Все жаворонки нынче вороны

— И всё же, в какой момент вы поняли, что в бокале яд? — До того, как яд оказался в бокале. У оруженосца на руке внезапно появилось весьма приметное кольцо, которое он не догадался повернуть камнем внутрь, и он так долго вынимал пробку, что за это время можно было успеть отравить полдюжины бутылок. — Гхм. Верно ли я вас понимаю, герцог Алва — вы уже знали, что вино отравлено, до того, как выпили его? — Мне кажется, именно это я и сказал, господин прокурор. — Но позвольте — зачем тогда было его пить? — Мне было интересно, — в который раз за сегодняшний допрос легко произносит Алва. — В конце концов, меня считают любимцем Леворукого — разве я мог удержаться от искушения проверить, выручит ли он меня на сей раз? И потом, я хотел понаблюдать за реакцией своего оруженосца. Вряд ли он до того момента хоть кого-нибудь травил, так что зрелище обещало быть занимательным. — Зрелище… с чьей стороны? — С обеих. Ричард пытается проглотить тяжёлый болезненный ком в горле. Рокэ, наблюдавший за ним… смеявшийся над ним, над его отчаянной, обречённой, бессмысленной попыткой? Или надеявшийся, что Ричард в последний момент рванётся, выбьёт бокал из рук… он ведь хотел. Как же он хотел — но Катари, но эр Август, но Талигойя… — И как же вёл себя ваш оруженосец? — Держался, — Алва пожимает плечами, — был полон решимости досмотреть мистерию до конца. Мне пришло в голову подбавить дидериховского абсурда, и я предложил ему выпить со мной. — И он попытался сбежать? — Ваш выстрел в молоко, господин прокурор, — короткий смешок. — Герцог Окделл так кинулся к бутылке, что мне пришлось приложить некоторые усилия, чтобы его остановить. — Остановить? — Да, господин прокурор. Герцог был весьма настойчив в своём стремлении выпить яд. — Вот как. И что же вы предприняли после? — После — сначала нужно было утихомирить герцога Окделла, пытавшегося то ли броситься на кинжал, то ли всё-таки заколоть меня. Далее я приготовил и выпил дозу противоядия. Как я и ожидал, у меня началась лихорадка. К утру она немного спала, и я отправился во дворец, где весьма плодотворно побеседовал с господами Ариго, Килеаном-ур-Ломбахом, Гирке-ур-Приддхен-ур-Габенхафтом, а так же господином Штанцлером. После этого я вернулся домой отдохнуть, и через пару часов меня почтил визитом Его Высокопреосвященство. Ну, а к вечеру за герцогом Окделлом явились солдаты Его Величества и препроводили его в Багерлее. Колиньяр с силой проводит костяшками пальцем по лбу, и Ричарду почему-то хочется повторить его жест. Рокэ рассказал суду, что Ричард хотел выпить яд вместе с ним. Вряд ли это будет хоть что-то значить, но… но, Закатные Твари, человек, которого он пытался убить — помнил. — Высокий Суд, у обвинения больше нет вопросов. — У стороны защиты? Мэтр Инголс, прежде необыкновенно деятельный, забрасывавший вопросами каждого свидетеля — даже когда Ричард тихо надеялся покончить с выматывающей процедурой как можно скорее — на сей раз, не говоря ни слова, поворачивается к Ричарду и смотрит вопросительно. Секунда, другая — Ричард мотает головой, зная, что потом, в камере, наверняка будет отчаянно жалеть: — Нет. — В таком случае, герцог Алва, к вам вопрос у Высокого Суда. Желаете ли вы, чтобы к подсудимому было применено максимально суровое наказание? Алва коротко качает головой, чёрные пряди скользят по лицу: — Не вижу в этом необходимости. — Благодарим вас, можете занять своё место в зале. — Супрем недолго молчит, прежде чем продолжить. — Имеются ли у кого-либо на данный момент дополнения, заявления, ходатайства? В таком случае, суд переходит к прениям сторон. Слово господину прокурору. Колиньяр поднимается медленно и грузно, смотрит со злостью на переднюю скамью, на которую уселся герцог Алва, расслабленно откинувшись на спинку, вытянув ногу. Ричард тоже смотрит туда. Трудно отвести взгляд от гладких чёрных волос, разметавшихся по плечам, от приметной горбинки острого профиля, от белой кожи, будто подсвеченной тёплыми отблесками пламени в канделябрах, и голос прокурора, решающий сейчас его судьбу, доносится будто бы издалека. Только когда мэтр Инголс тихонько хмыкает, Ричард вздрагивает, очнувшись, и поворачивается к нему. Адвокат проворно наклоняется к решётке, живые светлые глаза поблескивают: — Слыхали — не рискнул-таки повесить на вас государственную измену! Вам оставили только покушение на жизнь герцога Алвы, а ведь Алва не настаивает на суровом наказании… и будь я проклят, если он сам не намекал на смягчающие обстоятельства… Вот что, мой герцог: мы с вами ещё поборемся. Занха уж как-нибудь перебьётся без вас. * * * Свечи зажгли с самого утра — пасмурный день, непривычный для нынешнего лета. Капли тяжело стучат в стёкла — всё быстрее и чаще, пока стук не превращается в глухую непрекращающуюся дробь. Вопреки непогоде, зал набит битком: весь цвет олларианской знати желает услышать приговор герцогу Окделлу. Навозники бок о бок с Людьми Чести, высокородные эрэа в соседстве с дамами полусвета — редкий случай увидеть их под одной крышей. Ричард с усталым, отстранённым любопытством глядит на собравшихся через решётку, подперев подбородок ладонью. Адвокат перекладывает какие-то бумаги на столе, вертит в руке перо, расправляет полы мантии — такое проворство при его грузной фигуре кажется Ричарду забавным. Он тянется к спинке скамьи, негромко произносит: — Мэтр Инголс, да всё ведь уже кончилось. Спасибо вам за всё, что вы для меня сделали — только меня в любом случае в Надор не отпустят. Если не казнят, то в Багерлее оставят. — Посмотрим, — мэтр Инголс упрямо хмурится. Ричарду приходит на ум, что фамильный девиз Окделлов «Твёрд и незыблем» подошёл бы и безродному стряпчему. Усмехнувшись этой мысли, он вновь поднимает голову, смотрит вперёд, в публику, и внутри что-то вздрагивает: в пёстрой мешанине лент и чепцов взгляд натыкается на растрепавшийся тёмно-русый локон, угрюмо наморщенный низкий лоб. Айри. Зачем она пришла? Будто почувствовав пристальный взгляд, она оборачивается. Наверное, её лицо пыталась привести в порядок какая-нибудь старательная служанка, но Ричард не может не заметить припухших, покрасневших век, лихорадочного блеска глаз. Он больше не видит в них презрения и гнева — только страх и тоскливую боль. Белые пальцы сжаты в замок так, что наверняка онемели, и кончики пальцев самого Ричарда покалывает. Не надо, Айри, не надо. Уж лучше злись, обвиняй, ненавидь — так легче… Да нет, конечно. Какой смысл себе самому лгать. Из-за чего бы Айри ни решилась простить — даже если не простила, лишь захотела взглянуть на него перед его казнью, долгим заключением в Багерлее или ссылкой — он по крайней мере не один. Айри зябко ёжится, поправляет тёмную накидку, поворачивается к окну, и Ричард смотрит туда же. Дождь хлещет всё сильнее — вода скатывается по витражу, по надменному лицу Ринальди, и кажется, будто он плачет. Так странно… — Прошу всех встать! Звонкий стук каблуков, шорох бумаг. Манрик, как всегда, сутулится, Савиньяк похож на Ринальди с того самого витража — даже странно, что Ричард не замечал этого раньше. Судьи подходят к своим местам за столом, но никто не садится. Придд начинает читать быстро и монотонно, Ричард жадно ловит каждое слово: — Провозглашается приговор именем королевства Талиг и Его Величества Фердинанда Второго. Высокий Суд в составе супрема и председательствующего судьи — герцога Вальтера Придда, судей графа Генри Рокслея, графа Леопольда Манрика, графа Лионеля Савиньяка, рассмотрев материалы дела в отношении герцога Ричарда Окделла, обвиняемого в посягательстве на жизнь герцога Рокэ Алвы, приговорил: — признать герцога Ричарда Окделла виновным в покушении на убийство; — принять во внимание смягчающие обстоятельства, как то: несовершеннолетие обвиняемого, совершение преступления под влиянием подстрекательства иного лица, признание вины, а так же волю пострадавшего от преступления, который не требовал для подсудимого сурового наказания; — назначить герцогу Ричарду Окделлу наказание в виде пяти лет заключения в крепости-тюрьме Багерлее с дальнейшим направлением для службы в приграничные военные части сроком на пять лет в качестве рядового. Ричард тихо выдыхает. Вот и всё, ждать больше нечего, и бояться не нужно. Тюрьма — что ж, пускай. Такой приговор куда мягче, чем следовало бы, и, наверное, нужно как-то отблагодарить мэтра Инголса. Колени ноют, подрагивают после отпустившего напряжения, и хочется сесть, но кругом по-прежнему стоят. Супрем слегка хмурится, оглядывая шепчущуюся, переговаривающуюся публику, и встряхивает колокольчик — похоже, он ещё не закончил. — Его Королевское Величество Фердинанд Второй изволил самолично ознакомиться с материалами судебного разбирательства и в своём неисчерпаемом великодушии желает смягчить участь герцога Окделла. Ежели кто из Лучших Людей Талига поручится за герцога Окделла своей честью, герцог Окделл будет освобождён от наказания и передан под покровительство оного дворянина. До того дня, как герцогу Окделлу исполнится двадцать один год, его поручитель отвечает за всякое его деяние как за своё собственное. Такова воля Его Величества. Ричарду не удаётся сдержать горький смешок. Вот только что ему казалось, уже всё равно, что будет дальше — пускай его увезут обратно в Багерлее, запрут за ним дверь и оставят в покое на ближайшие пять лет. И что же? Ему бросают грубую приманку — и он готов броситься на неё, и внутри что-то трепещется, рвётся на свободу. Нельзя поддаваться. Этот указ, разумеется, ещё одна тонкая издевка кардинала: помучить герцога Окделла уже после приговора, напомнить ему, что у него не осталось друзей, да в сущности, никогда и не было. Если столичная знать не решалась пойти против желания Дорака и вступиться за ничем не запятнавшего себя унара, четвёртого в выпуске — на что надеяться отравителю? Напрасно он удивлялся, что его не пытают. Самую изящную, самую изысканную пытку попросту оставили под конец. — Герцог Окделл, — голос супрема слегка осип, — понятен ли вам приговор Высокого Суда? — Понятен. — Желаете ли вы известить о нём кого-либо? Ричард качает головой. — Я тронут милосердием короля Фердинанда, — он позволяет себе усмешку, — но мне оно ни к чему. Мне бы хотелось попросить Высокий Суд не тянуть с формальностями и отправить меня в камеру поскорее. Манрик неодобрительно хмурится, что-то говорит своему соседу Рокслею, тот пожимает плечами. Придд, кажется, собирается спросить ещё о чём-то — но с ближней скамьи поднимается гибкая статная фигура в чёрном, и у Ричарда внутри что-то обрывается — будто в конном прыжке, в миг, когда перелетаешь овраг. — Высокий Суд, — отстранённо-спокойный голос подхватывает эхо, — я, Рокэ, герцог Алва, Первый маршал Талига, ручаюсь своей честью за Ричарда, герцога Окделла. Прошу освободить его от наказания и передать мне на поруки. — Высокий Суд слышит просьбу герцога Алвы, — Вальтер Придд невозмутим, словно здесь и сейчас не происходит ничего из ряда вон выходящего, словно жертва, просящая за своего неудачливого убийцу — вполне естественное явление в его судейской карьере. — Есть ли возражения у господ судей? Молчат. Колиньяр с силой дёргает расшитую кружевами манжету, цедит: — Издевательство над правосудием… С начала и до конца — можно было и не затевать этот фарс… — Господин прокурор, — супрем не повышает голоса, но Колиньяр замолкает. Ричард пытается поймать взгляд синих глаз, безмятежно-отрешённых, рассматривающих не то лица судей, не то что-то за их спинами. — Высокий Суд считает возможным удовлетворить просьбу герцога Алвы. Стража, — Придд коротко качает головой, и солдат в чёрно-белом мундире гремит ключами на поясе, решётка поднимается с металлическим лязгом. Ричард косится на своего адвоката, сдерживающего довольную улыбку, на багрово-красное лицо Колиньяра, на всхлипывающую Айри, уткнувшуюся в плечо немолодой блондинке с плоским востроносым лицом — та улыбается во весь рот, будто Ричард её дорогой родственник. Вдова Арамоны, вспоминает он — и понятия не имеет, как отнестись к этому приятельству. Мыслей нет вовсе. — Идите же, — мэтр Инголс наклоняется к решётке. — Идите, господин герцог, не медлите, вы и так достаточно времени здесь просидели. Ричард делает шаг. И ещё. Рокэ Алва стоит, положив ладонь на спинку скамьи, и смотрит Ричарду в глаза, внимательно, непривычно мягко, чуть улыбаясь уголками рта. Ричард подходит совсем близко, неприлично близко, так, что пальцы почти соприкасаются. — Эр Рокэ, — выдох хриплый, тяжёлый, через боль, стянувшую горло. — Эр Рокэ… Слова будто сбились тяжёлым липким комом: слишком долго он держал их внутри, и теперь не прорвать молчания. Но Рокэ, кажется, ничего не ждёт, не требует — тихо отзывается: — Дикон. И от этого тёплого голоса что-то за рёбрами оттаивает — Дикон всхлипывает в голос, моргает, чувствуя в глазах влагу. Обхватив ладонь Рокэ обеими руками, он крепко прижимает её к своей щеке, приникает губами к самой середине, к застарелой мозоли от поводьев и шпаги. Ладонь легонько поглаживает его лицо, накрывая, широко расставляя пальцы — будто в попытке заслонить от зала, от всего света. * * * Дождь ещё понемногу накрапывает, но сквозь клочья облаков уже проглядывает солнце, отсвечивая в лужах. Лошади неторопливо ступают по влажной каменной мостовой, Ричард по незабытой привычке держится чуть позади Рокэ Алвы, стараясь не смотреть по сторонам, чтобы не столкнуться ни с чьим любопытным или негодующим взглядом. Наверное, у него не слишком хорошо получается. Так странно: из зала суда он летел, едва касаясь земли, его распирал смех, хотелось улыбаться каждому встречному. Он едва мог дождаться, пока ему оседлают Сону, хотелось сразу же послать её в галоп, нестись вскачь по городским улицам — но, уже когда они выезжали со двора судебной палаты, ему начало казаться, будто тело набито ватой и свинцом. И, чем дальше позади они оставляли серые стены с гербом Олларов на фасаде, тем сильнее давила на рёбра непонятная тяжесть. Ричард помнил: так иногда случается. Вот как в Октавианскую ночь, когда они с Рокэ возвращались: волосы, камзол, штаны пропахли гарью, в крови бурлила весёлая отвага, хотелось мчаться хоть на край света — и вдруг как-то разом стало тошно, будто с похмелья, даром что в рот он не взял ни капли… — Вы очень громко молчите, юноша, — роняет Рокэ. Ричард машинально оглядывается. В проулке никого, слышно только, как постукивают копыта да где-то под мостками бьётся ручей, переполнившийся после ливня. Хочется отмолчаться, дождаться ворот особняка, подняться к себе — или куда разрешит монсеньор, лечь, укрыться… — Эр Рокэ, — рвётся вопреки, — так вы заранее знали, каким будет приговор? — Нет. Я заранее знал, каким он не будет, — Рокэ коротко усмехается, — мне казалось, что этого достаточно. — Казалось? — машинально переспрашивает Ричард. — Я получил определённые гарантии твоей жизни и свободы. Далее, я предпринял некоторые меры для того, чтобы быть уверенным, что в суде тебя не запутают и не заставят наделать непоправимых ошибок. После этого приговор меня уже не особенно интересовал, я ожидал чего-то вроде ссылки в Надор на несколько лет, — Рокэ пожимает плечами. — Но Сильвестр, очевидно, решил устроить мне второй день святого Фабиана. Шутка весьма в его духе, — резко очерченные губы иронически кривятся. — Помилованный преступник нужен вам ещё меньше, чем оруженосец и духовник? — Ричард усмехается в тон и надеется, что голос его не выдаст. — Ни с чем не сравнимое умение Окделлов делать выводы, — фыркает Рокэ, не поворачивая головы, — как же я по нему скучал. Несколько мгновений Ричард колеблется, не зная, рассмеяться, оскорбиться или всё-таки попробовать настоять на ответе. Или же расспросить о «мерах», о которых эр так легко и походя упомянул? Но слова эра напоминают ещё об одной вещи, долго не дававшей покоя, и Ричард выдыхает: — Эр Рокэ, вы ведь знали… про кансилльера и других. Я им верил… Почему вы мне не рассказывали? — А что именно, на ваш взгляд, мне стоило вам рассказать? — Ну… то, что они меня использовали, — Ричард сглатывает, — что на самом деле никому из них нет дела ни до меня, ни до Талигойи. — Вы очень высоко ставите мои способности к убеждению, если полагаете, что мне удалось бы склонить вас изменить отношение к людям, которым вы с детства привыкли доверять, — задумчиво отзывается Рокэ. — Но, предположим, так и случилось бы. В таком случае — вы хотели бы смотреть на мир моими глазами вместо глаз Штанцлера? Повторять мои мысли вместо того, чтобы учиться рассуждать самому? Вам известно о моём давнем политическом союзе с кардиналом. Вы в самом деле считаете, что я дал бы вам объективную, исчерпывающую характеристику его давнего противника, кансилльера? Вы готовы опираться на мнение человека, с которым вашу семью разделяет давняя вражда, о ваших собственных родичах? Ричард хмурится, стараясь собраться, не дать окончательно сбить себя с толку хлёсткому потоку вопросов. — Я не знаю, эр Рокэ. На суде оказалось, что все против меня… кроме вас. — На суде вы наблюдали и делали выводы. Небесполезное занятие, не так ли? — Рокэ придерживает коня, поворачивает голову. — Я не был и не намерен становиться вашим ментором или воспитателем, Ричард. Вы герцог Окделл, за вами вся ваша провинция. И рассчитывать вам следует на себя самого. Ричард кивает. Из тесного проулка они выезжают на широкую и светлую улицу Мимоз, минуют аллею каштанов с белоснежными свечками — мостовая усыпана лепестками, прибитыми дождём. Кованая ограда с летящими воронами уже совсем близко. Взгляд Ричарда скользит по знакомым крышам — и память возвращает вспышку в темноте, свист пули, пронзительное ржание поднятого на дыбы Моро. Ворота распахиваются, Ричард въезжает следом за эром на двор, спешивается, и руки привычно ловят тяжёлый влажный плащ, принимают перчатки. Кэналлийцы, встречающие господина, приветствуют Ричарда так же невозмутимо — будто он, как обычно, вернулся вместе с герцогом Алвой из дворца или армейских казарм. — Эр Рокэ, — вырывается у Ричарда совсем тихо, но Алва оборачивается к нему. — Стреляли правда в меня? — В тебя, — Рокэ смотрит долго, словно над чем-то раздумывая, и добавляет: — Это не первое покушение. Ричард медленно выдыхает, стараясь не разволноваться вновь. С языка так и рвётся вопрос, который в первый день суда не стал задавать Лионель Савиньяк. Ричард молча поднимается следом за эром на крыльцо, глядя в укрытую чёрным бархатом спину, по которой разметались такие же чёрные, мягкие на вид волосы. У самых дверей он наконец произносит — совсем не то, но всё-таки важное: — Расскажете об остальных? — Расскажу. * * * Деревянная панель под пальцами тёмная и гладкая. Ричард осторожно дотрагивается до неё, ведёт кончиками пальцев, нащупывая контур резного узора. Из-за двери еле слышны шорохи — будто перо шуршит по бумаге или пересыпается песок, но на самом деле, вернее всего, Ричарду это просто чудится. Так бывает, когда вслушиваешься с напряжением, с отчаянным вниманием — и в итоге обманываешь сам себя. Пальцы начинают подрагивать, и Ричард стискивает ладонь в кулак, сглатывает пересохшим горлом. Разумнее всего сейчас уйти. Выждать, успокоиться, вернуться через час, через два, завтра… Через два дня они выступают в Фельп, в дороге наверняка будет время переговорить. К тому же Рокэ наверняка устал и вряд ли обрадуется оруженосцу на пороге. Может, он вообще не здесь — в спальне, на конюшне, у Савиньяков, где угодно? Неужели он спокойно коротает вечера за бокалом вина в той самой комнате, где его пытались отравить? А почему нет, не в первый же раз он справился с бездарным покушением. Рокэ нечего бояться, и нечего стыдиться, а вот если Ричард переступит порог… Из-за кого ему сейчас так страшно, что руку сводит от кончиков пальцев и до запястья? И за кого? Закатные твари, это и впрямь уже начинает напоминать низкопробную мистерию, надо уходить, пока кто-нибудь из слуг не увидел его уткнувшимся носом в дверь кабинета. Надо уходить. Пытаясь глотнуть побольше воздуха, Ричард вздёргивает руку и стучит в дверь — коротко, громко. Костяшки пальцев обжигает, звук кажется оборванным, захлебнувшимся, но цепляться за ощущения нет возможности — изнутри сразу же доносится: — Войди. Ричард нажимает на ручку двери, успевая подумать о том, что тогда, кажется, было заперто, и Рокэ открывал ему сам. Дверь поддаётся. Рокэ сидит у стола вполоборота, откинувшись на спинку кресла. Кажется, он и впрямь что-то писал — на столе разложены несколько листов, перо и чернильница под рукой. Рокэ медленно потягивает тёмное густое вино из бокала, и у Ричарда внутри что-то обрывается, когда отсветы пламени вспыхивают в вине алым. — Ричард, — негромко говорит Рокэ. Переводит взгляд с его лица на бутылку вина, вновь смотрит. — Хочешь, налей себе. Или выйдем на воздух? От одного слова Ричарду становится легче дышать, будто он уже выбрался из дома, из этой комнаты, где всё пахнет едва ощутимой сладостью, страхом, виной. Он что-то поспешно выпаливает, соглашаясь, и Рокэ легко встаёт на ноги, берёт бутылку вина и направляется к двери. В тёмном коридоре Ричард всё-таки решается прикоснуться к его руке — и говорит, говорит, загнанно, заполошно, сбиваясь. В глазах жжёт, Ричард вздрагивает всем телом, пытаясь справиться со спазмом в горле, и слова прорываются вместе со всхлипами. Ладонь Рокэ, тёплая, твёрдая, ложится ему на спину — Рокэ больше ничего не делает, просто стоит рядом, и тугая пружинка, сжимающаяся у Ричарда где-то за грудиной, наконец ослабевает. Потом они выходят на крыльцо. На ступеньках всё ещё влажно, но к ночи, кажется, заметно потеплело, можно не заслоняться от ветра, горьковато-свежего, несущего запахи мокрой травы, древесной коры, гравия. А может, это «Дурная кровь» отогревает тело, шумит в голове. Рокэ пьёт, жадно глотая, как солдат после дневного перехода, и передаёт Ричарду бутылку. Ричард неловко обхватывает скользкое горлышко, делает глоток, смеётся. Ему нравится сидеть вот так, вдыхая прохладу, привалившись друг к другу локтями. Нравится пить с Рокэ из горла.