были в момент разрушены. Я видела в нем так не хватавшую мне в детстве фигуру отца, он же видел во мне очередную любовницу. Мне стало так неприятно от самой себя — я искренне поверила, что кто-то может захотеть заботиться обо мне бескорыстно, как родитель заботится о ребенке, как учитель заботится о своем ученике. Конечно, просто так ничего не бывает. Особенно у мужчин. — Вы отравляете меня своими ядовитыми шипами. Каждый, кто вас коснется, обречен погибнуть. И как бы я ни сопротивлялся, как бы ни убеждал себя в пагубности своих чувств, вся моя борьба оказалась бессмысленной. Мне захотелось рискнуть и сделать все, что в моих силах, чтобы снискать ваше расположение. — То есть все было не по-настоящему? — перебив, спрашиваю я голосом обманутого ребенка. — Неужели все ваши действия по отношению ко мне были не более, чем актами на пути к соблазнению? — Ещё как по-настоящему! — я вижу, что мой вопрос его оскорбил. — Разве нельзя искренне желать помочь человеку и при этом тайно надеяться на большее? — Нельзя, — морщусь я и мотаю головой в разные стороны. — Нельзя, если человек доверяет вам. — Но послушайте, Алисия, — обхватывает он меня руками за плечи. — Ведь я желаю вам только добра! Я хочу, чтобы вы были счастливы. А со мной… Со мной бы вы точно могли быть счастливы. Я бы любил вас так сильно, как ни один мужчина не может любить! Я почувствовала себя путником, угодившим в болото. И чем больше Ришар говорил, тем сильнее меня засасывало в отвратительную трясину. — Послушайте, Ришар, — я попыталась выпутаться из его хватки. — Мне жаль, что ваши чувства ко мне причиняют вам столько страданий, и видит Бог, в этом не было моего умысла… Но я, как и прежде, вынуждена сказать, что наш союз невозможен ни в каком виде. — Но почему? Я развожу руками, надеясь, что мой отказ не нуждается в пояснении. — Потому что любовницей я становиться не собираюсь, а женой и подавно, — честно ответила я. — Тогда в каком качестве я нужна вам? — У вас все-таки кто-то есть. Я прав? — спрашивает он, игнорируя мой вопрос. Мужчины становятся такими мелочными, когда дело касается ревности. — Боюсь, это не ваше дело. — Чем же он смог покорить вас? — протягивает он. Ришар выглядит, как человек, у которого помутился рассудок, его глаза опасно сверкают, он приближается ко мне все ближе и ближе. — Месье Фирмен… — Вы сводите меня с ума! Он хватает меня за предплечья и с жаром целует в губы. Меня пронзает ужас. Я пытаюсь выпутаться из его цепкой хватки, освободить руки, ударить головой в переносицу, лишь бы это скорее закончилось, но я ничего не могу сделать против человека с его ростом и силой. Моя собственная беспомощность сводит меня с ума. Я рычу и со всей силы прокусываю ему нижнюю губу. Он отстраняется от меня, шипя от боли. Все заканчивается так же быстро, как началось. Ришар смотрит на меня совершенно диким взглядом, но я не убегаю, адреналин дает столько сил и решимости, что будь у меня под рукой пистолет — я бы без колебаний выстрелила. На мгновение мне показалось, будто совсем рядом раздались чьи-то тяжкие стенания, но только лишь на мгновение. — Никогда. Ни одна женщина. Мною так не пренебрегала, — выплевывает директор, прикладывая платок к пострадавшей губе. Я подбегаю к нему и даю звонкую пощечину. Удивительно, но страх совершенно атрофирован. Кроме отвращения и злобы я не испытывала больше никаких эмоций. — Мерзавец! — рычу я. Весь его запал разом исчезает. Он смотрит на меня глазами затравленной собаки. Я же, напоследок, смеряю его полным ненависти и презрения взглядом и вылетаю в коридор. Бедный капельдинер стоял так близко к выходу, что распахнутой дверью получил прямо по лбу. — Пардон, — бросаю я, но состояние его здоровья меня сейчас мало волнует. Я бегу в гримерную, жалея, что столько времени потратила на этого человека. На ходу вспоминаются слова Перса: «история повторяется». Меня пронзает молнией мысль о том, что… Нет, — с ужасом думаю я. — Он не мог. Только бы об этом не узнал Эрик. Но ведь в том не было моей вины… Почему я должна чувствовать себя виноватой за то, что ко мне прикоснулся другой мужчина. Я бегу по коридору, а сердце готово вырваться из груди. Ещё немного, ещё два лестничных пролета, и я на месте. Перепрыгиваю через три ступеньки, пробегаю мимо парадного входа, устремляюсь к гримерной. Лишь бы убедиться, что все в порядке. Лишь бы не случилось очередного скандала. Все мысли о необходимости поговорить с ним по поводу его предложения, объясниться, дать понять, что это плохая идея в силу многих причин, уходят на второй план. Главное — убедиться, что Эрик ничего не видел. Его кольцо до сих пор у меня, и я не имею понятия, что с ним делать. Наверное, будет правильнее его вернуть. Зачем мне помолвочное кольцо, если я ни с кем не помолвлена? Я сжимаю его в руке в надежде, что оно придаст мне немного храбрости. Я осторожно открываю дверь — в гримерной темно. Медленно захожу в комнату, попутно зажигая лампу. Оглядываюсь — кажется, никого нет. Прохожу дальше и замечаю за столом мужской силуэт, а следом и его хозяина. — Надо же, кто соизволил прийти… Какая честь, — елейным голосом пропевает он. — Простите, мне пришлось задержаться, — аккуратно извиняюсь я. Эрик надменно поднимает голову. — Чем же вы были заняты? Я молчу, при этом внимательно наблюдаю за его мимикой в надежде найти хоть что-то, что способно выдать его мысли. — Отвечайте же, — угрожающе произносит он. — Я разговаривала с директором, — ни словом больше. Эрик отводит взгляд в сторону и ухмыляется. — И это все? — Вы хотите услышать что-то ещё? Мужчина начинает постукивать по столу. Его медлительность приобретает раздражающий характер. — Вы знали, что Мария Дюплесси — известная парижская куртизанка — послужила прототипом для создания образа Виолетты? Когда она скончалась от туберкулеза, ей было столько же лет, сколько вам сейчас. — Да, мне это известно, — ровным тоном отвечаю я, пытаясь сообразить к чему ведет эта прелюдия. — Вам известно… Ну, еще бы, — хищно улыбается он. Я удивленно поднимаю брови. — Теперь мне понятен ваш выбор оперы. Вы и сами своего рода Виолетта. Вы такая же… — Вы переходите на личности, Эрик. Остановитесь, пока не наговорили лишнего, — моему самообладанию можно было только позавидовать. Он смотрит на меня испепеляющим взглядом. — Гетера! Искусительница! Traviata! — выкрикивает он оскорбления одно за другим, словно сорвавшись с цепи. — Эта опера — абсолютное олицетворение вас, моя дорогая Алисия! Я замираю и выслушиваю все обвинения. В моменты, когда кто-то несправедливо клевещет на вас, нужно отстраниться, посмотреть на ситуацию со стороны и ни в коем случае не вступать в баталии — не потому, что ругаться плохо, а потому что в любой ситуации необходимо прежде всего сохранить достоинство. К счастью, мне хватало гордости для того, чтобы выдержать поток оскорблений от этого барана. — Вы все сказали? — спрашиваю я, сложив руки на груди. Пока что во мне было достаточно терпения, чтобы ему противостоять. По крайней мере, мне так казалось. — Ах, вы хотите ещё? Тогда слушайте, лживая обольстительница! Слушайте же! Мало того, что ты жила с моим безмозглым директором… — на этой фразе я почувствовала, как начала бледнеть. Все это время мне хватало наивности полагать, что об этом знали лишь я и Ришар. — Да, представь себе, мне это известно! Вы полагали, что можете оставаться незамеченными. И где! В Париже! В столице Франции! Глупая Алисия. Она и не догадывалась, что у Эрика повсюду глаза и уши. Полагаю, вы не знали, что горячо любимый вами дарога располагает квартирой прямо напротив сада Тюильри, в котором вы так мило прогуливались. Он регулярно наблюдал за вами и докладывал мне каждый ваш шаг. А Эрик терпеливо ждал и надеялся, что этому фарсу скоро наступит конец. Я не верил, что вы сможете продержаться с этим старым, заносчивым идиотом дольше нескольких дней. Но вы… Неужели Эрик ошибся в вас, и вы оказались настолько корыстолюбивы? Что вас в нем привлекло? Деньги? Да я бы осыпал вас деньгами! Что он дарил вам? Меха? Вы бы носили их каждый день! Золото? Да вы бы купались в золотых реках! Надо было только подождать…но синица в руках вам оказалась милее. Однако я готов был терпеть и это, готов был делить вас с этим кретином, но не теперь, когда, — Эрик схватился за грудь и начал тяжело дышать. — Когда он целует тебя у меня на глазах! Я тяжело вздыхаю и понимаю, что все, что было до этого — цветочки, ягодки будут впереди. — Ты удивлена? Да, представь, я видел вас на балконе! Видел, как ты прижималась к нему, как он ласкал твое тело. Я был там. Я отправился за вами сразу после окончания третьего акта, боясь, что он может повести себя не как порядочный человек. И оказался прав! Когда я смог пробраться на крышу, он уже во всю завладел тобой. Завладел тем, что по праву принадлежит мне! Мне! — он со всей силы стукнул по столу кулаком, а затем смахнул с него подаренную корзину с пионами. Эрик начал рычать. Впервые я почувствовала, что начинаю бояться его, но виду старалась не подавать. После небольшой паузы, позволившей ему отдышаться, он продолжил: — Твой поступок… Ты ничем не лучше любой из этих продажных дешевок из кордебалета, — тихо, шипяще произносит он, катая на языке каждую букву. Я резко вдыхаю, словно меня ударили в солнечное сплетение. Страх исчезает, его место занимает обида, нанесенная этой отвратительной липкой фразой. Я смотрю на него исподлобья, исполненная злобой и яростью. — Как ты смеешь обвинять меня в низости? Будь ты мужчиной, ты бы разговаривал с тем, кто осмелился прикоснуться ко мне, а не запирался в моей гримерной и не устраивал мне сцены, говоря такие гадкие вещи. Эрик кровожадно улыбается. — Не беспокойтесь, моя дорогая. Наш любвеобильный директор еще получит свое. — Только попробуй, — мой голос звучит так низко, словно он принадлежит кому-то другому. — Как мне надоела твоя ревность, твоя постоянная подозрительность. Ты ослеплен этим и, боюсь, уже никогда не прозреешь, — устало потерла я переносицу. Эмпатия у этого человека была не просто на нуле, она была в минусе. Самолюбие, являющееся неотъемлемой частью каждой женщины, было непоправимо задето — ему нанесена колоссальная обида. — Ах, вам надоело? Тогда убирайтесь из моего театра. Вон! Мое возмущение дошло до предельной точки. — Да иди ты к черту со своим театром! — выкрикиваю я и иду к двери. Остановившись, я оборачиваюсь и снова обращаюсь к нему. — Если бы ты любил, — на этих словах мой голос дрогнул, но я быстро взяла себя в руки. — Если бы ты любил, ты бы никогда не заподозрил меня в подобном. Я фурией вырываюсь из комнаты, не проронив больше ни слова. То, насколько сильно я охвачена ненавистью, не поддается никаким описаниям. Мне вспоминаются слова цыганки: «Мужчину своего в этом городе встретишь. Сломает он тебя. Домой другим человеком вернешься… Много женихов у тебя будет, замуж ни за кого не пойдешь». Сломает… Правду цыганка сказала. Ещё как сломает. Я чувствую, будто к сердцу приложили раскаленный металл. И так все внутри жжет и горит от боли, что кажется я вот-вот лишусь сознания. У меня достаточно толстая кожа, чтобы подобные фразы отскакивали от меня, не долетая до цели, но не когда их произносит он… От него слышать подобное невыносимо. Все сводит от боли. Хочется закусить щеки, искусать губы в кровь, ударить кулаком в стену — что угодно, лишь бы физическая боль заглушила душевную. Но ведь это обман — она ничего не заглушит. Как же хочется домой. Как же хочется к родным. Приготовить ужин с мамой, попить с бабушкой чай, сыграть с дедушкой в шахматы, зарыться пальцами в шерсть любимой собаки. Как же сильно хочется их обнять и никогда, никогда больше не расставаться! Ярость окончательно вытесняет обиду. Как он смеет так говорить обо мне! Как он смеет обвинять меня в том, чего я не совершала. И это он называет чувствами? Это он называет «завладеть сердцем»? Какое же там тогда сердце! Я задумываюсь, для чего мне был дан этот опыт, и какой урок я должна из него вынести. Я же делала все правильно — не строила никаких ожиданий и надежд, не питала иллюзий, не заглядывала вперед… Я. Просто. Хотела. Ему. Помочь. Пошел к черту. Все-таки порой внутреннее уродство может оказаться таким же ужасным, как и внешнее. — Алисия! Куда ты так бежишь? — останавливает меня женский голос. Я наталкиваюсь на Кристину. Северный ангел смотрит на меня своими ясными голубыми глазами и улыбается. Она тоже решила поздравить меня с премьерой — что-то говорит про мой триумф, голос, талант… И, конечно, про Эрика. Куда без Эрика… Но оживление в её глазах быстро сменяется тревогой. — Дорогая, что с тобой? — с беспокойством спрашивает она. — На тебе лица нет. Нет, дорогая Кристина, оно есть, и в данный момент оно горит от злости, обиды и ненависти. — Что-то случилось? Случилось. В этой Опере постоянно что-то случается. Я шумно выдыхаю. Надо успокоиться. — Мне так стыдно, что я позволяла себе верить, будто ты действительно можешь быть в чем-то виновата. Мне стыдно, что я так долго его оправдывала, — начала я. Кристина свела брови на переносице. Она в мгновение стала серьезной. — Не понимаю. Если ты об Эрике… Конечно, об Эрике. Все разговоры всегда сводятся к Эрику. Все мысли всегда сводятся к Эрику. Не обиделся ли Эрик? Не задели ли мои слова Эрика? А как воспримет Эрик? А вдруг это не понравится Эрику? Эрик, Эрик, Эрик… — Удивительно, что ты остаешься добра к нему после всего, что он сделал. Этот человек вобрал в себя все худшее, что есть в этом мире. И мне стоило бы это понять еще в день твоего возвращения. Но нет — мое тщеславие одержало верх. С чего я взяла, что со мной будет иначе… — Пожалуйста, объясни мне, что произошло, — тихо попросила девушка, беря меня за руку. — После спектакля Ришар отвел меня на балкон, чтобы поговорить, признался в чувствах и…поцеловал, — тут меня вновь передернуло. — А Эрик, будь он неладен, пошел вслед за мной. Он, видите ли, решил в рыцаря поиграть и, как на зло, пришел именно в тот момент, когда Ришар… — я замолчала. — Ох, — с ужасом произнесла она. — Но ты же объяснила Эрику, что это не было твоим желанием? — Он даже слушать меня не стал. Разве он когда-нибудь кого-нибудь кроме себя слушает? Он убежден в том, что его глаза никогда не обманывают его, а мозг не способен поглотить информацию в искаженном виде. Он устроил мне отвратительную сцену, а потом сказал, что я ничем не лучше дешевок из кордебалета, — горько улыбнулась я. Какие отвратительные слова. Хотелось поскорее прийти домой и тереть себя щеткой до тех пор, пока не почувствую, что смогла смыть с себя эту гниль. — Ах! — воскликнула Кристина, закрыв глаза. — Эрик, что же ты натворил, — слетел с её губ тихий шепот. — Это не самое страшное, что могло произойти, — едва заметно улыбнулась я. — Что же тогда самое страшное? — Перед началом спектакля он зашел ко мне и … Вот, — я показала Кристине кольцо, которое все это время с силой сжимала в кулаке. — Господи, он сделал тебе предложение! — воскликнула девушка. Я ещё раз посмотрела на драгоценность в своей руке. — Да пропади пропадом и он, и его предложение! — зарычала я и швырнула кольцо. Домой. Срочно домой. Запереться и никого не видеть. А об остальном я подумаю завтра…