три билборда на границе с Эсперансой

Дани платит за свою удачу яранскими песо и легкими, до черна забитыми пеплом от алого табака (кажется, что-то такое уже с ней было). Исцеленным от рака все равно, как создается вивиро людьми в медицинских масках и красных тюремных робах, пока лекарство действует безотказно; спасенной Яре все равно, сколько грехов на совести у ее мессии — не легенды революции шестьдесят седьмого, но почти. Двигатель старого самолета надрывно кашляет, едва справляясь с «бочкой», небо и красно-желтая земля внизу меняются местами трижды или четырежды, и в такие мгновения Дани не без горечи думает: вот и все. Вот и все: раскрой парашют, надеясь, что зенитки Кастильо не нацелены в небо, затолкни в горло гость таблеток, спасаясь от отравы, подавись своей же кровью, — красной будто табак и синей будто свобода — пока столица верной собакой лежит у ног умирающего диктора. Докажи, что достойна не остаться бездыханным телом на берегу вместо Литы; имя девчонки указано с ошибкой не в паспорте, но на могильном холмике из песка. Льву львиное, а полыхающая «молотовыми» и пожарами истерзанная Яра — львице; держи свой нож для табака всегда при себе, прячь его за пазуху, баюкай, прижимай к сердцу, потому что в грязно-алом пепле и руинах Эсперансы не останется больше ни-че-го — только носовой платок, заляпанный кровавыми цветками и (мертвая) Клара Гарсия, улыбающаяся мятежникам с граффити. И мальчишка, убитый отцом; все начинается ведь с мальчишки. Антон Кастильо до самого своего конца четко понимает, что делает, в этом-то вся трагедия. В какой-то другой — должно быть, неправильной — жизни Дани пьет лимонад, покусывая пластиковую трубочку, и равнодушно смотрит на сонные волны Атлантики, лижущие ее босые ноги; пальмы шумят и роняют на песок черные тени. Солнце в Майами никогда не садится. Если бы Дани могла выбрать снова — это всегда был бы Либертад.