Пряно-соленое

Ладонь — смуглая, шершавая от свежего пореза, обросшего бордовой коркой, пряно-теплая как рождественский глинтвейн, как его темно-лазурный в зимнем полумраке морской взгляд — горячо забирается под вязаный свитер, кипятком течет вверх по крепкому торсу, привычно и робко обхватывает грудь, нежно сминая ее мякоть подушечками пальцев, отчего Аннабет чувственно вздрагивает, неосознанно выгибаясь навстречу теплу и нежности касаний. — Тебе не холодно? Аннабет хихикает, хотя ей сейчас явно не до смеха. Боги, она невыносимо, до рези по сердцу и тягучей сладости в груди, под ребрами, под нежной рукой Перси, до глупых смешков и пустоты в голове так ужасающе крепко любит его. — Нет, рыбьи мозги, мне не холодно. Аннабет знает, что Перси краснеет малиновой кровью по щекам и шее, когда она, ленясь давить улыбку, тянет его к себе ближе, плотнее, жарче, чтобы чувствовать его тепло, бронзовую твердыню его тела и мелкую дрожь его рук, топить легкие морской солью и рассветным бризом, утыкаясь ему в серую от зимней темноты шею, бесстыдно медленно тереться о его колено меж своих ног, сбивая его дыхание до рваных вдохов и едва слышного «господи-блять-Бет», когда ощутимо ведет бедром по его паху. Она довольно выдыхает ему в шею: — Мне горячо, Перси. Чертовски горячо. Пожалуйста, не останавливайся. Кто Перси такой, чтобы ослушаться? Аннабет обнимает его крепче, гуляя руками по спине под глухой бирюзой его свитера, и извиняется, когда Перси дергается от холодка ее ладоней. Перси мстит, мягко щипая ее сосок горячими нежными пальцами, и Аннабет тихо сладко выдыхает ему в шею перед тем, как влажно зацеловать ее, облитую зимой и морской солью, жгуче-теплую как выжженный песок побережья. Впитывает в себя его тихое рваное дыхание и мелкую бесконтрольную дрожь его рук. Одна — на ее груди лежит так тепло и правильно, касаясь-гладя-сминая и невесть что вообще делая, и Аннабет млеет и ручьем растекается, зажатая между горячим, как печка, Перси, и зимне-ледяной стеной. Другая — бессмысленно и до боли ласково гладит ее по голове, по тугим косичкам дред и холодному серебру вплетенных бусин, по бело-пушистым кудрям концов и мягкой вязке рождественского свитера на плечах. Пальцы невесомо текут по дредам и вороту вверх, кончиками — по кофейно-темной коже, ладонью тепло и нежно обхватывая щеку, задевая большим пальцем уголок резко очерченных чернильно-черных в полумраке губ. Перси чуть отстраняется в синеву зимнего воздуха, чтобы видеть ее яснее, обмереть от матовой стали ее глаз, темной и мутной, режущей наживую душу сквозь плоть и рассудок, смущенно насладиться очерком собственной руки под ее свитером. Обливает ее взглядом разгоряченно и платонически-нежно. Аннабет теряется в темно-соленой лазури его глаз, путаясь в перекате беспокойных штормовых волн как в белой вязи паутины, и не знает, ей горячо и до сладости жарко или влюбленно-тепло, уверенно-надежно и бескрайне счастливо, когда он смотрит на нее _так_. — Я люблю тебя, ты знаешь, — бормочет она, потому что нет сил об этом молчать. — Знаю. Я тебя тоже. Перси улыбается тепло и любяще, так, что у нее ноги слабеют, и она тянет его к себе ближе, потому что он слишком далеко. Перси не дает себя притянуть, и в его улыбке, одолев странную, по мнению Аннабет, но очаровательную стыдливость (серьёзно, он намного стыдливее Аннабет в отношении секса и своих желаний, с чем Аннабет успешно борется), растекается остро-сладким, на грани ядовитого предвкушение какой-то идеи, еще смутно-неясной и обретающей плоть только в практике, как и все импровизации Перси. Аннабет покорно позволяет держать свое лицо за ровную твердость челюсти, пока он внимательно наблюдает, как она мелко подрагивает навстречу гуляющей под свитером по ее телу руке. Аннабет почти незаконно наслаждается тем, как жестоко хлещут друг по другу и рассыпаются брызгами и поднятой с самого дна мутью штормовые темно-лазурные волны его беспокойного взгляда. — Хочу видеть, — шепчет он раньше, чем осознает. — Я могу снять свитер. — Нет, — отрезает Перси. — Холодно же, Бет, замерзнешь. — Да богов ради, — вздыхает Аннабет едва не капризно, хотя она никогда, никогда не была капризной. — Я не такая слабая, плюс мы в чертовом лагере. — И нас могут увидеть. Когда мы оба одеты, легче притвориться, что мы просто невинно целуемся. Аннабет усмехается. Если их кто увидит — сами виноваты, что случайно проходили мимо. Да и в лагере не редкость застать кого-то у стены домика, под деревом в лесу, на пляжном песке — не всегда получается тайком встретиться наедине в домике, даже им, даже когда Перси большую часть времени живет в домике Посейдона один. Все уже давно привыкли. Сейчас, например, в домике Посейдона целая толпа на ночевке в честь Рождества. Наряжают елку блестящими шарами и цветными гирляндами, пьют глинтвейн и какао, грызут карамельки и тягучие приторно-сладкие ириски, слушают Фрэнка Синатру на виниле и подпевают ему в несколько нестройных безмятежных голосов. Перси и Аннабет напились густого какао с молоком, попробовали пряный глинтвейн, который варила Пайпер, сгрызли на двоих пачку имбирных пряников, раздав треть всем, кто просил, едва не заснули, тепло и уютно обнимая друг друга, и вышли, вот, на пару минуток проветриться в темно-синем зимнем вечере. А потом Перси прижал Аннабет к стене, целуя остро-горячо и пряно-сладко, и пара минуток уже как минут десять грозили вылиться в неизвестно сколько. — Тебя это беспокоит? — спрашивает Аннабет. — Честно? Вообще нет. — Меня тоже. — Она смотрит темно и обжигающе сталью твердого, как непереплавленная руда, взгляда, и Перси тяжело и густо обливает волной жара, горячо и сладко так, что на все уже наплевать, кроме Аннабет в менее-чем-шаговой доступности. — Я по тебе скучала. Они видятся довольно часто, вырывая на эти встречи каждую секунду свободного времени, но Перси понимает, что она говорит не об этом, тянется к ней, обеими ладонями цепляя ее твердое прохладное тело под щекотно-пушистым свитером, и целует ее горячо и отчаянно, выпивая с чернильных губ сладкий вздох на тонкой грани стона, когда вжимает ее в стену, почти не специально двинув коленом меж ее ног. — Бе-ет, — выдыхает он ей в щекотный пушок вязяного свитера и тугие гладкие косички дредов, тянущиеся ровной струей за плечи. Аннабет вязко сглатывает, когда ее сладко пронзает удовольствием от его хрипло сбитого треснувшего голоса. — Чего ты хочешь? — Трахни меня своими пальцами, — просит Аннабет, и Перси шумно выдыхает, небрежно и бессмысленно целуя ее щеку. — Нас могут потерять, — запоздало доходит до него, будто ему вдруг почему-то не все равно. — Если еще нет. — Уже да, — фыркает Аннабет. — И наверняка поняли все. Ну же, Перси, пожалуйста… Перси расстегивает ширинку ее джинс, вслепую одной дрожащей рукой, и Аннабет совсем ему не помогает, обнимая его плечи и влажно выцеловывая горячую от бега малиновой крови по венам смуглую шею. Она мягко его подбадривает шепотом у самого уха, разливая по его телу дрожь, когда его ладонь оттягивает ткань ее белья и то ли нерешительно, то ли издевательски замирает, путаясь кончиками пальцев в жестких завитках волос и не забираясь дальше. — Перси, — хнычет она. — Пожалуйста, я хочу… Он сдавленно матерится, скользя рукой дальше, и она сладко давится на выдохе стоном, когда подушечки его пальцев мнут ее клитор, ровно так мягко и правильно, как любит Аннабет. Перси осторожно двигает скованной тканью и дрожью кистью, едва не скуля от того, как жарко и скользко, как густо и влажно обволакивает пальцы ее смазка, как хотелось бы опуститься на колени, стянуть с нее джинсы и слизать эту смазку, белесую и пряно-соленую, чтобы ее вкус потопил язык и ее жар обжег губы, прежде чем спалить дотла. Аннабет без тени стыда и скованности подается навстречу его пальцам, судорожно вцепляясь в него, будто вот-вот упадет, как подкошенная. Перси, чувствуя ее, ее чувства и мысли где-то чуть глубже иррационального, крепче держит ее за талию, и она, разлитая между ним и стеной, безвольно обмякает, уверенная, что в его руках она не упадет точно. — П-перси, — смазанно от тихой вибрации стона шепчет Аннабет ему в шею, когда уже неуклюже балансирует на грани оргазма, чувствуя, как тугим горячим комом сводит низ живота и сладко стягивает мелкими спазмами мышцы. Перси ее понимает; покорно медлит, давая ей глотнуть пряный зимний воздух, и вводит в нее два пальца. Аннабет в голос стонет, мягко и карамельно-красиво, расслабляясь и млея, когда Перси мерно и твердо двигает кистью несмотря на дрожь и неудобство, помня, как она любит (разве возможно такое забыть?). Перси бессмысленно шепчет что-то матерное вперемешку с ее именем, задыхаясь огнем зимнего воздуха, не способный чувствовать ничего, кроме жара и тугой узости вокруг пальцев, где, о боги, так влажно, так хорошо и правильно скользит его рука, что это почти физически больно, и малиново краснея от неприлично-сладкого мокрого звука, едва уловимого, болезненно-горячо сводящего его тело и швыряющего его рассудок куда-то в тартар. Перси будто сквозь белизну тумана улавливает режущий скрип открывшейся за углом двери домика Посейдона. Он замирает, и Аннабет сдавленно скулит, протестуя, смотрит мутно-пьяно и до неприличия откровенно-умоляюще, не понимая, какого черта. Она слышит голоса, нечеткие сквозь помехи тихого зимнего ветра, расстояния десяти секунд хотьбы, белой ваты шума в голове и глубочайшую бездну равнодушия, плавит его заживо темной мутью стальных глаз и одними чернильными губами просит: — Пожалуйста. Перси не способен не подчиниться, и ему откровенно похрен, что, возможно, их потеряли и ищут, что рядом хрустят по земле чужие шаги и их, возможно, найдут от силы секунд через мало, слишком мало — хватает только на пару мерных глубоких движений пальцев, и Аннабет глотает громкий карамельно-сладкий стон, тихо скуля в его шею, содрогаясь и сжимаясь вокруг его пальцев туго, мокро и сладко, так хорошо, что Перси тихо выстанывает ее имя, по инерции двигая внутри нее пальцами. Аннабет обессиленно откидывает голову на ледяную древесину стены, тяжело дыша и чудом не стекая вниз на черноту голой земли. Ее хватает лишь на то чтобы застегнуть ватными руками ширинку, когда Перси вынимает руку, нечаянно и грязно мажа по подолу ее свитера белесым разводом ее смазки. Перси машинально слизывает белесо-соленую влагу и понимает, что делает, только когда его всего кроет-сжигает-разрывает в пыль и кровавое месево, Аннабет хрипло устало матерится, обливая его серой мутью разомлевшего взгляда, а в плечо врезается беззлобно-насмешливое одобряющее «oh la la красота какая». Перси снова жгуче жжет шею и щеки малиново-кровавым, когда он оборачивается и цепенеет под взглядом Пайпер, ядовито-розовым и довольным, под остро-веселым изгибом ее красиво-багряных губ и небрежностью ее позы — расслабленной опорой плеча на деревянную стену, у которой только кончила Аннабет. Аннабет и не думает гореть от стыда, как Перси; смотрит на Пайпер косо и мутно, лениво скользя по беззлобному яду ее розовых глаз и кислотно-блестящей мишуре вокруг шеи, и ухмыляется одним уголком чернильных губ. «Да, я только что кончила от того, что Перси трахнул меня своими пальцами у этой стены, на которую ты так небрежно опираешься. Да, я едва ли отошла от оргазма, а вот Перси еще не кончил, он напряжен и заведен до предела, и я тебя конечно люблю, но ты побыстрее, пожалуйста, решай, ты свалишь или останешься смотреть, как я ему отсасываю». — Не знаю, какое вы выдумаете оправдание, но я скажу, что вас не нашла и вы погулять свалили, — усмехается Пайпер. — Хотя, всем все до неприличия очевидно. Кроме Джея, которого я еле уговорила остаться, пока сама вас ищу. Мало ли, вдруг вас там адские гончии задрали. Перси даже не пытается шутить что-то глупое и милое о миссис О’Лири, и Аннабет понимает, что это серьёзно — еще немного, и он рехнется, сгорит изнутри, как сломанный двигатель, потеряет самого себя, анаклузмос, зеницу ока, жизнь и бессмертную душу, и, ленясь разговаривать, тяжело валится в его руки, вынуждая покачнуться от неожиданности, обнимает его жарко и крепко и целует так, будто хочет довести его одним поцелуем. Пайпер понимает намек и послушно уходит, пока Аннабет толкает Перси к стене, зная, что просто так он устоит едва ли, и опускается перед ним вниз, джинсами на замерзшую зимнюю землю.