Когда смеются боги

Есть нечто таинственное в майском вечере. Густые сумерки, напоенные медовым ароматом, который источает завезенная сюда невесть кем буддлея Давида, накрывают Лондон точно периной. В листве, едва колышимой свежим дыханием прилетевшего с Темзы теплого ветра, слышится нежная песня малютки робина. Пока еще не совсем стемнело, на улицах можно встретить спешащих домой прохожих и неторопливо прогуливающиеся пары. Но вот наступает время, когда гаснет последний фонарь и город погружается во мглу. Ласковый южный ветер засыпает под колыбельную робина и лондонские улицы окутывает ползущий с реки туман. Тяжелая дверь театра закрывается за спиной маэстро с мягким щелчком. Закутавшись плотнее в плащ, ворча и ругаясь про себя, он нащупывает тростью дорогу и идет к ожидающей его карете. Булыжная мостовая, мокрая после недавнего дождя, скользит у него под ногами и он с трудом сохраняет равновесие. С чертыханиями добравшись до кареты, он наконец удобно усаживается. Сняв треуголку, он кладет ее на колени, протирает лицо платком и велит ехать. — Н-но. — Говорит кучер и карета трогается с места. Рывком ослабив шейный платок, он тяжело выдыхает и, откинувшись на спинку сиденья, закрывает глаза. Позади был очередной тяжелый день, наполненный выходками певцов, капризами музыкантов, интригами «Оперы знати», спорами с упертым либреттистом и руганью с газетчиками. Словом, все как обычно. Впереди его ждали сытный ужин, пара бутылок рейнского и теплая постель. Впрочем, насчет последнего он не был уверен: в голове занозой сидела мелодия, которую он не далее как сегодня утром подслушал утром на рынке. Простая мелодия, которую напевал себе под нос чистильщик рыбы, грозила обернуться арией Унульфа из «Роделинды», новой оперы, над которой он сейчас работал. Он хорошо знал: если не записать ее как можно скорее, она не даст ему покоя. Перед мысленным взором как нельзя некстати всплыло маленькое, курносое, обезображенное оспинами лицо мадам Куццони — лицо, которое ему сейчас хотелось видеть меньше всего. Вздорная, крикливая, строптивая. Мегера. Дьяволица. Заноза в заднице. Лучшее сопрано, которое когда-либо слышал мир. Утром она стояла в его кабинете неожиданно тихая, присмиревшая. А он, внимательно слушая ее сбивчивую речь, скользил взглядом по аккуратно сложенным бумагам на столе, по наполненной чернильнице, по идеально заточенным перьям, по корешкам книг в шкафу — и каждый раз упирался в ее уже хорошо заметный, изрядно округлившийся живот. Она просила об отпуске. Ей очень нужно. По состоянию здоровья. Он злился: если бы он только заметил живот раньше, он отправил бы ее в отпуск сам. Причем, с большим удовольствием — слишком уж много крови выпила она у него. Но поди заметь его под корсетом… Его трясло от ярости: в сентябре, хоть убей, нужно ставить «Роделинду». Где ему искать новое сопрано сейчас? Чертова Куццони с ее проклятой беременностью… Он ворочается в карете, рычит, отпускает в ее адрес пару смачных ругательств по-немецки и отрывисто вздыхает. Утром нужно вызвать к себе Хайдеггера. За сопрано надо ехать на континент, потому что только там можно найти первоклассную певицу, которую можно будет подготовить к премьере за лето — так пусть этот кривой черт возьмет на себя хотя бы часть его обязанностей — соберет дольщиков, обновит старые и организует новые подписки, договорится о продлении контракта с арендодателем… Музыка в его голове растет и яростно рвется наружу. Начинает давить виски. Если он сейчас же не запишет ее, сильнейшая головная боль и появление жутковатых фантомов ему обеспечены. Он выглядывает в окно и просит прибавить ход, но тут, как раз через один поворот, карета останавливается возле его дома. Он выходит, расплачивается с кучером и стучит ручкой трости в дверь. Отдав впустившему его Питеру плащ, трость и шляпу, он выхватывает у него из руки канделябр с зажженными свечами и почти бегом поднимается в кабинет, на ходу приказав принести ему ужин туда. Сев за стол, он аккуратно разлиновывает бумагу, обмакивает перо в чернила и, сжав левой рукой лоб, словно пытаясь таким образом остановить накатывающую боль, записывает музыку. Исписав два листа, он откладывает перо и, устало откинувшись на спинку кресла, вытирает с горячего лба обильно выступивший пот. Виски уже давит меньше, головная боль потихоньку отступает: вырвавшаяся на свободу музыка наконец легла на бумагу и перестала терзать его. Поднос с ужином стоит на столе. Ужин простой, но сытный: несколько больших, хорошо прожаренных (и уже остывших!) кусков мяса, овощи, хлеб и бутылка вина. Питера в кабинете давно нет — несколько раз спросив хозяина о новых приказаниях и не получив ответа, он тихо ушел, прикрыв за собой дверь. Маэстро с жадностью набрасывается на еду и, открыв бутылку, пьет вино прямо из горла. Допив до дна, он ставит ее на поднос рядом с опустошенной тарелкой и смотрит на часы. Уже поздно и беспокоить Питера, который ушел отдыхать, ему не хочется. Он сам относит поднос на кухню и, прежде чем отправиться наверх, решает спуститься в подвал еще за одной бутылкой рейнского: бархатная майская ночь уже вступила в свои права и ему не хотелось отпускать ее. Завтра будет новый день и новые заботы. А сейчас музыка, точно влюбленная женщина, настойчивая, страстная и одновременно мягкая, податливая, властно звала его и противиться он не смел. Напевая про себя, он открывает дверь подвала и в жалобном скрипе ключа в замочной скважине ему отчетливо слышится фа-диез, весьма уместный в начале третьего такта второй арии Адельберто — яростного соперника Оттона, отчаянно влюбленного в Феофано. Мимоходом подумав о том, что надо бы сменить ржавеющий замок, он распахивает дверь, заходит и светит в угол небольшого, тесного подвала. Там, в огромной бочке, окруженные льдом, стоят пять бутылок отменного рейнского, недавно присланных ему зятем из Халле… Внезапно тихо журчащая в его голове музыка вдруг умолкает. На бочке, плотно закрытой крышкой, сидит человек. Маэстро столбенеет и, приблизив руку с канделябром к сидящему на бочке человеку, фокусирует на нем взгляд. Лицо скорее женское, молодое, но одежда какая-то странная — такую не носят ни женщины, ни мужчины… Маэстро жмурится, трясет головой, широко распахивает глаза — человек не исчезает. Значит, это не фантом. Тогда кто это, черт подери? Вор? Как он сюда попал? Что хотел украсть? Вино? Почему даже не пытается убежать?.. Улыбнувшись, человек говорит приятным женским голосом: — Здравствуйте, маэстро. Пожалуйста, не пугайтесь. Я не вор, я не причиню вам вреда. Маэстро показалось, что земля уходит у него из-под ног: он слышал четкую, внятную немецкую речь: этот, на бочке, говорил на его родном наречии с небольшим, странным, но мягким акцентом. С трудом переведя дыхание, не выпуская человека из своего цепкого, пристального взгляда, он наконец произнес: — Кто… вы… такая? — Меня зовут Катарина. — Как вы сюда попали? Что вам нужно? — Боюсь, на первый вопрос ответить не так просто. — Отвечает она. — Я попытаюсь вам объяснить, но чуть позже, хорошо? А относительно того, что мне нужно… На данный момент мне нужна обычная человеческая одежда — мне не хотелось бы пугать ваших соотечественников и привлекать их внимание. Буду очень благодарна, если вы мне в этом поможете. — Вновь улыбнувшись, она легко спрыгивает с бочки. — Стойте, где стоите! — Невольно отпрянув, рявкает маэстро. — Я и стою, — спокойно говорит она. — Пожалуйста, маэстро, вы только не волнуйтесь. Я не ведьма и не черт, я обычный человек. — Замолчите. — Охвативший его на мгновение страх уходит, уступив место вспыхнувшему гневу. Сжав свободную руку в кулак, он угрюмо смотрит на нее. Перед ним стояла невысокая молодая женщина лет двадцати пяти-двадцати семи. На ней было надето что-то вроде длинной, почти в пол, накидки весьма странного кроя. Ни парика, ни шляпы, но длинные волосы собраны в прическу. Маэстро давно уже не верил ни в чертей, ни в ведьм — столь ошеломившее его поначалу появление человека в подвале могло иметь и вполне рациональное объяснение. Скорее всего, это шпионка от «Оперы знати». Вероятно, она как-то проникла в дом, когда Питер отлучался по делам. Зачем пришла? Скорее всего, искала партитуру новой оперы. Как попала в подвал? Вот это предстояло выяснить. Но только завтра, вместе с констеблем. — Я сейчас выйду, — глухим от сдерживаемого гнева голосом говорит он, — а вы останетесь здесь на ночь. И будете сидеть очень тихо, иначе я за себя не ручаюсь. — Последние слова он произнес, понизив голос до угрожающего шепота. — Хорошо, как скажете, маэстро. Ему показалось, что в ее глазах промелькнула тень испуга. Вот и хорошо. Захлопнув дверь, он трижды поворачивает ключ в замке. Тяжело переведя дыхание, он прислоняется спиной к стене. Ноги дрожат, сердце бешено колотится, стоять тяжело. Он невольно прислушивается: за дверью царит тишина. Ему приходит в голову мысль, что женщина в подвале — это все-таки фантом — он уже встречался с ними, когда уставал также сильно, как и сейчас. Да, это точно фантом и сейчас он растворится, точно ночная химера… Ну не может же он быть реальным — все это выглядит слишком бредово! Решившись, он тихо, стараясь не греметь замком, снова открывает дверь и осторожно светит на бочку. Женщина никуда не исчезла. Постелив накидку на пол, она села на нее и, прислонившись к бочке спиной, положила руки на колени, а голову — на руки. Посмотрев на нее несколько секунд и окончательно поняв, что она реальна и все происходящее — не сон, он закрывает дверь на ключ и быстро поднимается к себе в кабинет.