лëгкий апофеоз

Насмешки друзей по поводу Одиннадцать его совсем не волновали. Он много чего в ней нашёл.       Она пропитана сладостью мягких вафель, яркостью пубертатного периода и улыбкой, с недавнего времени не слезающей с её губ. И — признаться честно, — она ей идёт. Как и отросшие до челюсти волосы, которые так непослушно вьются. Они иногда сами лезут на пальцы, вынуждая гладить, щупать, наслаждаться их мягкостью и лёгким запахом тепла, который царит в её комнате… Физический контакт был неотрывной частью их отношений. При каждом удобном случае они жались друг к другу, как котята, держались за руки, просто буквально цеплялись друг за друга, наслаждаясь и впитывая каждую миллисекунду, будто панически опасаясь, что сейчас потеряют тепло ладони оппонента, растаят дымкой в материи, оказавшись лишь голограммой ноющего рассудка. И он правда этого боялся. Ему по горло хватило того времени, когда каждый, мать его, день он пытался поймать контакт, выйти с ней на связь по рации — он жаждал этого больше, чем Хэллоуина, — когда он ходил в глубокой апатии неделю минимум, каждый раз, закрывая глаза, видел её выжженый на сетчатке силуэт в грязном розовом платье, с бритой головой и кровавыми разводами под ноздрями, а в ушах звенело «прощай, Майк». В одну из бессонных ночей он пытался избить подушку, когда на её наволочку падали слёзы из его глаз, и стоны, полные тоски, готовы были разразится громом, чтоб весь дом их услышал, но максимум — из его горла вырывался рык, к концу срывающийся на писк, и Майкл, без сил, вырубился.       Он любил её. Очень и очень сильно. А потому боялся. Особенно боялся того, что она, в конце концов, разобьётся, не выдержит, крови вытечет слишком много, а он будет сидеть в неверии, держать её тело и лишь губы будут шептать бессознательно что-то, похожее на молитву или зов обратно, домой… Временами она слишком жёстко себя критиковала, не в силах забыть свою жизнь до осени 83-его года. И это вводило Майкла в состояние между парализованностью и злостью на это. Она не заслуживала этого. Ни тогда, ни сейчас, когда он про её прошлое и знал-то всего ничего — только то, что она из местной лаборатории. Она не монстр. И не важно это, что за чушь в её голову ввинтили эти доктора.       Иногда так хотелось схватить её в охапку, сцепив пальцы их рук, не выпуская, и кричать, уговаривать, доказывать мягко, отрывисто, агрессивно — как угодно, — что она достойна этой жизни, этого тепла и этих смазанных поцелуев; что она не монстр, не монстр, не монстр! А после этого обещать, что всё будет хорошо, что её никто не тронет, не обидит, и в груди растекалась бы патокой нежность и довольное урчание.       И плевать, что там за воду мутит Макс! Это их, блять, личная жизнь, и он… Он ничего не сможет сделать, но постарается поговорить, чтобы они с Оди друг другу доверяли без единого остатка.