Куклы

Опускается ночь – и всепрощающий лунный свет сглаживает грани, придает красоту самому грязному уродству и наполняет смыслом пустоту. Он мягок и легок, он милосерден – но во дворце зашторивают окна и зажигают тысячи свечей. Уродство здесь возведено в культ, обожествлено страдание, и гротеск бала не нуждается в красивых покровах. Здесь всë резко, здесь всë искажено, и пляшут не люди и не вампиры даже. Пляшут заводные куклы. Их суставы пора бы смазать, они так нелепы и дергаются так убого… Герберт среди них – ястреб в воробьиной стае. Он прекрасен, он притягивает взгляды, и, о, он об этом знает. Руки марионеток тянутся к нему в мертвом вожделении, взгляды горят, и он снова и снова увлекает в танец неловкие фигуры, плавящиеся воском под его пальцами. Герберт блистает и наслаждается – вечером, балом, собой. Но. Но на самом деле… На самом деле, так пусто… так пусто… Так пусто! Он сам – пуст и гулок, наполнен музыкой и перезвоном слов, и неясными образами. Он сам – марионетка, шарнирная дурацкая кукла. Дорогая, двигающаяся плавно и грациозно, блистательная кукла. Осознание этого дремлет в нем постоянно и совсем не тревожит. Когда вокруг тебя беснуются из года в год куклы, и когда кукольно нелепая боль поселяется в оловянных глазах твоего отца, странно _не быть_ таким же. Сейчас, однако, всë немного иначе. Мальчик… Мальчик опять путает все карты. Одетый в дурацкий камзол, он силится затеряться среди вампиров, танцует с ними, но не понимает, насколько явна его чуждость. Не понимает, насколько он жив. Герберт не отказывает себе в удовольствии понаблюдать за ним издалека: Альфред очаровательно неловок, очаровательно путает движения и шаги, и, о, как же он жив! Его движения неуклюжи, но их плавность завораживает: среди дергающихся в такт музыке кукол он… Герберт не находит слов. Герберт забывает все слова, когда новый круг танца бросает Альфреда к нему, и когда его собственные руки машинально ложатся на чужую талию. Живое тепло Альфреда обжигает через слои одежды, живой страх в его глазах так провоцирует – и он же сдерживает; они танцуют. Герберт идеален, он не совершает ни единой ошибки, он словно сливается с музыкой, но каким же неловким он видится себе! Будто его тело и правда держится на шарнирах, он почти чувствует их, чувствует как с тихим скрежетом они проворачиваются. Альфред – другой. О, как он возмутительно плавен! Какое изящество в нем скрыто! Герберт чувствует слишком многое. Ярче всего пылает благоговение, и досада приходит следом за ним: Альфред так прекрасен, так желанен, но его не оставишь в вечности таким. Только куклой, такой же как все здесь, лучше чем многие здесь, любимой… Неправильно! Грязно! Герберт отпускает его, даже не поцеловав, как прежде, в библиотеке. Сердце, будь оно у него, забилось бы птицей и разорвалось бы, но он счастливец. Счастливый мертвец. Заводная кукла. *** Будь у него сердце, оно бы остановилось при виде Альфреда у порога замка. Герберт не замечает Сару, не замечает, что вот-вот взойдет солнце – всë это неважно, потому что Альфред здесь, и потому что глаза его кукольно пусты. Герберт отступает, вновь приглашая в замок, приглашая теперь остаться. Навсегда. Вместе? Альфред двигается так плавно. Так красиво. Несуществующие шарниры еще не разладились, но Герберт уже слышит, как они проворачиваются при каждом шаге. Он не думает ни о чем, целуя Альфреда на пороге замка, под бессмысленным взглядом Сары. Желанные губы мягки, и рука вместо того, чтобы оттолкнуть его, ложится ему на грудь – ледяная фарфоровая рука. Ледяные, безвольные губы. Мëртвое – мëртвому.