***
Грохот от соприкосновения металлической дубинки с прутьями камеры, где его держали, заставил, провалившегося в спасительное короткое забытие, Малакая вздрогнуть. — Время принимать своё лекарство, пернатый, — прозвучал голос какого-то демона, коих уже не получалось различать. Малакай не успел среагировать. Хваленная реакция, отточенные рефлексы все чаще подводили его. И сложно было сказать, была ли виной всему предельная усталость, из-за которой порою не получалось встать на ноги, оставляя лишь возможность передвигаться на четвереньках, или главную роль во всей вакханалии сыграло то самое «лекарство». Вот и сейчас чужеродная гнилостная магия, которую использовали демоны, подняла под руки, легко ставя на колени, ещё до того, как Малакай успел хотя бы дернуться в сторону, чтобы хоть как-то этого избежать, оттянуть момент. В первые дни получалось, но… не сейчас. «Лекарство» черной копотью проникло внутрь, растекаясь блаженным и горьковато-сладким ядом по организму до самых кончиков пальцев, глухо ударяясь о сердце. А после, когда ноги переставали держать, а сознание становилось мутным, словно бы пьяным, его подвешивали к потолку за руки на цепь так, чтобы ноги не доставали до пола. Кандалы тяжелыми и широкими неснимаемыми браслетами обвили запястья, блокируя собственную благодать, впиваясь в кожу до боли, до крови, но здесь это мало кого волновало. Чужие пальцы с силой сжали подбородок, заставляя поднять опущенную голову. — Ну, давай же, пернатый. Открой глаза, — голос над ухом рождал внутри волну ярости, которая из-за слабости и даже немощности собственного тела не могла прорваться наружу. — Ты же знаешь, что, если не будешь послушным, будет хуже. Тут его больше не называли по имени. Словно его не было вовсе, словно… хотели отнять его самого вместе со всем остальным. Даже сейчас Малакай пытался сопротивляться. Но проклятая слабость, соединенная с чужой магией, ядом проникая в тело, не позволяла бороться, искушающе шепча, что нужно послушаться, что он устал… боже, как же он устал! Малакай подчинился. С трудом, но раскрыл глаза, хотя веки казались неподъёмными. — Ты все будешь осознавать, будешь понимать. Но не сможешь сопротивляться. Демон продолжал говорить. Малакаю хотелось заткнуть уши. Лишь бы не слушать. Не слышать. Но руки были скованы намертво. А взгляд, как ни пытался отвести, был прикован неведомой и, казалось бы, непреодолимой силой к перебирающим воздух пальцам. — После каждого удара ты будешь просить «ещё». Этот тихий и спокойный голос, шепчущий на ухо его приговор, проникал глубоко, прямо в подкорку. — Ведь ты плохо себя вёл. А когда питомец ведёт себя плохо, он получает наказание. Рваный вздох сорвался с губ Малакая. Первый удар.«Ты все будешь осознавать, будешь понимать.»
В этот раз это был кнут, вот только состоял из той магии… чёрной, как деготь. Он рассек воздух с пронзительным свистом, оставляя четкий след на коже. Первый удар всегда слабый. Больше жалящий, чем причиняющий реальную боль. Но легче от этого не становилось. — Ещё… — проговорил Малакай, смотря в стену невидящим взглядом.«Но не сможешь сопротивляться.»
Второй удар. Гораздо сильнее первого. Он рассекает кожу так, словно по ней проводят остро заточенным лезвием, едва касаясь, невесомо. Выступают первые капельки крови. Они тускло блестят, как крохотные рубины. — Ещё…«После каждого удара ты будешь просить «ещё».»
Третий удар. Кнут прорезает кожу. Теперь это не пара рубиновых капель. Рана тонкой чертой теперь украшает бледную с выступающими позвонками спину. Малакай сжимает зубы так, что скулы буквально сводит, превращая в камень. Руки в кандалах дёргаются под аккомпанемент звона тяжелого металла. Но он не издаёт ни звука, кроме… — Ещё…«Ведь ты плохо себя вёл.»
Четвертый удар. И снова ни звука, кроме того, единственного «ещё…». Малакай терпит. Терпит несмотря на то, что раны становятся все глубже, что с каждым новых ударом слышит треск внутри себя. Глубоко. И этот треск лишь набирал силу. — Ещё… — хриплым шепотом, на грани слышимости.«А когда питомец ведёт себя плохо, он получает наказание.»
Пятый удар. Физическая боль… она есть. Ее не проигнорировать, не уменьшить. Тело слабо реагирует, инстинктивно дергает. Мышцы сокращаются под звон кандалов. Но терзает Малакая не это. Та боль, что внутри, ударяет гораздо сильнее, обжигает нутро каленным железом после каждого покорного «ещё…». Эти раны не залечить никакой магией, никакими целительными зельями, от них не избавиться. Они будут кровоточить, теряясь в знакомых петлях бесконечности. — Ещё… Удар следовал за ударом. Паузы слишком выверенные, короткие — длинной в один рванный вздох и три, будто бы заговоренные буквы, которые срывались с его языка, как на повторе. Первый тихий и болезненный стон звучит лишь после седьмого удара. Именно тогда Малакай не выдерживает, а с прокушенной нижней губы скупо сочится кровь. Рука демона запутывается в волосах, сжимает их, оттягивает, заставляя невольно запрокинуть голову, выгнуть шею. — Как думаешь… закончим на этом? — до слуха доносится вопрос. — Или считаешь свое наказание недостаточным? — чувствовалась насмешка, неприятно оседающая на обнаженном, словно оголенный и незащищенный нерв, теле. Эти два вопроса всегда звучали, стоило первому стону сорваться с губ — своего рода кульминация. Они могли считаться бессмысленными, должны были считаться таковыми. На деле это было ещё одним ударом, по-своему заключительным, контрольным и… унизительным, ломающим Малакая до хруста, который слышал лишь он и больше никто. Его словно заставляли признать вслух, что он не заслужил пощады, лишь больше ударов. Приводили к пониманию и принятию того, что согласен с тем, что вёл себя недопустимо, что заслужил наказания, хочет его, нуждается в нем. И это разъедало изнутри, практически убивало. — Ещё… — почти просяще. Оглушающе громкий смех, заставивший содрогнуться, был ему ответом. Оборвался он лишь с новым ударом, что без жалости рассек кожу. И он был не последним…***
Мерное капанье воды. Совсем тихое, но сейчас оно казалось чем-то оглушающе громким. В камере кроме Малакая уже никого не было. Собственный голос сорван от криков. Руки больше не скованы, но разодранные в кровь запястья беспрестанно саднили, становясь напоминаем, что все это не кошмар, не бред воспалённого сознания, а самая, что ни на есть, реальность. Сам же архангел лежал на холодном полу, прижав колени к животу. Он дрожал. Зубы мелко стучали. И каждая рана на коже, казалось, пылала, буквально горела, разъедающим плоть, огнём. Малакай будто бы лежал на ковре из плотоядных шипов, что вгрызались в него, пытаясь отхватить от него кусок побольше, и яд их отравленных, кривых и изъеденных гнилью зубов просачивался все глубже, достигая сердца. Действие гнилостных чар спало, позволяя столкнуться с жестокой действительностью. И воспоминания вонзились в него с силой, что была способна раздробить в мелкое крошево все кости… до единой. От этого не отмахнуться, не забыть. Оставалось лишь лежать со всем тем, что осталось. Вот только… у него не осталось ничего. Малакай поднял взгляд к потолку. Темно. Нет выхода. Капли воды. Едкий запах медности крови, влажность, почти лишающая дыхания, сплеталась с гнилью в толстый, невидимый жгут, стягивающий глотку. Малакаю казалось, что он сходит с ума. Страх, лихо смешанный с яростью и осознанием собственного бессилия, подбирался все ближе и в конце застрял сухим комом в горле, не проглотить.Где он?
Малакай лежал на холодном каменном полу и практически не шевелился, лишь чуть вздымающаяся грудь говорила о том, что ещё дышит, ещё жив. Хотя уместнее было бы ко всему добавить слово «пока». Пока ещё дышит. Пока ещё жив. Да, так точнее. Ближе к сути.Сколько он уже тут?
Малакай и сам не понял, в какой именно момент в его голове появилась зыбкая мысль о том… а был ли вообще «Малакай»? Но эта мысль все крепла. Собственное имя казалось чужим, почти незнакомым, неузнаваемым, а уверенность в том, что оно когда-то ему принадлежало таяла… подобно залежавшемуся снегу по весне. Все словно бы ускользало сквозь пальцы — никакой возможности удержать, ни малейшей.Зачем он здесь? Для чего?
Чужая магия напитанная зловонием гнили уже нашла своё место в его израненном, покрытом шрамами, теле. Ее шелест искушающе шептал, что может… стоит сдаться? Ему всего-лишь надо подчиниться, раскаяться. Дать согласие следовать изначальному отцовскому плану, убить Люцифера. Зачем он все ещё сопротивляется? Почему? Ведь так было бы проще. Легче. Боль, изнуряющая плоть, терзающая разум… она бы прекратилась. Так… почему не склонить голову?Кто он?
Нити мыслей продолжали виться в истощенном разуме, соединяясь воедино, образуя неведомой сложности узор, невообразимо крепкий в своих плетения. И лишь за Малакаем был выбор… ухватиться за него или поддаться шёпоту, позволить себе упасть в чёрную непроглядную бездну. Слаб ли он? Нет. И этот ответ в его разуме был стойким и несокрушимым монолитом. Сейчас Малакай не мог даже толком пошевелиться — не было сил. Никаких причин для того, чтобы звучало столь непоколебимое «нет». Но Малакай был уверен, что не слаб, никогда не был слабым… даже больше того, ненавидел слабость, презирал ее как в себе, так и в других.Кто он?
Стена забытья внутри, казавшаяся непробиваемой, незыблемой… Первые трещины стали появляться.Был ли Малакай?
Он попытался собраться с силами — первая попытка принять сидячее положение. Собственные икры напряглись. Ноги двигались… медленно и неохотно. Ладони стали опорой, впечатавшись в каменный пол. Он был. И… Неудача. Правая нога подвела, неудачно соскользнув, так и не став надёжной опорой.Всегда был.
Малакай попытался снова. И снова… тщетно.Есть и будет.
Исполнить задуманное действие, такое простое в своей основе, но сложное в воплощении, получилось с шестой попытки.Кто он?
Малакай. Первенец своего отца. Старший брат Михаила, Рафаила, Гавриила и Люцифера. Архангел. И пока дышит… он не склонит голову перед собственным отцом, ни перед кем. Не будет служить… пока жив.