прекраснейший цветок

      Когда Асаад с легкой руки пожаловал ему должность главного управителя Внутренних покоев, Халим был, мягко говоря, удивлен.       Управленческой деятельностью он раньше никогда не занимался. Дома дела обычно вел отец, неустанно повторяя, что единственная обязанность Халима в его возрасте — усердно учиться, дабы обеспечить себе достойное будущее, а после окончания медресе он почти сразу попал в гарем, где круг требований к нему и вовсе сузился до простой необходимости радовать повелителя красивым личиком да кротким нравом.       Больше всего на свете Халим боялся не справиться с новыми обязанностями.       Первое столкновение с изнанкой гаремной жизни стало для него весьма шокирующим. Будучи простым наложником, которого всегда все вокруг обхаживали, он даже не задумывался о том, со сколькими проблемами было сопряжено его содержание. Суровая реальность же оказалась такова, что в гареме постоянно чего-то недоставало и что-то шло не так, и ему, как новому главному управителю, теперь предстояло тщательнейшим образом за этим следить. И если разные мелочи — вроде заказа музыкальных инструментов и ароматических масел, — еще можно было скинуть на слуг, то такими ответственными делами, как составление отчетов о тратах или выбор тканей, из которых наложникам будут шить одежды, Халим предпочитал заниматься сам.       А помимо этого, было необходимо обучать новых юношей, набранных в гарем. С музицированием и стихосложением ему время от времени помогала Фатима — распорядительница женской половины, — а вот с уроками танцев, этикета и тонкой науки плотских утех Халиму уже приходилось справляться своими силами.       Раньше он никогда не мыслил о себе в роли учителя. Конечно, будучи наложником, он мог подсказать что-то младшим товарищам, но это всегда носило характер необязательных дружеских советов от случая к случаю. Систематическое же обучение других стало для него совершенно новым опытом. На попечении у Халима оказалось пятеро невинных душ, из которых ему предстояло сделать произведения искусства, достойные внимания и ложа повелителя, и все они поначалу казались настолько разными, что это почти пугало.       Эльмир был послушен, но слишком много волновался и робел; Сафир непозволительно часто витал в облаках; Рахим не мог и одной фразы произнести, не ввернув саркастичное замечание; Ильяс все подряд переводил в шутку; Гасан отличался нелюдимым нравом и не особо жаловал пустые разговоры.       Халим не видел ни единого способа достичь взаимопонимания сразу со всеми. Но ему повезло — со временем доверительные отношения сложились как будто бы сами собой. Сердцем Халиму хотелось верить, что это заслуга его невероятной харизмы и врожденного умения очаровывать, однако разум подсказывал, что дело здесь было в обычной невозможности оставаться равнодушным к тому, с кем находишься рядом чуть ли не каждый день. В конце концов, он и сам испытывал привязанность к своему наставнику, когда был наложником — не за что-то конкретное, а просто потому, что за долгие годы уже успел привыкнуть к его обществу.       Влиться в безумный и утомительный ритм жизни главного управителя Халиму удалось за полгода; и если поначалу он не понимал, когда ему успевать спать и есть, то теперь умудрялся даже находить по несколько часов в день для праздного безделья и вечерних бесед за чаем с Фатимой, когда они оба беззлобно жаловались друг другу на своих юных воспитанников и воспитанниц.       Однако вечно идиллия длиться не могла. Стоило миновать одному потрясению, как почти тотчас же нагрянуло другое.       Близился день рождения шехзаде Исаака.       Наследнику аравийского престола исполнялось пятнадцать лет. В честь столь знаменательного для всей страны события Асаад объявил большое празднество — во дворце планировался грандиозный пир, съехаться на который обещала не только вся знать Эль-Халифа, но и некоторые видные лица из других городов. И начать готовиться к этому торжеству, чтобы все прошло как следует, было велено заранее.       Халим бы соврал, если бы сказал, что подготовка к таким мероприятиям была ему в новинку — но все-таки готовился он к ним раньше исключительно в роли наложника, и потому обилие ответственности, свалившейся на плечи вместе с новообретенной должностью, в первый момент неприятно поразило его.       Вызвав Халима к себе, Асаад недвусмысленно намекнул, что хотел бы увидеть новых наложников на празднике. «Довольно тебе прятать своих пташек в стенах гарема, точно величайшую драгоценность, не достойную чужих глаз. У тебя было достаточно времени для того, чтобы их подготовить, и мне не терпится посмотреть на результат твоих трудов».       Халим покорно кивнул, не сказав ни слова. Разве имел он право перечить его воле?       И все же благодаря этой самой воле дел у него с того момента стало невпроворот. За три недели ему надлежало подговорить к первому выходу в свет своих воспитанников — а это была задача отнюдь не из легких. Следовало придумать такой танец, который подчеркнул бы достоинства каждого из них, при этом не утратив общего единообразия; разучить его с ними; подобрать наряды и к ним — еще комплект украшений в придачу, чтобы, представ перед искушенной публикой, все юноши выглядели, как живой соблазн…       От объема работы голова шла кругом.       Двадцать дней.       Раньше Халим считал, что это очень много; когда в твоей жизни нет никаких дел, время тянется медленно и дни кажутся долгими, как жизнь. Но только не теперь — теперь ему приходилось отвоевывать у мира каждую свободную минуту, чтобы все успеть.       Придумывание танца и выбор наряда для каждого из наложников неприлично затянулись. Халиму хотелось, чтобы в итоге все выглядело идеально. Ведь это — их первое появление перед двором. Перед повелителем. Всем надо дать блеснуть, все должны успеть запомниться. Уж ему-то не понаслышке было известно, как важно первое впечатление — если бы не оно семнадцать лет назад, он бы сейчас не занимал должность главного управителя Внутренних покоев.       Сами наложники тоже лишь подливали масла в огонь нервного напряжения Халима. К необходимости готовиться к торжеству они относились так же, как и он сам в свое время, а именно — с раздражающей беспечностью. Это Халиму все вечно было не так — недостаточно чувственности в танце, недостаточно выразительный прогиб спины, недостаточно плавное движение кистью… Они же переживали из-за этих мелочей гораздо меньше и частенько отлынивали от репетиций, считая, что и без того разучили все «на вполне пристойном уровне». С каждым днем Халим все лучше и лучше понимал бывшего наставника, любившего читать ему нотации о недопустимости пренебрежения своими обязанностями. Он был в шаге от того, чтобы начать говорить его словами.       Постоянное беспокойство из-за всего подряд мешало ему спать и есть. Во время трапез Халим раз за разом прокручивал в голове картинку будущего танца, в бессонные ночи — корпел над эскизами одежд. Но, что странно, утомленным он себя совсем не чувствовал — лишь руки временами слегка подрагивали да ноющая головная боль зачастила по вечерам. Рассудок подсказывал, что накопившаяся усталость еще даст о себе знать в будущем, но, пока это самое будущее не наступило, Халим лишь отмахивался от таких мыслей.       Когда он был наложником, ему часто говорили «Не думай о себе; твоя главная задача — доставить удовольствие повелителю». Сейчас, пусть речь уже и не шла о плотских утехах, тоже было не время думать о себе.       В день, когда в гарем наконец доставили готовые наряды, Халим примерками замучил наложников до полусмерти. То ему казалось, что шелковые ткани блестят как-то вульгарно, то — что камни в украшениях не сочетаются с цветом кожи или глаз, то — что прически недостаточно пышные… В стремлении достичь идеала он заставлял всех по десять раз менять одежды и ожерелья, перекалывать броши и собирать волосы на разный манер, а на несчастных слуг, не успевавших исполнять его требования, огрызался по поводу и без. В какой-то момент даже Фатима, обычно безучастная к тому, что творилось на мужской половине, подошла к Халиму, и, положив руку ему на плечо, доброжелательно посоветовала «не свирепствовать», однако должного эффекта ее совет не возымел. Лишь когда за стенами дворца начали сгущаться сумерки, он все-таки смог угомонить своего внутреннего демона, успокоился и позволил всем разойтись по комнатам.       До дня рождения шехзаде оставалось совсем немного времени.       В ночь перед праздником Халим почти не спал, мучимый дурными мыслями и переживаниями. Вдруг кто-то споткнется во время танца? Вдруг слуги случайно испортят чей-нибудь наряд? Вдруг Асааду не приглянется ни один из его воспитанников?.. Наутро, заглянув в зеркало, он столкнулся с ожидаемыми последствиями своих тревог — под глазами залегли глубокие тени.       Да и не только они.       За те двадцать дней, что шли приготовления к торжеству, Халим сильно похудел, лицо его осунулось, скулы заострились, а кожа утратила шелковистый блеск. Осматривая свое отражение, он недовольно цокнул языком — такой ущерб и макияжем-то скрыть будет тяжко. Потребовалось около получаса времени и несколько слоев сверкающей джианской пудры, прежде чем Халим снова стал более или менее похож на человека.       «Ничего», — подумал он, слабо улыбнувшись самому себе. — «Сегодня это все закончится, а уж завтра я вдоволь отосплюсь и отъемся».       Весь оставшийся день Халим провел в заботах, тщательно следя за последними приготовлениями своих воспитанников к празднику и раздавая им мелкие наставления. Волнение переполняло его, заставляя кончики пальцев едва заметно дрожать, а сердце — биться быстрее, чем следовало бы, но он изо всех сил старался держать лицо, чтобы тревога эта не передалась и юношам — вот уж кому сегодня было по-настоящему важно сохранять спокойствие. И, надо сказать, справлялись они достойно.       Лишь когда приблизилось время пира и Халиму пришла пора уходить, дабы присоединиться к другим гостям, Эльмир не удержался и спросил, нервно комкая в пальцах ткань свободных шаровар:       — Халим-эфенди, где именно вы будете сидеть в трапезной?       Халим ласково усмехнулся. Отпустив дверную ручку, за которую уже было потянул, он развернулся и подошел к Эльмиру. Изящным движением извлек из-за пояса сложенный веер и кончиком коснулся его подбородка, вынуждая поднять голову.        — Тебе не нужно это знать, — произнес твердо. — Если узнаешь, твой взгляд постоянно будет останавливаться на мне. А должен — на повелителе. Помни: ты танцуешь для него, не для меня. Это, кстати, — он обвел остальных наложников пристальным взглядом, — касается и вас тоже. Вы поняли?       Они синхронно кивнули.       — Хорошо, — с этими словами Халим убрал веер. — Тогда удачи вам. И до встречи.       Дверь за его спиной захлопнулась с резким стуком, эхом прокатившимся по коридору.       И почему-то на душе вдруг стало спокойнее. Что бы ни произошло дальше — это уже вне власти Халима. Больше он ничего не мог сделать для своих воспитанников. А значит — ему оставалось только выдохнуть, сменить одежды на более торжественные и позволить себе отвлечься от всех тревог.       К первому двору он прибыл спустя примерно полчаса, и павильон, где должно было состояться празднество, к этому времени уже был заполнен людьми.       В малой гостиной девушки-наложницы наигрывали тихую мелодию. Ненавязчивые звуки уда, сантура и ребаба растворялись среди голосов да шелеста тканей. Знатные вельможи неторопливо расхаживали по залам, лениво потягивая джалляб и камардин и с любопытством рассматривая пышное дворцовое убранство. Принадлежность каждого из них к высокому роду выдавали громоздкие тюрбаны, украшенные драгоценными камнями и узорной вышивкой из золота и серебра. Халиму — как простолюдину, — никогда не дозволялось носить такой. И даже то, что ему благоволил султан, ничего не меняло.       Он вошел в гостиную и в нерешительности замер у арочного проема, ведущего во внутренний двор. Присутствовать на таком мероприятии не в роли наложника ему доводилось впервые, и Халим чувствовал противную неуверенность.       Раньше у него была простая и понятная роль — прислужник, развлекающий гостей и тихой тенью снующий среди толпы, дабы успевать наполнять стремительно пустеющие стаканы. На нем редко задерживали взгляд, еще реже с ним заговаривали, хоть он и был обучен искусству ведения тонкой беседы; однако все знали о его статусе, и никто не желал на своей шкуре проверять, насколько повелитель ревнив. Теперь же все изменилось. Формально Халим мог держаться со всеми на равных, но никого из собравшихся он не знал настолько хорошо, чтобы подойти и заговорить первым, и никто из них не был настолько заинтересован в его персоне, чтобы самолично начать разговор.       Халим ощущал себя лишенным опоры, и никак не мог подобрать название для этого тяжелого, давящего чувства. Он как будто бы внезапно ослеп и теперь был вынужден заново изучать свой родной мир без доселе привычных ориентиров — ощупью, по запахам и звукам.       «Надо найти шехзаде», — пронеслась в голове спасительная мысль. — «А то не успею поздравить его до пира, и он затаит на меня страшную обиду на полжизни».       Это оказалось легкой задачей — виновник торжества обнаружился буквально в следующей же комнате. Одетый в роскошный бежевый наряд, что выгодно подчеркивал бронзовый оттенок его кожи, Исаак стоял, скрестив руки на груди и прислонившись плечом к колонне в центре зала; он рассеянно улыбался, размышляя о чем-то своем, однако улыбка эта никак не вязалась со взглядом — задумчивым, спокойным и словно бы даже слегка усталым.       Халим тяжело вздохнул, со щелчком раскрывая веер.       Он знал, что старший из шехзаде с детства не любил пышные торжества, особенно в свою честь. Но аравийские традиции были к нему безжалостны.       — Шехзаде? Позволите ли украсть немного вашего времени для беседы?       Исаак растерянно обернулся, и лицо его вмиг просияло, едва он увидел, кто перед ним:       — Халим-эфенди! Вас так долго не было видно… Я уж боялся, что вы не явитесь.       Халим поспешил спрятать за веером излишне самодовольную улыбку и склонился в вежливом поклоне. Впрочем, не столь глубоком, как того требовал этикет.       — Прошу меня простить. Я готовил кое-что особенное в подарок вам, вот и задержался.       Исаак сощурился. Его глаза лукаво заблестели — и блеск этот совершенно точно нельзя было назвать неискренним.       — Неужто, Халим-эфенди? Почему же тогда вы стоите передо мной с пустыми руками?       Халим тихо рассмеялся в веер.       — Потому что всему свое время, шехзаде, — загадочно ответил, склонив голову набок. — Обещаю, подарком вы еще насладитесь. Но позже.       Исаак скривил губы в притворном недовольстве:       — Вы как всегда, обожаете из всего делать тайну. Но, так уж и быть… на этот раз я поверю вам.       — Как будто у вас есть выбор, шехзаде, — Халим многозначительно хмыкнул.       Поговорить дольше им не удалось — гости продолжали прибывать, и каждый из них желал поприветствовать и поздравить юного именинника лично. Халим, прекрасно видя утомление Исаака от всего происходящего за маской усталой доброжелательности, решил не нагружать его еще больше долгими речами, за что удостоился благодарности, прошептанной почти без голоса — одними губами.       На том они и расстались.       Не успел Халим пройти и десятка шагов, как его почти тут же заметили и окружили остальные дети султана. Их появление, признаться, обескуражило его — он не думал, что юных шехзаде допустят до столь позднего празднества. Впрочем, сонными или недовольными они не выглядели — наоборот, весело смеялись, наперебой что-то говорили и с восторгом показывали наряды, которые им сшили по случаю торжества.       — Вы красавцы, — сказал Халим, с улыбкой наблюдая за тем, как кружились вокруг друг друга под музыку семилетний Рамиль и пятилетний Камиль. — Вам тут не скучно?       — Нет! — почти в один голос ответили малыши.       — А вам? — он перевел взгляд на Омара; второму по старшинству шехзаде уже через пару месяцев должно было исполниться одиннадцать.       — Мне тоже, — Омар лениво поправил расшитый опалами ворот кафтана. — Но я слегка удручен тем, как редко теперь вижу вас, братец Халим. Вы почти перестали появляться, а я, между тем, хочу показать вам свои стихи. Учителя говорят, что мои рифмы стали намного лучше.       — И вы не доверяете их мнению, шехзаде?       — Доверяю, конечно, — Омар поморщился, скрестив руки на груди. — Но, когда я решил поделиться своими успехами с повелителем, он сказал мне, что, если кто во дворце и способен в полной мере оценить складность и красоту поэтического текста, так это вы.       — Ох, прямо так и сказал?..       Халим едва успел прикрыть веером постыдный румянец, тотчас же заливший щеки. По молодости он и впрямь увлекался стихосложением, но забросил это дело лет пять назад, и мысль о том, что повелитель, по-видимому, до сих пор помнит его сочинения и даже считает их недурными, прошлась раскаленным ножом по сердцу.       И отчего-то ему вдруг нестерпимо захотелось увидеть Асаада.       — Я постараюсь выкроить время, чтобы заглянуть к вам, шехзаде, — с усилием взяв себя в руки, сказал Халим; губы Омара в этот миг тронула скупая улыбка. — Но, боюсь, сейчас мне пора идти. Вы здесь одни или за вами кто-то присматривает?       — Ну, если учесть то, как резво эти трое убежали к вам, едва завидев ваше лицо в толпе, Халим-эфенди, не думаю, что мою работу можно назвать присмотром.       Не ожидавший услышать чужой голос у себя за спиной, Халим вздрогнул и развернулся резче, чем следовало бы это сделать человеку, которого султан в течение многих лет не единожды нахваливал за божественную грацию. И, едва успев поднять взгляд, тут же склонился в учтивом поклоне.       — Лейла-хатун, доброго вам вечера.       — И вам, Халим-эфенди. Я рада, что вы все-таки пришли.       С Лейлой — младшей сестрой Асаада, — Халим был знаком; она порой коротала время на женской половине гарема, и волею случая они нет-нет да и сталкивались в коридорах Внутренних покоев. Однако общаться лично им почти не доводилось. От придворных сплетников — насколько им можно было доверять, — он слышал, что Лейла скромна, добра и учтива. Льстецы называли ее воплощением идеальной женщины, завистники же шептались, что она, верно, продала душу ифритам в обмен на вечную красоту и умение очаровывать чуть ли не одной улыбкой.       А истина, как водится, была где-то посередине.       Впервые получив возможность увидеть Лейлу вблизи, Халим с болью в сердце отметил, как же похожа она была на Асаада — с первого взгляда чувствовалась родная кровь. Те же тонкие и резкие черты лица, тот же выразительный излом бровей и те же глаза — черные, как бездна. Вот только смотрела на него она совсем иначе. Если от взгляда султана — жаркого и властного, — в душе у Халима все плавилось и пылало, то взгляд Лейлы был спокойным и почти что ласковым. От контраста между ними перехватывало дыхание.       Халим нервно сглотнул.       — Так значит… вы сопровождаете шехзаде? — спросил он, когда пауза в разговоре начала неприлично затягиваться.       С уст Лейлы сорвался мягкий смешок.       — Как я уже сказала, не то что бы у меня это достойно выходило. Я не смогла удержать их, когда они заметили вас среди гостей. Прошу простить меня, Халим-эфенди.       — Не стоит. Общество юных шехзаде мне приятно.       — Как и ваше — им, — беззаботно заметила она. — За весь вечер я еще ни разу не видела их такими довольными. Но… оставим это. Я услышала, что вы собирались уходить. Не смею вас задерживать, коли вы торопитесь.       — Да, я… Благодарю за понимание, Лейла-хатун, — Халим вежливо склонил голову. — Вы не подскажете, где мне искать повелителя? Он сейчас здесь?       Он не мог сказать наверняка, но ему почудилось, что она украдкой улыбнулась ему под вуалью, скрывавшей нижнюю половину лица.       — Да, здесь. В последний раз я видела его во внутреннем дворе. Он беседовал с великим визирем. Однако разговор у них, кажется, был не деловой, поэтому я не думаю, что повелитель воспротивится вашей компании.       Халим еще раз поклонился, и они распрощались.       Во внутреннем дворе оказалось на удивление тихо и пустынно. Холодный вечерний воздух пах розами и камелиями, струи фонтанной воды с тихим плеском разбивались о каменные чаши; ветер игриво шелестел листвой кустарников; витражные светильники свисали с выступающей крыши галереи; их мягкий свет смешивался со светом новорожденной луны. Асаада с великим визирем Халим заприметил сразу же, как вошел — они стояли спиной к нему с другой стороны фонтана и беседовали, склонив друг к другу головы. В тишине их голоса были отчетливо слышны.       Халим замер, не решаясь приблизиться.       Он не видел лица Асаада — только затуманенный сверкающей водяной пылью силуэт в светлых одеяниях — но даже этого оказалось достаточно, чтобы у него перехватило дыхание. С тех пор, как его назначили главным управителем Внутренних покоев, они почти не виделись. Халим чувствовал, что успел отвыкнуть от его общества. От сильных и ласковых рук. От жаркого взгляда. От нежных обращений. От глубокого голоса и размеренной речи.       Ему нестерпимо хотелось снова оказаться рядом с ним, но он понятия не имел, как должен был теперь себя держать.       Его снова охватило то же противное чувство-без-названия, что и в малой гостиной. Как будто он — слепец, для которого ранее знакомый мир вдруг сделался незнакомым. Как будто у него из-под ног внезапно выбили почву.       Пока Халим мучительно боролся с собой, судьба все решила за него. Один из светильников качнулся на ветру. Цепь, которой он был прикреплен к краю крыши, коротко и надрывно скрипнула. Асаад обернулся, привлеченный резким звуком. Их взгляды встретились.       Сердце Халима пропустило удар.       На мгновение ему стало страшно от мысли, что Асаад решит, будто он подслушивал их с великим визирем, и разгневается. Но тот лишь усмехнулся, завидев бывшего наложника, замершего в тени, и властным жестом поманил к себе.       — Подойди, Халим. Не топчись на пороге.       От звука его голоса — одновременно и мягкого, и властного, — у Халима кровь прилила к щекам. Опустив голову, он сделал несколько шагов на негнущихся ногах. Склонился в глубоком поклоне, как предписывал этикет.       — Повелитель, Самир-паша… Доброго вам вечера.       — Халим-эфенди? Давно мы с вами не встречались, — с губ великого визиря сорвался смешок. — Рад видеть вас в добром здравии. Смотрю, вы все так же красивы, как и прежде. И все так же любите веера.       Халим польщенно отвел взгляд, не найдя, что ответить.       С великим визирем они и вправду встречались давно — да и в принципе лишь единожды; но обстоятельства той единственной встречи обещали остаться в их памяти надолго. Сидящий на коленях у Асаада с бесстыдно распахнутым на груди кафтаном Халим был явно не тем, что Самир-паша ожидал увидеть, зайдя в зал советов незадолго до начала собрания визирей. Оглядев открывшуюся его взору картину, он не сказал ни слова, но одного его строгого взгляда хватило, чтобы Халим умирал от стыда еще неделю. А Асаад тогда лишь посмеялся и после с завидной регулярностью припоминал ему этот конфуз, заставляя мучительно краснеть.       Асаад вообще отличался большой любовью смущать окружающих.       Вот и сейчас — пока Самир-паша говорил, его рука змеиным движением скользнула по спине Халима и легла поверх кушака, подпоясывавшего кафтан. Он вздрогнул, поспешно прикрыв веером лицо. Прикосновение широкой ладони обожгло кожу сквозь несколько слоев одежды, как если бы их и не было. Раньше Халим бы не воспринял подобное так остро. Но теперь… Он ведь уже не был наложником. Разве мог Асаад позволить себе вот так неприкрыто…       «Как будто есть что-то, чего не мог бы позволить себе повелитель», — тут же мысленно оборвал он самого себя. — «Это просто его каприз».       — Я слышал, вам пожаловали новую должность, Халим-эфенди? — Самир-паша словно бы и не заметил его секундного замешательства. — Примите мои поздравления. Справляетесь ли вы? Как идут дела в гареме?       Сделав над собой усилие, Халим одарил его самой загадочной из своих улыбок.       — Думаю, совсем скоро вы и сами сможете оценить.       — Так значит, слухи не врали? Уже сегодня мы увидим новые цветы Внутренних покоев? — уголок рта Самира-паши дернулся в намеке на усмешку, а взгляд тут же оживился. — Занимательно. Я буду с нетерпением ждать.       Халим опустил глаза.       Когда-то и его называли так. «Прекраснейший цветок Внутренних покоев». Но с тех пор, как эти слова впервые прозвучали при дворе, минуло уже более десяти лет. И даже самые долгоживущие цветы рано или поздно увядали.       Пальцы Асаада у него на поясе едва ощутимо сжались.       — Самир-паша, я полагаю, мы с вами еще увидимся на пиру.       Слова прозвучали учтиво, но повеление, стоявшее за ними, было однозначным. Великий визирь ясно понял намек — поклонился Асааду и безропотно направился прочь. Песок зашелестел у него под ногами, когда он ступил на садовую дорожку, и вскоре его силуэт растаял в густой тени под крышей галереи.       Халим нервно облизнул губы. Теперь они остались одни. Он неуверенно поднял голову.       Асаад смотрел на него сверху вниз с чуть лукавым прищуром, в котором, однако, угадывалась нежность. Халим порывисто выдохнул. Знакомые черные глаза. Такие же, как у Лейлы, но вместе с тем — совершенно иные. Они всегда заставляли его душу пылать. От них ничего не было возможно утаить.       — Прости, что прервал вашу увлекательную беседу, — пальцы Асаада привычно прошлись по его щеке, очертив линию скул, — но мне и самому хотелось насладиться твоим обществом.       — Повелитель, я…       Халим замер, парализованный противоречивыми чувствами. Раньше у него бы не возникло даже сомнений, что делать дальше. Раньше он бы сам напросился на ласку. Прижался бы теснее к широкой груди Асаада и накрыл своей ладонью его руку, не дав отнять от лица. Игриво потянулся бы за поцелуем к таким желанным губам…       Он тряхнул головой, приводя себя в чувство. «Раньше». В последнее время это слово буквально поселилось у него в голове. Но воспоминания о прошлом лишь запутывали и не давали ответов на вопросы настоящего.       Перемены в его поведении ожидаемо не укрылись от взора Асаада.       — Мой ненаглядный, ты волнуешься?       — Я... Д-да. Немного, — Халим облегченно выдохнул, наконец найдя оправдание для своей странной нервозности.       Он презирал себя за эти глупые эмоции. Смятение, неуверенность, волнение, стыд — это было совсем не то, что ему хотелось чувствовать рядом с Асаадом; это все имело место между ними еще лет семнадцать назад — когда они впервые разделили ложе. Халим и думать забыл о том далеком дне; он полагал, что с тех пор навсегда утратил способность смущаться и робеть. Но судьба сыграла с ним злую шутку, наглядно показав, как же сильно он ошибался.       — Это временно, — Асаад сделал приглашающий жест, предлагая пройтись; однако руку с пояса Халима не убрал.       Так — почти в обнимку, — они пересекли сад и вернулись обратно во дворец. Людей за время их отсутствия ощутимо прибавилось — видимо, пир должен был начаться совсем скоро. Знакомая обстановка малой гостиной заставила Халима вспомнить, зачем ему вообще понадобилось искать Асаада, и, сильнее сжав в пальцах основание веера, он проговорил:       — Повелитель… До меня дошли слухи, будто бы вы изволили хвалить мой вкус в поэзии.       Асаад тихо усмехнулся.       — Тебя это удивляет? — осведомился будничным тоном. — Ты же раньше увлекался стихосложением. И, если память мне не изменяет, получалось у тебя весьма недурственно.       — Да, но… — Халим рассеянно покачал головой. — Я не писал ничего уже пять лет.       — Это большая потеря, мой ненаглядный, однако она не делает твой вкус хуже. Хотя, — Асаад резко остановился и властным жестом коснулся его подбородка, вынудив поднять голову, — я был бы рад, если бы ты вернулся к этому делу снова. Мне нравились твои стихи.       Халим сдавленно выдохнул; от нежного тона и бережного касания что-то у него в груди болезненно сжалось.       — Я не… — голос предательски дрогнул. — В последнее время у меня совсем нет вдохновения.       — Жаль, — уста Асаада тронула сочувственная улыбка. — Но оно ведь всегда может вернуться, верно?       — В-верно, — Халим облизнул вмиг пересохшие губы.       Он не понимал, почему его тело и душа так остро отзывались на столь невинные знаки внимания со стороны Асаада; казалось — после всего, что между ними было, ему уже не положено смущаться от слов и взглядов, словно юной девушке, впервые представшей пред мужским взором. Но… Видимо, он и правда от всего этого отвык — и отвык гораздо сильнее, чем думал.       Асаад тем временем отпустил его, позволив отстраниться.       — Нам пора в трапезную, — сказал в ответ на непонимающий взгляд.       Халим покорно кивнул.       Один из слуг во всеуслышание объявил о начале празднества; еще двое — приветственно распахнули резные двери трапезной. Толпа знатных вельмож в богато украшенных кафтанах и тюрбанах тотчас же хлынула внутрь, подобно приливной волне. Халиму пришлось сложить веер, чтобы случайно никого не задеть.       Ему было непривычно входить в этот зал вот так — вместе со всеми, пока гости еще не расселись, а блюда не были расставлены на столах. Обычно он появлялся здесь иначе — уже под конец торжества, под звуки музыки, собирая восхищенные вздохи и приковывая к себе восторженные взгляды.       Мимолетное воспоминание о прошлом — уже которое за этот вечер? — заставило его вновь вернуться мыслями к своим воспитанникам. Чем они заняты сейчас? Уже покинули Внутренние покои? Или только заканчивают последние приготовления? Со всем ли справляются слуги? За разговорами с шехзаде и Асаадом Халиму удалось ненадолго отвлечься от утренних переживаний, однако теперь они вернулись и стали еще сильнее.       Лишь колоссальным усилием воли он сумел отогнать их. Что бы ни произошло дальше, пустые тревоги были последним, на что имело смысл тратить свои душевные силы.       Решительно выдохнув, он последовал за всеми.       Трапезная — как и положено месту, предназначенному для пышных торжеств, — поражала воображение своим убранством. Эмалевые изразцы на стенах, фаянсовые вазы со свежими цветами прямиком из султанских садов, мозаичный пол, застеленный мягкими коврами, и узкие резные колонны, поддерживающие легкие арки свода — все это Халим видел уже множество раз, но никак не мог налюбоваться. С десяток софразов на подставках в окружении подушек для сидения было расставлено полукругом с противоположной стороны от входа — именно за ними и предстояло разместиться гостям.       Халим отошел чуть в сторону, замедлив шаг. Благодаря годам обучения в гареме, он точно знал, кому какие места были отведены. В центре полагалось сидеть Асааду с родственниками и приближенными; чем дальше от него — тем ниже должности; по правую руку — мужчины, по левую — женщины. Статус главного управителя Внутренних покоев испокон веков считался весьма почетным, что давало Халиму волнующую возможность расположиться в первой трети зала, несмотря на низкое происхождение.       Он уже хотел было направиться туда, как вдруг чья-то рука властно обвила его за пояс, удержав на месте, а над ухом прошелестел ироничный шепот:       — Далеко ли ты собрался, мой ненаглядный?       Халим вздрогнул. Засмотревшись на убранство трапезной и задумавшись о своем, он потерял Асаада из виду и не заметил, как тот вновь оказался за его спиной.       — Я… — в горле отчего-то мгновенно пересохло. — Я хотел занять свое место, повелитель.       — В самом деле? — Асаад многозначительно хмыкнул; Халим не мог этого видеть, но был готов поклясться, что прямо сейчас он улыбался. — Тогда почему пошел в ту сторону? Я думал, тебе не нужно напоминать, что твое место рядом со мной.       Халим рвано выдохнул, не веря своим ушам. Это была шутка?.. Если да — то уж очень жестокая. Он порывисто развернулся в объятиях и поднял голову.       — Но, повелитель, мне же… не положено…       — Единственное, что тебе не положено — это перечить мне, — твердо возразил Асаад, скользнув по его лицу обжигающим взглядом; Халиму был хорошо знаком этот не терпящий возражений тон. — Идем же, не задерживай людей.       На негнущихся ногах Халим покорно проследовал за ним к столу в центре зала. Там их уже ждали Исаак, Лейла и Самир-паша с парой других чиновников. Младших шехзаде видно не было — судя по всему, их решили не мучить поздним застольем в компании взрослых и отправили обратно в покои.       Степенно кивнув им в знак приветствия, Асаад опустился на пол и вальяжно откинулся на подушки; его примеру последовали шехзаде с сестрой. Следом расселись и остальные. Халим на пару мгновений прикрыл глаза, по-прежнему не до конца веря в реальность происходящего. За какие заслуги ему — безродному выходцу из гарема, — было дозволено сидеть между наследником аравийского престола и великим визирем? Подобной чести редко удостаивались даже те, кто верой и правдой служил Асааду в течение многих лет. И почему никто вокруг даже не выглядел удивленным, словно и не произошло ничего необычного?..       «Потому что это каприз повелителя», — мысленно ответил он сам себе, сжав руки в кулаки. — «Он пожелал, чтобы было так, и никто не смеет противиться его воле».       Когда все гости наконец заняли свои места, слуги вынесли чаши с розовой водой, мыло и полотенца, чтобы омыть руки. Затем Асаад поднялся на ноги для прочтения молитвы Владыке Песков; его слова тотчас же подхватили несколько десятков голосов гостей — и, едва умолк последний из них, заиграли музыканты, расположившиеся на балконе наверху, и под аккомпанемент их музыки в трапезную внесли закуски на начищенных до зеркального блеска медных подносах.       Пир начался.       Для развлечения присутствующих, чтобы никто ненароком не заскучал, были приглашены фокусники, танцовщики, акробаты, певцы и поэты со всех уголков Эль-Халифа и даже пары окрестных городов. Они входили в зал по очереди после объявления своих имен слугой-глашатаем. Однако Халим почти не следил за ними. Он знал, что все это — лишь ничего не значащая прелюдия перед самым главным представлением, на которое — если верить словам Самира-паши, — сегодня все надеялись.       Появление новых наложников перед двором не должно было открывать празднество — иначе бы их танец быстро забылся, затерявшись в череде последующих событий. Нет. Те, кого за глаза величали цветами Внутренних покоев, заслуживали куда более почетной доли — им предстояло стать кульминацией торжества, чтобы надолго остаться в памяти каждого из гостей.       Одновременно с мыслями об этом к Халиму вновь вернулось волнение, заглушившее чувство голода. Несмотря на то, что стол перед ним ломился от изысканных яств, какие ему выпадала честь отведать далеко не каждый день, он не мог заставить себя проглотить ни кусочка, мучимый назойливой внутренней тревогой. Где были его воспитанники сейчас? Нервничали ли они? Хорошо ли проходили последние приготовления? Не случилось ли чего с их нарядами, прическами или…       — Халим-эфенди, неужто кушанья в гареме столь хороши, что после них вам даже праздничная трапеза не по душе?       Голос великого визиря резко вырвал его из пучины переживаний.       — Я… Ни в коем случае, Самир-паша, — усилием воли взяв себя в руки, Халим кротко улыбнулся ему. — Меня просто увлекло представление.       Тот ничего не ответил — лишь хмыкнул то ли с иронией, то ли с недоверием.       Решив более не провоцировать повышенное внимание к себе, Халим все-таки приступил к еде. Аккуратно отломил кусочек лепешки, положил на него немного баранины, начиненной рисом, изюмом и миндалем, полил сверху острым соусом из красного перца; медленно прожевал. Мясо и впрямь оказалось отменным — по случаю пира дворцовые повара постарались на славу. Однако в полной мере отвлечься на кушанья и выбросить из головы тревоги ему так и не удалось.       За столом велась оживленная беседа. Больше других говорили Асаад и Самир-паша; Исаак и Лейла предпочитали слушать, лишь иногда позволяя себе посмеяться над шутками и пошутить самим. Халима поначалу тоже пытались вовлечь в общий разговор, расспрашивая о разном, но он отвечал так сухо и односложно, что довольно быстро его оставили в покое. Пару раз он ловил на себе пристальный и словно бы даже немного обеспокоенный взгляд Асаада, однако тот так ничего ему и не сказал.       Минуты тянулись издевательски медленно.       После основных блюд пришел черед десертов. Халим пил кофе, почти не ощущая терпкой горечи на губах, ел халву, лукум и засахаренные финики, почти не чувствуя вкуса, и смотрел, как заканчивали свое представление акробаты, приглашенные из Джанефа, мысленно отсчитывая секунды до следующего объявления глашатая.       — А теперь, дорогие гости, вашему вниманию представляется особое зрелище. Встречайте — новые цветы Внутренних покоев и их танец!       После этих слов время для него и вовсе как будто остановилось.       На доли секунды трапезная погрузилась в предвкушающую тишину, и в ней стук собственного сердца показался ему оглушительно громким. Он даже не заметил, как затаил дыхание.       А затем музыканты заиграли. И под звуки музыки пять силуэтов появились в дверном проеме.       В первый момент, только увидев их, Халим испытал инфантильное желание зажмуриться и закрыть ладонями лицо, но вместо этого лишь сильнее сжал зубы и до боли стиснул в пальцах основание веера. Нельзя было показывать нервозность. Уверенность наставника — половина успеха его подопечных.       Сложнее всего оказалось заставить себя не отводить взгляд.       Юноши поражали воображение своей красотой. Слуги, сделавшие им прически, портные, сшившие для них наряды, и ювелиры, создавшие украшения, могли по праву гордиться проделанной работой. Они танцевали, и золотые браслеты при каждом движении завлекающе звенели на их запястьях, а шелк и муслин переливались в свете свечей, очерчивая контуры стройных, подтянутых тел. Вот уж в самом деле — цветы; самые прекрасные, единственно достойные внимания повелителя.       Спустя пару секунд Халиму удалось снова начать дышать. Все шло хорошо — наложники четко попадали в ритм, двигались плавно, изящно и чувственно, и взоры нескольких десятков гостей были устремлены лишь на них.       Все это невольно навевало воспоминания о том, как еще недавно в этой же трапезной выступал он сам. Интересно… Его наставник тоже так сильно беспокоился? Или этот мандраж был свойственен лишь для первого появления на публике? Халим нахмурился. Он почти никогда не следил за ним в такие моменты. Да и в целом тот не отличался большой эмоциональностью и угадать чувства, которые он испытывал, по лицу было практически невозможно.       Слегка успокоившись, Халим незаметно скосил взгляд на Асаада. Тот сидел, откинувшись на подушки, и неотрывно следил за представлением; на его губах играла легкая ухмылка, в пальцах он перекатывал крупную зеленую виноградину. Кажется, он наслаждался действом.       Да и можно ли было не наслаждаться? Когда первоначальное волнение отступило, Халим наконец нашел в себе силы признать, что работа последних двадцати дней не прошла даром. Его воспитанники и впрямь показывали себя весьма достойно — ни разу не сбились с ритма, не оставили ни одного недоделанного движения и без лишней скромности одаривали гостей обольстительными взглядами и лукавыми улыбками, словно все это было для них уже далеко не в первый раз.       «Что ж…», — уголок рта Халима невольно дернулся. — «Надо признать, все-таки во время репетиций они меня слушали».       Он окончательно расслабился.       Его самолюбие подогревала тишина, воцарившаяся в трапезной — никто не ел, никто не переговаривался, как обычно; все, затаив дыхание, любовались представлением.       Халим и сам любовался вместе с ними. Впервые он видел танец наложников таким, каким задумывал. И надо было признать — вкус не подвел его. Одетые в разные оттенки красного и желтого, все вместе юноши напоминали языки пламени, но ни один не затмевал другого — каждый мог успеть чем-то отличиться и запомниться. Ильясу достался расшитый золотом алый шелк под стать его страстной натуре; Гасану — глубокий винный муслин и рубиновые браслеты; Эльмиру — наряд цвета меда и янтаря и украшения из черного агата; Рахиму — киноварный, как солнце в пустыне на закате дня; а белокожему Сафиру — нежный коралловый с обильной вышивкой серебром.       Глядя на них, Халим невольно задумался — кто приглянется Асааду больше всего? Он не сомневался ни в ком из своих воспитанников, но таковы были неписаные правила гарема — кому-то одному повелитель всегда отдавал предпочтение; кого-то одного выделял среди прочих и приглашал к себе чаще других. Остальным же оставалось довольствоваться участью изысканного развлечения на особый случай — для особого настроения.       Так кто?       Халим в задумчивости отпил немного кофе, уже начавшего остывать. Рахим? Слишком дерзкий, а у Асаада, как и у любого потомственного правителя, любовь к беспрекословному подчинению была в крови. Гасан? Послушен, но чересчур уж мрачен и немногословен. Ильяс? Кажется, столь темпераментные юноши больше привлекали повелителя в молодости. Сафир? Со своей светлой кожей и аметистовыми глазами он был похож на картину; его куда больше хотелось рассматривать, нежели целовать. Если бы Халима попросили сделать ставку, он бы поставил на Эльмира. Тихий, спокойный, кроткий — именно то, что нужно. Возможно, излишне стеснительный, но Асаад наверняка оценил бы его очаровательный румянец.       Наложники завершили танец, и на несколько мгновений трапезная утонула в аплодисментах и одобрительных возгласах. Халим польщенно хмыкнул — он имел дерзость относить их и к себе тоже.       — Так это и есть ваш подарок, Халим-эфенди? — Исаак первым нарушил тишину за софразом; его черные глаза восхищенно сияли. — Что ж, в таком случае, я прощаю вам позднее появление. Вы явно не бездельничали все это время.       Халим довольно усмехнулся.       — Ну, я же говорил, шехзаде, что вы еще насладитесь.       — И оказались всецело правы, вот только… — Исаак вздохнул с притворной досадой, — теперь я до конца вечера обречен жалеть, что мне исполнилось всего пятнадцать. Думаю, вы можете принять это за комплимент.       Халим негромко рассмеялся.       — Как вам будет угодно.       Пока они говорили, наложники успели откланяться и бесшумно покинуть зал. Самир-паша проводил их долгим взглядом.       — Не могу не согласиться с шехзаде, — сказал, когда за последним из них захлопнулись резные двери. — Вы вправе гордиться собой, Халим-эфенди. Уверен, при дворе об этом выступлении теперь будут судачить, пока луна не пойдет на убыль.       — Танец был просто чудесен, — тут же подхватила его мысль Лейла. — Это все ваша работа?       — Конечно, — ловким движением руки Халим раскрыл веер, прикрывая улыбку. — Не мог же я сбросить столь ответственную задачу на плечи прислуги.       — Вы, как всегда, педантичны.       Он склонил голову в знак благодарности. Их похвала была приятна, но все же не ее Халим хотел услышать. С замиранием сердца он повернулся к Асааду. Тот едва слышно усмехнулся, перехватив его взгляд.       — Присоединяюсь к почестям, — проговорил, откинувшись на подушки. — Твои воспитанники просто заворожили публику. Я не зря тебе доверился. Ты постарался на славу.       Стоило этим словам сорваться с его губ, как у Халима будто камень с души упал. Повелитель не разочаровался в нем; не пожалел, что пожаловал ему столь высокую должность. Двадцать дней, проведенных в состоянии постоянной внутренней тревоги, не прошли даром. Он никого не подвел и ничего не испортил. Он справился. От этой мысли ему стало так спокойно и тепло внутри, как не было уже давно.       — Я… благодарю вас за оказанное доверие, повелитель.       Остаток пира Халим провел за кушаньями и беседой.       Когда с последней причиной волнения было покончено, наслаждаться вечером стало намного проще и время, до того тянувшееся невыносимо медленно, словно бы потекло в несколько раз быстрее. Еще трижды слуги успели поднести ему кофе, прежде чем празднество наконец подошло к концу. Асаад встал для прочтения молитвы; как и в начале, его слова охотно подхватило несколько десятков других голосов. Затем в трапезную снова вынесли чаши с водой, мыло и полотенца. Омыв руки, гости начали подниматься со своих мест. Зал тотчас же заполнился гулом.       Лейла ушла самой первой, поманив за собой Исаака; тот не выглядел шибко довольным, однако перечить тетушке, когда рядом стоял отец, не решился. Самир-паша засобирался в путь сразу же за ней — дорога домой ему предстояла неблизкая, а от предложения провести ночь во дворце он решительно отказался. Халим же задержался. Ему хотелось попрощаться с Асаадом, но того — как назло, — вовлек в разговор один из визирей. Просидев почти пять минут в ожидании окончания их беседы, он с тяжелым вздохом поднялся на ноги и незаметно покинул трапезную.       Во Внутренних покоях было тихо и безлюдно. Звук его шагов эхом отдавался от стен.       Халим редко возвращался сюда так поздно. Проходя мимо высокого арочного окна, он остановился, чтобы посмотреть на город. Тонкий серп молодой луны висел над крышами, и в дымке его бледного света весь Эль-Халиф казался миражом. Темные очертания мозаичных куполов мечети и острой пики минарета вдали были как будто вышиты на бархатистой ткани звездного неба. С возвышенности, где стоял дворец, было видно лишь северные районы города; южные тонули в чернильной тьме. Халим тяжело вздохнул — разглядеть отсюда отцовский дом, да еще и в такой час, не представлялось возможным.       Еще немного полюбовавшись умиротворяющим ночным пейзажем, он ушел. А по возвращении в покои почти сразу же завалился спать, беспечно бросив мятые одежды на оттоманку и даже не подумав о том, чтобы искупаться. Мягкая постель, расторопно подготовленная слугами, манила его как никогда сильно — после всех дневных треволнений душе и телу требовался отдых.

***

      Пробуждение выдалось тяжелым.       Халим проспал долго и проснулся поздно, однако разбудили его не слуги и даже не солнце, бьющее в глаза, а ноющая головная боль и неприятная ломота в теле. Отдохнувшим он себя совсем не чувствовал; наоборот — сил не было даже на то, чтобы встать. Лишь колоссальным усилием воли ему удалось заставить себя выбраться из постели.       Было наивно ожидать, что напряжение последних двадцати дней вкупе с регулярным отказом от еды и сна ради работы никак не скажется на организме. Халим был готов к подобным последствиям, но вчера, после пира, окрыленный похвалой Асаада и успехом своих воспитанников, имел неосторожность решить, что все плохое уже позади. Сейчас он сполна чувствовал, насколько сильно недооценил степень стресса, испытанного при подготовке к дню рождения шехзаде.       Мысли путались, конечности как будто налились свинцом, в горле першило от сухости, но при любой попытке попить тут же подступала тошнота. Все звуки казались громче, а цвета — ярче. Каждое движение сопровождалось тупой болью в мышцах.       В какой-то момент Халим даже задумался о том, чтобы остаться в покоях и вызвать лекаря, но почти сразу отмел эту мысль. Болеть было совершенно недопустимо. Наложники наверняка ждали его после своего первого появления на публике; они хорошо постарались вчера, и не сказать им ни слова похвалы было бы настоящим преступлением. Да и другие дела в гареме тоже требовали его внимания.       «Это временное недомогание. От нервов», — как мог, убеждал себя Халим. — «Ничего серьезного, скоро пройдет. Надо просто собраться и взяться за работу».       Не чувствуя ни сил, ни желания как-либо наряжаться и прихорашиваться, он натянул на себя самую простую дишдашу и накинул сверху темно-бордовое покрывало; наскоро повязал тюрбан. С лицом принял решение не возиться, хоть круги под глазами со вчерашнего вечера и стали темнее — он все равно не планировал покидать Внутренние покои, а большую часть следов усталости надежно прикрывал веер. Главное — не становиться напротив окна.       От завтрака Халим отказался. Подходящее время уже прошло, да и его терзали смутные сомнения, не станет ли от еды только хуже.       Он уже собирался уходить, когда в двери покоев постучали. Вошел слуга.       — Халим-эфенди, мне передали, что повелитель желает видеть вас. Немедленно.       — Что?..       От этого известия у Халима чуть не подкосились ноги, и ему пришлось схватиться за край стола, чтобы не упасть. Сердце забилось чаще. От одной мысли о том, чтобы позволить Асааду увидеть себя таким — разбитым, неухоженным, слабым, — сделалось дурно. Руки затряслись, ладони вспотели…       Нет. Только этого ему не хватало.       Халим резко выдохнул, волевым усилием подавляя панику. Расправил плечи. Поправил покрывало. Раскрыл веер, сильнее стиснув в пальцах резное основание. Нельзя было утрачивать самообладание. Если повелитель так желает — он явится. В конце концов, держать лицо перед повелителем его обучали в гареме целых пятнадцать лет. Эти уроки не могли пройти даром.       Но все-таки по коридорам Внутренних покоев Халим шел на негнущихся ногах.       Тревожные размышления, зачем его вызвали, да еще и так срочно, всю дорогу продолжали роиться в голове, лишь усиливая боль в висках. Однако прогнать их никак не получалось.       Раньше Асаад мог пригласить к себе любимого наложника, просто чтобы осведомиться, хорошо ли он спал, или получить полушутливый поцелуй «на удачу» перед началом дня. Но то было давно — в прошлой жизни, когда их связывали совсем иные отношения. С тех пор, как Халиму пожаловали новую должность, Асаад и вызывал-то его к себе лишь один раз — чтобы отдать указания по подготовке к празднику.       В чем же была причина сейчас? Ответ на этот вопрос ему предстояло узнать уже совсем скоро.       Перетерпев обязательный досмотр стражи, Халим с замиранием сердца переступил порог султанских покоев. От вида до боли знакомых интерьеров вдоль позвоночника пробежала дрожь, к щекам прилила кровь; колени предательски задрожали. Он сильнее сжал веер трясущимися пальцами.       «Всевышний, да что такое сегодня со мной?»       Это воспоминания о былом так странно на него действовали?.. Или же у него просто-напросто начиналась лихорадка?       Слуга, встретивший его, учтиво поклонился и жестом велел следовать за собой. Вместе они подошли к резным дверям справа от входа в покои. Халим на миг задержал дыхание перед тем, как их створы приветственно распахнулись.       Кабинет был залит ярким светом, в первый момент неприятно резанувшим глаза. Воздух, нагретый полуденным солнцем, пах цветами и древесной смолой. Асаад сидел за широким письменным столом, заваленным бумагами, и что-то читал, вальяжно откинувшись на спинку кресла. Едва завидев его силуэт, Халим порывисто поклонился и едва устоял на ногах — от резкого движения голова внезапно пошла кругом.       — Повелитель… — выдохнул он едва слышно, чуть ли не до крови прикусив нижнюю губу; легкая боль немного отрезвила и помогла прийти в чувство.       — А, вот и ты наконец. Проходи. Что у тебя за дурная привычка замирать у порога?       Асаад отложил в сторону письмо, которое держал в руках, и властным жестом поманил Халима к себе. Слегка пошатываясь, тот покорно вышел в центр комнаты.       Ему было нехорошо — слишком жарко и слишком душно. Ладони вспотели, дишдаша липла к взмокшей спине, а грудную клетку как будто сдавили в тисках, и каждая попытка вдохнуть сопровождалась надсадной болью где-то меж ребер. Перед глазами все плыло. Халим поудобнее перехватил веер и дернул плечом, распрямляя спину. Нельзя было показывать, что он не в порядке.       Ножки стула со скрипом проехались по каменному полу. Асаад поднялся на ноги и обошел стол, остановившись напротив Халима. Теперь их разделяло не более полутора дехасов. Пытливый взгляд черных глаз задержался на открытой части его лица.       — Как ты себя чувствуешь, мой ненаглядный?       — Ч-что?..       Вопрос заставил Халима вздрогнуть; пальцы непроизвольно сжались вокруг основания веера. Неужели он допустил оплошность? Чем-то выдал свое состояние? В ушах зашумело от напряжения.       Асаад тяжело вздохнул.       — Ты был сам не свой во время пира, — пояснил терпеливо. — Почти не разговаривал и не ел. Я старался не отвлекать тебя в последние полгода, чтобы дать привыкнуть к новым обязанностям, но вчера засомневался, не слишком много я на тебя взвалил. Поэтому хочу знать, со всем ли ты справляешься. Все хорошо?       В горле предательски запершило. Халим через силу заставил себя сглотнуть. Происходящее с каждой минутой все больше и больше напоминало какой-то глупый, абсурдный сон. И он надеялся, что уже вот-вот проснется.       — Д-да, повелитель, я… — он запнулся на середине фразы, поразившись неестественно хриплому звучанию собственного голоса. — Все хорошо. Я просто немного устал.       — В самом деле? — судя по скептичному тону и выразительно приподнявшимся бровям, Асаад не поверил ему; или поверил не до конца. А затем он сказал то, от чего внутри у Халима что-то оборвалось: — Убери веер, мой ненаглядный, я хочу посмотреть на тебя.       — Повелитель, не сто…       Прежде, чем он успел закончить, Асаад сделал шаг вперед. Мягко, но настойчиво забрал веер из его рук и, не глядя, положил на стол у себя за спиной.       Халим порывисто опустил голову. Сердце в груди сорвалось на панический ритм. Дыхание сбилось. Он не мог, не мог позволить ему увидеть себя в столь непотребном виде. Когда пальцы Асаада коснулись его подбородка, он нервно отшатнулся, чуть не запутавшись в покрывале. Неслыханная дерзость! Но что еще ему оставалось?       — Халим, — в голосе Асаада проступили властные нотки. — Ты смеешь игнорировать мои приказы?       Халим вздрогнул всем телом. Никогда еще повелитель не обращался к нему вот так — требовательно и раздраженно. Он что же… все-таки разозлил его?       От этой мысли у него закружилась голова. Дышать стало совсем тяжело. Все звуки вдруг разом приглушились и отдалились, а очертания предметов приобрели такую яркость и четкость, что начало рябить в глазах. Халим бессильно зажмурился. Его колени затряслись.       Сознание неумолимо уплывало в туман.       Кажется, Асаад еще что-то говорил, но он уже не слышал. Ему хватило сил еще на несколько секунд мучительной борьбы с надвигающимся забытьем, а затем все поглотил мрак.       Первым, что Халим увидел, придя в себя, стал резной потолок султанской опочивальни.       Голова была тяжелая. В затылке, мешая думать, пульсировала боль. Что произошло? Как он оказался здесь? Воспоминания возвращались медленно и неохотно — ослепительное солнце, горячий воздух, жар, подкосившиеся ноги, а потом… Он лишился чувств? Прямо в кабинете? Так значит… это Асаад перенес его сюда? От одной мысли о повелителе, держащем на руках бессознательное тело господина главного управителя, щеки стыдливо вспыхнули. Халим прикусил губу.       Всевышний, какой позор. Ему следовало немедленно разыскать Асаада и принести извинения за то, что тот стал невольным свидетелем его слабости.       Стиснув зубы, он с усилием приподнялся на локтях (мышцы отозвались на эту затею протестующей тянущей болью) и уже было хотел сесть, как вдруг чьи-то руки бесцеремонно схватили его за плечи и уложили обратно на подушки.       — Нет, нет и нет, Халим-эфенди, — раздался над головой строгий голос. — Даже не пытайтесь. Я запрещаю вам покидать постель в ближайшее время.       Следом в поле его зрения возник и сам обладатель голоса — не знакомый ему молодой (можно даже сказать, юный — на вид ему нельзя было дать больше двадцати пяти) человек с неодобрительно поджатыми губами в темно-серых одеждах и тюрбане в тон. Убедившись, что Халим больше не станет сопротивляться, он отошел от изголовья кровати и встал сбоку — так, чтобы им было лучше видно друг друга. Проследив за ним растерянным взглядом, Халим заметил за его спиной еще один силуэт. Сощурился, напрягая зрение, и…       Сердце пропустило удар.       Асаад?!       Да, бесспорно, это был он. Стоял, прислонившись к стене и скрестив руки на груди, со сведенными к переносице бровями.       — Что… со мной было?       Вопрос сорвался с губ как будто бы сам собой. Халим не был уверен, к кому именно обращался. Ответил ему человек в сером:       — Вы упали в обморок. Хотелось бы успокоить вас, сказав, что ничего серьезного в этом нет и такое временами со всеми случается, но не в моих правилах делать подобные заявления заранее. Сначала следует выяснить природу вашего внезапного недомогания. Для этого мне придется задать вам пару вопросов.       — А вы… лекарь? — неуверенно спросил Халим.       Он не знал личного лекаря Асаада, но почему-то всегда представлял его гораздо старше. Видимо, этот юноша был новым, и наняли его совсем недавно.       — Да. Меня зовут Юсуф. Так что, Халим-эфенди, вы ответите на мои вопросы?       Халим нервно сглотнул. Он никак не мог перестать то и дело украдкой поглядывать на Асаада. Тот молчал, не вмешиваясь в разговор, однако взгляд его был тяжелым и серьезным. Он злился? Беспокоился? По бесстрастному лицу было невозможно угадать.       — Д-да, я… отвечу.       Юсуф удовлетворенно кивнул.       — Тогда для начала расскажите, как вы себя чувствуете. Прямо сейчас.       Халим задумался. Попытался прислушаться к себе. В теле по-прежнему ощущалась ломота, голова все еще болела, пусть и меньше. Но хотя бы тот мучительный жар, что терзал его в кабинете, ушел. Впрочем, не бесследно — на смену ему пришла не менее мучительная слабость.       Все это он и описал Юсуфу.       — Что ж, довольно типичные последствия обморока, — цокнул языком тот. — Как только мы закончим, я сделаю вам отвар. Он снимет боль и восстановит силы. А теперь скажите-ка мне вот что…       Дальше началась череда утомительных расспросов о здоровье. Юсуф дотошно выяснял каждую мелочь — чем Халим болел в детстве, страдает ли он какими-нибудь хроническими недугами, есть ли у него аллергии, что он предпочитает есть и пить… Все это было в высшей мере невыносимо, но давало исчерпывающее представление, каким образом в столь юном возрасте этот человек стал личным лекарем Асаада. Он явно знал толк в своем деле.       — Скажите, Халим-эфенди, не приходилось ли вам сильно нервничать в последнее время?       — Я… — Халим замялся.       Он понимал, насколько плохая идея лгать лекарю, особенно под пристальным взглядом Асаада, с первой встречи читавшего его, как открытую книгу, но почему-то ему было до одури неловко сознаваться в истинных причинах, приведших к обмороку. Это чем-то напоминало детство, когда он, кашляя и чихая, до последнего доказывал отцу, что вовсе не сидел в саду у фонтана ночью в одной дишдаше, и его недомогание — это не какая-то там простуда, а абсолютно точно происки злых духов.       Вот только сейчас перед ним был не отец. И увиливать совершенно точно не стоило.       — Да… приходилось, — через силу сознался он, отведя глаза.       — Проблемы со сном вас не мучили? Возможно, вы страдали от бессонницы?       — Да, я… мало спал.       — А аппетит у вас был в норме? Вы регулярно ели?       — Нет, мне не хотелось есть.       Халим не смотрел на Асаада, но чувствовал, как с каждым новым вопросом все тяжелее и тяжелее становился его взгляд. Юсуф же, наоборот, был очень отстранен и подчеркнуто вежлив; на его лице не дергался ни один мускул.       — Значит, вы много переживали в последнее время, из-за чего почти не могли есть и спать, — подвел он краткий итог, — верно?       — Верно, — с тяжелым вздохом признал Халим.       — И как долго все это длилось?       — Около… трех недель.       — Это многое объясняет, — Юсуф скривил губы и задумчиво почесал подбородок. — Дайте-ка мне руку, Халим-эфенди. Хочу напоследок измерить ваш пульс.       Халим покорно подчинился. Руки Юсуфа оказались неожиданно холодными. В его отточенных движениях не было ни капли нежности, но была какая-то сдержанная аккуратность, свойственная всем врачам. С минуту он стоял молча, приложив указательный и безымянный пальцы к запястью Халима и прикрыв глаза. А затем коротко резюмировал:       — Учащен.       Халим не осмелился спросить, насколько это плохо. К своему стыду, в медицине он не смыслил ровным счетом ничего.       Юсуф тем временем деловито оправил свои одежды и развернулся к Асааду.       — Повелитель, — заговорил после учтивого полупоклона, — из проведенного осмотра я могу заключить, что у Халима-эфенди нервное истощение. Весьма неприятно, но ничего смертельного. Лечится легко и быстро при соблюдении всех предписаний.       — И что именно нужно делать?       Голос Асаада был сух, в нем не чувствовалось ни особой злости, ни особого беспокойства — он прекрасно умел скрывать эмоции, когда хотел.       — Из названия недуга очевидно, что организм больных сильно истощается, — Юсуф говорил — как зачитывал трактат; четко и быстро, почти без пауз. — Главная задача — дать ему снова прийти в норму, восстановиться. А это значит — питаться как следует, достаточно спать и постараться хотя бы на время оградиться от тревог. Разного рода беспокойства сильно замедляют процесс исцеления. И, в качестве личной рекомендации… — тут он метнул быстрый взгляд в сторону Халима, — я бы посоветовал воздержаться от употребления кофе хотя бы на неделю.       Неделю? Халим сдавленно охнул. Обычно он не проводил без кофе ни одного дня.       — Что ж, я вас понял, Юсуф-эфенди, — Асаад коротко кивнул и наконец отошел от стены, приблизившись к постели. — Кажется, вы еще говорили что-то об отваре после осмотра?       — Да, — Юсуф кивнул. — Я пришлю слугу, он все принесет.       — Тогда я благодарю вас за проделанную работу. Можете идти.       Едва за лекарем с тихим стуком захлопнулись двери опочивальни, Халиму стало немного не по себе. Они с Асаадом остались одни в тягостном молчании, которое никто не торопился прерывать. Сам Халим — потому что не чувствовал себя вправе заговаривать первым после сегодняшнего позора. Асаад же… Задумываться о его мотивах было слишком боязно.       Так прошло несколько томительных минут.       А затем Асаад с тяжелым вздохом опустился на постель и посмотрел на Халима долгим, внимательным взглядом. Протянул руку, осторожно дотронувшись до его щеки.       — Мой ненаглядный, ты сегодня заставил меня поволноваться.       В тихом, чуть хрипловатом голосе не слышалось укора; но Халима это не утешило — ему сполна хватало и того, что он корил себя сам.       — Повелитель, я… — слова, которые он собирался произнести, предательски застряли в горле; ласковые пальцы, поглаживающие линию скул, сбивали с мысли, мешали сосредоточиться. — Я прошу прощения. Появляться перед вами в таком виде было… в высшей мере непочтительно с моей стороны.       Брови Асаада выразительно приподнялись. Халим почувствовал легкое давление на подбородок и послушно приподнял голову.       — Ты правда думаешь, что таких извинений я жду?       Дыхание на миг сбилось. Значит, извинения от него все-таки требовались? Но… какие? Чем еще мог быть недоволен Асаад, если не тем, как неучтиво его слуга упал в обморок прямо в середине разговора?       — П-повелитель, мне…       — Не нужно, — палец, прижавшийся к губам, не позволил договорить. — Оставляю этот вопрос тебе для размышлений. Так значит… три недели, да?       Халим нервно сглотнул.       — Да.       — Это все из-за подготовки к дню рождения Исаака, не так ли?       — Д-да…       Асаад нахмурился, но руку от лица Халима так и не отнял. Пальцы неспешно двигались по щеке от скулы к подбородку, успокаивая, прогоняя тревогу. От их движений по всему телу волнами расходилось приятное тепло. Хотелось просто закрыть глаза и раствориться в нежности, с которой они скользили по коже. Кажется, на него не злились. От этой мысли на глаза сами собой навернулись слезы, и Халим поспешно заморгал. Он уже лишился чувств перед повелителем, еще больший позор был ни к чему.       — Ты поступил крайне безрассудно, мой ненаглядный, — тем временем произнес Асаад, вглядываясь в его лицо так пристально, что становилось немного не по себе. — О чем ты вообще думал?       — Я… — Халим замялся. — Я не хотел никого подвести.       — И поэтому решил перестать спать и есть? — губы Асаада искривились в беззлобной усмешке. — Скажу честно, пожаловав тебе новую должность, я ожидал от тебя большей осмотрительности.       Эти слова неожиданно сильно задели Халима. Набравшись дерзости, он слабо возразил:       — Но, повелитель, разве я не…       — Ты был неосмотрителен, — твердо отрезал Асаад, даже не став дослушивать. — То, что это недомогание приключилось с тобой именно сейчас — лишь счастливая случайность. Что, если бы силы покинули тебя раньше? Неделю назад или две? Тогда бы вся подготовка пошла прахом. И ты бы действительно меня подвел.       Он убрал руку от лица Халима, напоследок проведя кончиками пальцев по его губам.       — Я… Я не думал об этом, повелитель. Простите меня.       Халим опустил глаза. Это было постыдной правдой — ни разу за двадцать дней, принимая решение не есть или не спать, он не опасался, что может серьезно захворать до завершения подготовки к празднику. Не потому, что был настолько уверен в крепкости своих тела и духа, а потому, что просто-напросто… забыл о такой возможности. «Всевышний, какой позор». Кажется, за последний час его сознание стало единым целым с этой мыслью.       Асаад многозначительно хмыкнул.       — На первый раз, мой ненаглядный, я тебя прощаю. Но, — тут его взгляд резко посерьезнел, — раз уж выяснилось, что рассчитывать на твое благоразумие не приходится, взамен я вынужден потребовать, чтобы ты не покидал пределы моих покоев до конца болезни.       — Ч-что?..       Халим решил было, что это шутка, но в выражении лица Асаада не наблюдалось ни намека на иронию. Тогда он подумал, что, верно, просто ослышался. Облизнул губы, неверяще покачав головой.       — Н-но, повелитель, как же… у меня же есть дела в гареме, и…       — Вот именно, — не терпящим возвращений тоном перебил его Асаад. — Я не могу допустить, чтобы ты вернулся к работе, пока полностью не восстановишься. А доверять тебе в этом вопросе, как показал сегодняшний день, бессмысленно. Поэтому… Считай, что на время я освобождаю тебя от обязанностей главного управителя Внутренних покоев. Это приказ.       Халим с тяжелым вздохом прикрыл глаза. Сил негодовать у него не было, хоть и хотелось. Да и какое право он имел перечить воле повелителя? Ему надлежало лишь сжать зубы и смиренно принять последствия собственной глупости.       — Тогда надо предупредить наложников… и слуг… — лишь слабо выдохнул он.       — Я пошлю кого-нибудь в гарем передать, что тебе нездоровится, — степенно кивнул Асаад; его взгляд немного потеплел, когда он понял, что Халим не собирается спорить. — И не сердись на меня, мой ненаглядный. Ты заслужил это маленькое ограничение в свободе своим поведением.       Халим не стал ничего говорить. Даже если Асаад был прав, от этого его повеление не начинало ощущаться ни на йоту менее унизительным. Вся эта ситуация напоминала детство, когда отец запирал Халима на несколько часов в своей комнате в качестве наказания вместо того, чтобы отпустить играть с другими детьми на улицу. Но тогда ему было семь, и это имело хоть какой-то смысл, а сейчас…       Додумать мысль он не успел — в дверь постучали. Первым его порывом было приподняться на локтях, чтобы взглянуть на вошедшего, но Асаад мягко положил ладонь ему на грудь, удержав на месте, и неодобрительно цокнул языком:       — Тише. Или ты забыл, что тебе нельзя вставать?       Посетителем оказался слуга от Юсуфа. Он принес обещанный отвар, а также — записку, в которой лекарь перечислял все виды пищи и досуга, от которых Халиму следовало воздержаться на период выздоровления. Асаад иронично хмыкнул, пробежавшись взглядом по списку.       — Кофе, кальян… Твоя участь на редкость незавидна, мой ненаглядный.       Халим не придумал, как пошутить в ответ.       Асаад помог ему сесть, осторожно поддержав под спину, чтобы выпить отвар. Несмотря на приятный запах трав, на вкус он оказался совершенно отвратительным и оставил после себя во рту мерзкое горьковатое послевкусие. Потом Асаад аккуратно размотал тюрбан Халима и, проследив за тем, чтобы тот удобно устроился на подушках, сообщил, что ему пора идти.       — Отдыхай, — его пальцы напоследок бережно прошлись от виска до подбородка. — Я надеюсь вечером увидеть тебя в лучшем состоянии.       Двери за ним закрылись с тихим стуком, но Халим этого уже не услышал. Благодаря отвару его тело расслабилось, напряжение ушло из мышц, и совершенно неожиданно начало клонить в сон. И ни сил, ни желания противиться этой внезапной неге он в себе не обнаружил.       Когда Халим проснулся, день уже клонился к закату.       Из-за яркого вечернего света, заливавшего покои, он не сразу понял, где находится. На миг в голове промелькнула спасительная мысль — а что, если все произошедшее ему просто приснилось? И не было ни позорного обморока перед Асаадом, ни молодого лекаря с холодными руками, ни горького травяного отвара, ни обеспокоенных и тяжелых взглядов, ни… Цепочка волнующих размышлений прервалась сама собой, стоило глазам немного привыкнуть к освещению.       Он по-прежнему был в султанской опочивальне. «Значит, все-таки не сон».       Тяжело вздохнув, Халим повернулся набок и запоздало отметил, что никакой боли это не принесло — мышцы больше не тянуло, и утренняя слабость наконец ушла; и даже сил как будто бы слегка прибавилось. И захотелось есть. Все еще не до конца веря своим ощущениям, он с опаской приподнялся на руках и, затаив дыхание, сел на постели.       Ничего не произошло. Ничего не заболело.       — Хвала Всевышнему, — с облегчением прошептал Халим в тишину опочивальни, робко принявшись разминать затекшие плечи.       Заново ощутить себя полноценным человеком было приятно. Он не знал, что именно помогло ему — чудодейственный отвар Юсуфа, или обыкновенный здоровый сон, которого его организму так не хватало в последние недели, или же вообще все вместе, но думать об этом сейчас не хотелось. Главное — что все произошло настолько быстро. Значит, теперь он хотя бы не предстанет перед Асаадом таким возмутительно беспомощным, как утром.       Впрочем, несмотря на улучшения, покидать постель Халим не торопился. В глубине души ему по-прежнему было слегка тревожно — а вдруг окажется, что он все еще слишком слаб? А вдруг голова опять закружится? А вдруг ноги не удержат?       Отчаянно оттягивая время, он решил немного привести себя в порядок — собрал разметавшиеся по спине и плечам и спутавшиеся за время сна волосы и наскоро переплел их в косу. Поморщился, бросив косой взгляд на свое отражение в зеркале у противоположной стены — обычно он не позволял себе появляться с такой вопиюще небрежной прической где-либо, кроме купальни, однако сейчас даже это было лучше, чем ничего. Заматывать тюрбан снова ему не хотелось, да и зачем? Время было уже позднее.       Еще пара минут ушла на тщательное расправление всех складочек на дишдаше.       И только когда идей, чем еще себя занять, совсем не осталось, Халим, обреченно вздохнув, все-таки собрался с силами и придвинулся ближе к краю кровати.       Встать оказалось не так сложно, как он предполагал. В первый момент его слегка повело в сторону, но почти сразу он выправился, и больше тело таких сюрпризов не подбрасывало. Колени не дрожали. Голова не кружилась. Все было в порядке. Чтобы окончательно себя успокоить, он несколько раз прошелся взад-вперед по опочивальне, стараясь — на всякий случай, — держаться поближе к стенам.       Ничего. Как будто и не было никакой болезни.       С губ против воли сорвался облегченный выдох. Последнее, чего желал Халим, находясь в султанских покоях — быть привязанным к постели. Хвала Всевышнему, теперь хоть это ему не грозило. На душе сразу стало спокойнее.       Он слышал, как где-то за дверьми ходили и тихо переговаривались друг с другом слуги, однако заходить к нему они не спешили — видно, опасались ненароком разбудить; или же просто были заняты другими делами. Воспользовавшись тем, что пока его не тревожили, Халим позволил себе расслабиться и немного осмотреться.       Утром ему было не до разглядывания интерьеров, а между тем с тех пор, как его в последний раз приглашали в покои повелителя, минуло уже полгода.       Хоть это и казалось большим сроком, Халим все еще помнил каждую мелочь, вплоть до расположения на полках расписных фарфоровых блюд, которые Асааду еще лет десять назад подарил посол из Джиана. Смотреть на них снова и видеть, что ничего не изменилось, было одновременно и радостно, и больно. Ведь неотвратимо изменился сам Халим. А вернее — его положение.       Раньше, находясь здесь, он исполнял свои прямые обязанности; теперь же наоборот — избегал их. Сколько еще времени ему предстояло провести в этих стенах в странном положении то ли гостя, то ли пленника? Один день? Два? Неделю? Все было в воле повелителя.       Халим задумчиво потер пальцами переносицу.       Ему все еще оставался неясен этот поступок Асаада. И если утром он был слишком слаб, чтобы рассуждать о мотивах, то теперь разрозненные мысли назойливо роились в голове, и заглушить их никак не получалось. Он просто не желал, чтобы Халима беспокоили во время болезни? Но эту проблему легко решила бы пара стражников у дверей. Или это было своеобразное наказание? Но тогда оно выходило слишком уж лояльным.       Халим тряхнул головой, решительно запрещая себе тонуть в этих измышлениях. Неблагодарное дело — пытаться угадать помыслы царственной особы: правильный ответ все равно не найдешь, а неправильный может принести кучу неприятностей.       Пока он думал, солнце успело сесть. За окнами сгустились сумерки, и из сада потянуло вечерней прохладой. Поежившись, Халим закрыл двери на террасу и осмотрелся в поисках своего покрывала. Оно обнаружилось аккуратно сложенным на оттоманке рядом с кроватью. Лениво накинув легкую ткань на плечи, он бросил быстрый взгляд на часы — время близилось к семи.       «Интересно, когда придет Асаад?»       Халим ничего не знал о распорядке его дня, кроме того, что до обеда тот обычно работал с визирями. От мысли, что уже совсем скоро они снова встретятся, сердце в груди начинало биться быстрее. Это было предвкушение? Страх? Вполне возможно, что и все вместе.       Раньше у Халима бы не возникло даже вопроса, что делать, когда придет Асаад. Раньше он бы с лукавой улыбкой встретил его в дверях покоев, полушутливо увлек в опочивальню, помог избавиться от лишней одежды, попутно разбавляя свои действия многозначительными взглядами да лукавыми улыбками… Он вел бы себя именно так, как полагалось наложнику — так, как его учили в гареме.       Но… Все это было раньше. А как ему стоило поступить теперь?       Халим вздохнул, устало опустившись на постель. Он наконец понял, что за гнетущее чувство-без-названия терзало его весь вчерашний вечер. Это была беспомощность. Старые правила, по которым он привык жить, больше не работали, а новые никто не торопился объяснять. И Асаад со своими дразнящими прикосновениями, жарким шепотом и заботой, от которой щемило в груди, лишь сильнее все запутывал — он вел себя так, словно ничего и вовсе не изменилось. И Халиму совсем не нравилось ощущать себя сбитым с толку юнцом перед ним.       Из размышлений его вывел звук открывшихся дверей за стеной и голоса слуг. Халим вздрогнул — неужели Асаад уже вернулся? Не зная, как поступить, он не придумал ничего лучше, чем снова лечь; наспех накрылся покрывалом, закрыл глаза и затаил дыхание, уткнувшись носом в мягкую подушку, слабо пахнущую фрезией и жасмином.       Сердце забилось чаще.       Двери опочивальни со щелчком приоткрылись, впустив в помещение тихий шелест многослойных одежд и звук шагов, почти тут же утонувший в мягкости ковров, устилавших пол. Асаад подошел сначала к столу, затем — спустя почти минуту, — направился к кровати. Когда матрас прогнулся под его весом, Халим с трудом подавил инфантильное желание зажмуриться.       Ловкие пальцы осторожно поправили покрывало, сползшее с плеча, затем — невесомо скользнули вдоль линии скул, заправив за ухо выбившуюся из косы прядь. Осторожно погладили щеку. Поняв, что у него нет сил противиться этой нежности, Халим перевернулся на спину и открыл глаза.       — Повелитель…       Он успел заметить, как во взгляде Асаада мелькнула и исчезла тень беспокойства.       — Мой ненаглядный, я разбудил тебя?       — Нет, — Халим устало покачал головой; пожалуй, на сегодня с него уже хватит мелкой лжи. — Я не спал.       Опершись на руки, он сел на постели. Уголки губ Асаада едва заметно приподнялись:       — Смотрю, тебе стало лучше?       — Д-да, немного, — Халим потупился, нервно сцепив руки в замок.       Забота и участливый тон смущали. Он все еще не понимал, чем заслужил такое трепетное внимание к своей персоне. Раньше это можно было объяснить тем, что любое недомогание помешало бы ему исполнять обязанности наложника и Асаад переживал не столько за него, сколько за свой комфорт. Но сейчас… Главный управитель Внутренних покоев не играл никакой особо важной роли в жизни повелителя. Так почему ему было не все равно?       — Ты ел что-нибудь?       — Ч-что? — вопрос Асаада бесцеремонно вернул Халима в реальность. — Нет, я… Я посчитал неправильным начинать трапезу без вас, повелитель.       Ему не нужно было смотреть, чтобы представить, как тотчас же помрачнело лицо Асаада. Внутренне он уже подготовился к тому, что сейчас его отчитают, как маленького ребенка, но неожиданно вместо ожидаемых упреков услышал лишь тяжелый вздох да усталый шепот:       — Ну разумеется.       Не веря своим ушам, Халим порывисто поднял голову.       Асаад смотрел на него с легким прищуром, но не осуждающим, а, скорее, смешливым. И в лице его совсем не было злости.       В горле предательски запершило.       — Прошу прощения, мне…       — Оставь, — Асаад приложил палец к губам, жестом призывая его хранить молчание. — И раз уж я вернулся… Как ты смотришь на трапезу в саду? После болезни тебе не помешает подышать свежим воздухом.       — Я… — Халим запнулся, бросив быстрый взгляд в сторону окна; на улице к этому времени уже полностью стемнело. — Было бы славно, повелитель.       — Хорошо, — Асаад удовлетворенно кивнул. — Тогда я велю накрыть для нас стол.       С этими словами он встал и направился к дверям.       Халим же так и остался сидеть на кровати, обняв руками колени и растерянно наблюдая за тем, как разом засуетились слуги.       Все это ощущалось немного неловко и слишком сильно напоминало прошлое, когда он по приказу Асаада мог провести в его покоях несколько суток. Тогда они тоже часто делили трапезу, и тот угощал своего наложника изысканными деликатесами, о которых он раньше мог только мечтать, а сам Халим изо всех сил старался вкушать пищу как можно более изысканно и соблазнительно — точно так, как его учили в гареме; и как теперь он сам учил других.       Тяжело вздохнув, Халим откинулся на подушки. Устало потер пальцами переносицу. Если бы только можно было запретить себе вспоминать о прошлом. Но яркие картинки вставали перед глазами как будто бы сами собой, отчего-то каждый раз заставляя сердце в груди болезненно сжиматься.       Ужин подали спустя четверть часа.       Выйдя на террасу, Халим полной грудью вдохнул прохладный воздух. Ночь — звездная, свежая и почти беззвучная, не считая лишь тихого журчания воды в фонтанах, — полнилась тонкими запахами цветов. Асаад спустился на дорожку, что петляла среди зарослей кустарника, и властным жестом поманил его за собой, прямо в центр сада.       Вопреки ожиданиям Халима, стол для них накрыли вовсе не на террасе, как обычно, а в мраморной беседке, окруженной финиковыми пальмами. Холодный пол застелили мягкими коврами; принесли витражные светильники и подушки; инкрустированный перламутром софраз заставили изысканными яствами на сверкающих медных подносах. К сводчатой крыше от них поднимался горячий пар, и его седые завитки медленно таяли в густой чернильной мгле, смешиваясь с голубоватым светом молодой луны.       От красоты перехватывало дыхание. Разумеется, Халим знал об этом месте. Но никогда прежде за все семнадцать лет ему не доводилось здесь трапезничать.       Слуги все еще продолжали суетиться над столом, заканчивая последние приготовления, когда Асаад с легким раздражением велел им убраться. Заслышав его приказ, Халим нервно сглотнул. В горле предательски пересохло, но отнюдь не от жажды. Неужто повелитель… хотел остаться с ним наедине? Сердце пропустило удар. Дабы не тешить себя ложными надеждами, он решил не развивать эту мысль.       В тишине они расселись. В тишине же прошла и первая половина ужина.       Обычно Халиму становилось немного не по себе, когда Асаад слишком долго ничего не говорил, но почему-то именно сейчас это не вызывало тревоги. Сейчас молчание между ними казалось по-особому правильным, даже нужным. В тишине сада было неприлично легко забыть о существовании всего остального мира — о том, что совсем рядом стоит дворец, где все еще кипит вечерняя жизнь, а вокруг них не только песок да пальмы, но и целый город.       В такой атмосфере любая речь казалась кощунством и святотатством.       Лишь когда тарелки опустели более, чем наполовину, а остатки мятного чая в стаканах начали остывать, Асаад лениво откинулся на подушки и властным жестом поманил Халима к себе.       — Мой ненаглядный, иди-ка сюда.       От его слов вдоль позвоночника волной прокатилась мелкая дрожь. Халим неверяще выдохнул. Неужели повелитель и правда…       Перед глазами, как живые, встали картины десятков — или даже сотен, — их совместных вечеров, когда они часами полулежали, обнявшись, и Халим слушал сердцебиение Асаада, пока тот расслабленно перебирал его волосы, попутно рассказывая о всякой ерунде — от основ астрономии до причуд каждого из визирей. И всегда все начиналось именно с этой фразы.       Дыхание предательски сбилось.       — Н-но, повелитель… — Халим облизнул вмиг пересохшие губы, — разве вы не хотели бы…       — Мне показалось, я достаточно ясно обозначил, чего хочу, — Асаад бросил на него пламенный взгляд из-под полуопущенных ресниц. — Ну же, не заставляй меня ждать.       Горло сдавил предательский спазм. Халим тряхнул головой.       Усилием воли заставив себя не думать, он выбрался из вороха раскиданных по полу подушек и нерешительно придвинулся ближе к Асааду. Теперь их разделяло не более одного яра. Но этого оказалось недостаточно, и уже в следующий миг сильная рука властно обхватила Халима за пояс и потянула вниз. Потеряв равновесие от неожиданности, он буквально упал ему на грудь, носом уткнувшись в дорогую ткань кафтана. Бисерная вышивка, оказавшаяся прямо под щекой, неприятно царапнула кожу.       Халим растерянно ахнул.       — Тише-тише, мой ненаглядный, — прошелестел над ухом чуть смешливый шепот, и длинные пальцы дразняще прошлись вверх-вниз между лопаток. — Расслабься.       Халим почти до боли прикусил нижнюю губу. Сквозь тонкую дишдашу каждое прикосновение ощущалось неприлично остро, и кожа от них горела огнем, пока ноздри щекотал едва уловимый запах кожи Асаада — сандал, мускатный орех и розовое масло; запах, который ему за полгода так и не удалось вытравить из памяти. Руки предательски задрожали.       Всевышний, как же он скучал.       По телу волнами расходилось приятное тепло, мешая думать, прогоняя сомнения. Халим осторожно подвинулся, устроив голову на плече у Асаада. С такого ракурса он мог беспрепятственно (и незаметно) любоваться его точеным профилем на фоне чернильного неба, усыпанного необычайно яркими звездами. Полуприкрытые глаза, выразительные скулы, тень от ресниц на впалых щеках, слегка приоткрытые губы… Халим сглотнул. Должно быть, они все еще хранили остатки вкуса мятного чая.       — Ты помнишь, что я говорил тебе сегодня утром? До того, как ты потерял сознание? — неожиданно спросил Асаад, повернувшись к нему.       — Вы… интересовались моим самочувствием, повелитель?.. — робко предположил Халим.       Внезапный вопрос обескуражил его и сбил с толку. К чему было вспоминать об этом сейчас? Он уже и думать забыл про тот проклятый обморок.       — Нет, — Асаад слабо поморщился. — После этого.       — Не помню.       Ощутив невесомое прикосновение пальцев к щеке, Халим повернул голову, подставляя под них еще и шею. Его совсем не тянуло разговаривать. Ему хотелось чувствовать эти пальцы везде, где только можно; хотелось избавиться от бесконечных слоев одежды между ними; хотелось уже наконец чего-то большего, чем все эти издевательски невинные ласки, от которых голова шла кругом.       Даже если им было не положено.       — Я говорил, — горячее дыхание Асаада обожгло кожу на виске, — что изрядно по тебе соскучился за последние полгода, мой ненаглядный. И впредь мне бы очень хотелось видеться с тобой чаще.       А затем он мягко развернул лицо Халима к себе за подбородок и накрыл его губы своими.       Поцелуй вышел долгим, медленным и мучительно-сладким, полным томительной страсти. Подушечки пальцев Асаада дразняще пробежались по шее от скулы до ворота дишдаши, и Халим порывисто застонал, дугой изогнувшись в его объятиях, пылко целуя в ответ — и цепляясь за это соприкосновение губ, как за ответ на все невысказанные вопросы. От рассудка не осталось и следа. Весь мир для него как будто размылся, стерся — сузился лишь до умелых рук султана, обжигающего жара под кожей да их горячего дыхания, смешавшегося в ночи.       Все это длилось неприлично долго для простой прихоти.       Асаад не спешил — шептал нежности, перемежая слова с поцелуями, лениво перебирал выбившиеся из косы пряди и ловил губами случайные стоны Халима, смакуя каждый, как глоток холодного шербета в жаркий летний день. Это была пытка — невыносимая и сладостная. Халим дрожал, нервно комкая в пальцах дорогую ткань. Он не понимал, сколько времени прошло, а среди хриплых выдохов и вдохов с трудом различал свои. Изголодавшемуся по интимной ласке телу всего было мало — и хотелось большего.       Но едва он потянулся к пуговицам на кафтане Асаада, как тот мягко отстранился от него, разорвав поцелуй.       — Ну-ну, достаточно, — рассмеялся слегка развязно, накрыв ладонь Халима своей на полпути к заветной цели. — Давай не забывать, что после твоего обморока еще даже суток не прошло. Я не стану претендовать на большее, пока ты болен.       «Пока я болен?» — пронеслась в голове полуосознанная мысль. — «А… потом?..»       — П-повелитель, я…       Халим прерывисто выдохнул, не в силах совладать со своими чувствами. Его все еще мелко потряхивало, растрепавшиеся волосы игриво щекотали шею, щеки горели. Он не мог поверить, что это — все. Хотелось продолжения. Хотелось снова прижаться к Асааду, приникнуть к его губам и, не разрывая поцелуй, рвануть на себя многострадальный ворот кафтана, а после… От вставших в воображении картин в жилах мигом разгорячилась кровь. Вдоль позвоночника пробежали мурашки.       Халим зажмурился, усилием воли обрывая поток развратных мыслей. Для наложника (пускай даже и бывшего) это была поистине возмутительная несдержанность.       По-прежнему тяжело дыша, он поднял взгляд на Асаада. Тот, даже если и был распален, справлялся с собой куда лучше — ни один мускул на его лице не выдавал возбуждения. Только черные глаза в свете витражных ламп блестели по-особому жарко и жадно.       Халим нервно сглотнул.       Произошедшее с трудом укладывалось в голове. Ему хотелось задать сотню вопросов — и вместе с тем вообще не хотелось говорить. Достаточно ясным ответом на все сомнения, страхи и переживания последних шести месяцев стал поцелуй, вобравший в себя все — от взаимного телесного голода до отчаянной нежности. Он никак не мог поверить, что это — не сон.       Из размышлений его бессовестно вырвал Асаад:       — Мой ненаглядный, пойдем обратно. Здесь уже холодает.       Халим украдкой усмехнулся, заслышав легкую хрипотцу в его голосе — видимо, не ему одному воздержанность давалась с трудом.       Через сад они шли в молчании, сопровождаемые лишь журчанием фонтанной воды и шелестом ветра в ветвях кустарников. В опочивальне Халима встретил нежданный «подарок» — явился слуга от Юсуфа с очередным целебным отваром. Склонившись в глубоком поклоне, он пояснил:       — Это чтобы восстановить силы. Заснете быстро, а спать будете крепко и без сновидений.       Халим задумчиво хмыкнул, принимая стакан из его рук. Это было как нельзя кстати. В том, что после всего случившегося ему во сне не привидится ничего приличного, сомневаться не приходилось. А потому — во избежание постыдных конфузов — надежнее было обойтись вообще без снов. Отвар он выпил залпом, на этот раз почти не поморщившись от горького привкуса лекарственных трав.       А после — поспешно удалился в уборную.       Закрыв дверь на защелку и наконец оставшись наедине с собой, Халим с тяжелым вздохом прислонился к холодной мраморной стене. Зажмурился. Сжал пальцами виски. Сердце в груди все еще билось чаще, чем следовало, а щеки горели — чтобы исправить это, ему пришлось ополоснуть лицо ледяной водой. По телу прошла дрожь. Стало немного легче.       Халим поморщился. Отсутствие интимной близости в течение полугода сделало его возмутительно чувствительным даже к совсем невинным ласкам. Что же с ним будет, если повелителю захочется…       Напоследок бросив взгляд на свое отражение, он с трудом подавил желание отвернуться. С зеркальной поверхности на него смотрело нечто, меньше всего на свете соответствующее статусу наложника — растрепанная коса, сползшее с плеч покрывало, измятая дишдаша, все еще не сошедшие следы многодневной усталости… Халим неверяще покачал головой. Неужели Асаад и правда захотел его в таком виде? Если так, то, кажется, не только на него одного пагубно влияло долгое воздержание.       Завтра следовало непременно заняться собой. С такими мыслями он покинул уборную.       Асаад ждал его, сидя за столом и лениво перебирая какие-то бумаги. Постель для них уже была предусмотрительно расправлена. Халим нервно сглотнул — он ощущал легкую неловкость при мыслях о том, чтобы вот так запросто лечь спать в султанской опочивальне; как будто они — старые супруги, для которых нормально засыпать вместе. Конечно, раньше Асаад иногда приказывал ему остаться, но это происходило редко и ощущалось лишь как вознаграждение за хорошо проделанную работу. Теперь же…       Халим усилием воли отогнал от себя эти мысли. Нет. Никаких больше «раньше» и «теперь». Не после всего того, что было сказано и сделано в саду.       Его замешательство не укрылось от Асаада.       — Ты хочешь спать, мой ненаглядный? — он развернулся, оторвавшись от бумаг. — Тогда можешь ложиться. Я еще немного поработаю у себя в кабинете.       — Я…       Халим запнулся. Сердце кольнуло что-то, подозрительное похожее на разочарование. Да, снова делить постель с Асаадом после полугодового перерыва было неловко, но… Всевышний, как же ему, несмотря ни на что, этого хотелось. Нервно сглотнув, он поспешно проговорил:       — Повелитель, вы не помешаете мне, если останетесь здесь.       Асаад удивленно приподнял брови:       — Работать в спальне? — с его губ сорвался суховатый смешок. — Ну уж нет, мой ненаглядный, это звучит кощунственно. Доброй тебе ночи.       С этими словами он стремительно покинул опочивальню, напоследок прихватив со стола несколько бумаг. Двери с тихим стуком захлопнулись за его спиной. Халим тяжело вздохнул. «Должно быть, повелитель просто не пожелал обременять меня своим обществом во время болезни», — пронеслась в голове утешительная мысль. — «Ничего страшного».       Часть слуг, оставшихся в покоях, тут же принялась гасить лампы у кровати, часть — услужливо потянулась к его одежде. Халим лениво отмахнулся от них и сам стянул с себя дишдашу вместе с покрывалом, оставшись в одной фаниле. Чуть помедлив, снял и ее. Торопливо забрался в постель.       Он ожидал, что засыпать на новом месте будет долго, однако на деле ворочался не больше пяти минут. То ли вечерние переживания слишком сильно утомили его, то ли отвар Юсуфа наконец подействовал, но довольно быстро его веки отяжелели, и он даже не заметил, как провалился в липкую тьму беспамятства.       Разбудил Халима приглушенный шорох, пробившийся сквозь пелену сна.       Тяжело перекатившись набок, он уткнулся носом в подушку — просыпаться и начинать новый день ему решительно не хотелось. Однако шум вокруг не утихал, и спустя несколько минут любопытство все же победило утреннюю негу. Собравшись с силами, Халим медленно открыл глаза — и тотчас же вздрогнул от неожиданности: он не был готов увидеть Асаада сразу после пробуждения.       Остатки сна как рукой сняло.       Асаад стоял совсем рядом с ним, у большого зеркала, повернувшись спиной к кровати, и слуги суетливо сновали вокруг него, помогая привести в порядок роскошные одежды. Один ловко застегивал пуговицы на вороте кафтана, второй, присев на корточки, расправлял невидимые складочки на подоле, а третий ждал чуть поодаль, держа наготове кахин.       Халим пригнулся, прячась в одеяле, однако глаз от действа не отвел — не так уж часто ему доводилось воочию лицезреть, как одевают повелителя. Гораздо чаще он видел, как его раздевают. И нередко сам принимал участие в этом процессе.       Благодаря зеркалу напротив Халим мог беспрепятственно рассматривать лицо Асаада, оставаясь незамеченным. Тот выглядел собранным и серьезным, меж его бровей залегла глубокая складка, а и без того высокие скулы еще резче выделялись в мягком утреннем свете. С губ против воли сорвался вздох, полный разочарования: ему куда больше хотелось любоваться этой красотой на подушке напротив, а не вот так — тайно, с почтительного расстояния.       «Сам виноват», — мысленно отругал он себя. — «Было очевидно, что повелитель не станет ждать, пока я соизволю проснуться».       Последний слуга помог Асааду надеть кахин. Рискуя, Халим слегка приподнялся на локте в попытке рассмотреть обильно расшитую золотом ткань. Облизнул губы. Перед глазами невольно встали воспоминания о том, как много раз по вечерам он самолично снимал с султана всю эту красоту. В таинственном полумраке дрожащими пальцами расстегивал пуговицы, медленно открывая доступ к коже под аккомпанемент тяжелого дыхания… По телу волной прокатилась дрожь.       Он снисходительно усмехнулся: какое вопиющее распутство — предаваться подобным фантазиям, едва проснувшись. Однако какое же сладкое…       — Мой ненаглядный, мне, конечно, льстит то, как ты мной любуешься, но ради приличия мог бы хоть иногда отводить взгляд.       — Чт…       Халим резко вскинул голову и вздрогнул, встретившись взглядом с собственным отражением, недоуменно взиравшем на него из вороха подушек и одеял. Щеки мгновенно вспыхнули. «Всевышний… какой позор». От осознания своего просчета захотелось то ли провалиться сквозь землю, то ли рассмеяться — настолько по-глупому он себя выдал.       Не зная, как поступить, Халим бессильно закрыл лицо руками и откинулся на подушки. Проклятая игра отражений.       — Повелитель, простите, я…       — Ты совершенно очарователен в своей неосмотрительности, — Асаад, все это время наблюдавший за ним с непривычно самодовольной усмешкой, не дал ему оправдаться; властным жестом отослав слуг прочь, он неспешно приблизился к кровати. — Не извиняйся. Вижу, тебе уже лучше?       В его голосе не слышалось ни раздражения, ни насмешки — лишь легкая, смущающая ирония. Халим слабо кивнул и сел на постели.       — Д-да, повелитель. А… сколько сейчас времени?       — Четверть часа до утренней молитвы.       Халим покачал головой. Всевышний… Как же долго он проспал. Наверняка хотя бы отчасти в его необычайной сонливости был виноват Юсуф со своими успокаивающими отварами.       — Вы… уже уходите? — спросил, нервно перебирая пальцами складки покрывала.       Асаад задумчиво сощурился, задержав на нем внимательный взгляд.       — Я собирался, — кивнул после промедления. — Но, раз уж ты все равно проснулся… как я теперь покину тебя, не получив свой законный поцелуй на удачу, м?       С этими словами он резко наклонился, одной рукой опершись об изголовье кровати — так, что теперь их разделяло не больше половины яра, — а второй — ловко подцепив его подбородок. Халим рвано выдохнул, смежив веки.       Шутливый, дразняще-быстрый поцелуй обжег губы в следующий же миг. А следом еще один. И еще. И… На четвертом он не выдержал и сам обхватил Асаада за шею, притягивая ближе, не давая отстраниться. Хватит с него этого мучительного ожидания. Одеяло вздыбилось между ними, и Халим раздраженно отбросил его в сторону ногой.       Чтобы наконец насытиться друг другом, им потребовалось несколько томительных минут.       — Повелитель… — Халим облизнул губы; из-за сбившегося дыхания говорить было тяжело. — Вы же помните, что поцелуй на удачу положен лишь один?..       Асаад в ответ на это лишь рассмеялся низким, гортанным смехом.       — Неужели? — осведомился севшим голосом, поправив ворот кафтана. — Ну, тогда пускай все остальные идут в счет нашей полугодовой разлуки, мой ненаглядный.       Халим тихо фыркнул, покачав головой. Он хотел было возмутиться, как вдруг длинные пальцы прижались к его губам, не позволив даже открыть рот.       — Ты омут соблазна, — жаркий шепот Асаада прямо над ухом заставил Халима вздрогнуть. — Не представляю, как буду работать в ожидании вечера.       «Вечера?» — сердечный ритм в предвкушении участился. — «А что… будет вечером?».       Словно догадавшись о ходе его мыслей, Асаад многозначительно хмыкнул перед тем, как окончательно отстраниться.       — А вот теперь мне действительно пора идти.       Он распрямился, и Халим в последний момент едва успел одернуть себя, чтобы инстинктивно не потянуться следом. Осознание, что Асаад снова все прервал на самом интересном месте и теперь уйдет, оставив его неудовлетворенным, вызвало кипучее раздражение напополам с досадой. Ему явно доставляли удовольствие эти игры.       Халим шумно выдохнул сквозь сжатые зубы.       — Хорошего вам дня, повелитель.       — И тебе, мой ненаглядный.       Асаад направился прочь, но у выхода из опочивальни помедлил. Обернулся. Его черные глаза жадно сверкнули.       — Приведи себя в порядок к моему приходу. Можешь воспользоваться моей купальней.       Двери захлопнулись с тихим стуком, а губы Халима сами собой растянулись в победной улыбке. По-хорошему на такие слова стоило бы обидеться — и он бы непременно это сделал, будь они сказаны иным тоном — не таким томно-многообещающим, не таким ласково-бархатистым, полным тщательно скрываемой страсти. Этот тон имел гораздо больше веса, чем любые речи.       Теперь стало предельно ясно, что ждало его вечером.       Халим лениво откинул голову на спинку кровати, разминая затекшие плечи. В реальность происходящего по-прежнему верилось не до конца — за полгода он уже успел отвыкнуть от обязанностей наложника.       Ему и впрямь следовало тщательно подготовиться.       Еще некоторое время он праздно пролежал в постели, после чего велел слугам подать завтрак. Пока кушанья готовили, помолился, а после, сполна насладившись вкусом фула со свежими овощами и чая с шалфеем, приступил к незамедлительному исполнению воли Асаада. А именно — отправился в купальни.       Окунуться в горячую воду впервые за два дня оказалось более чем приятно. Неспешно натирая кожу ароматным мыльным порошком с добавлением тертой гвоздики, Халим вместе с грязью и потом как будто бы смывал с себя и все треволнения последнего времени — они ускользали сквозь пальцы и лопались, точно пенные пузыри, навсегда покидая разум.       Поначалу слуги порывались помочь ему, но он решительно отогнал их: назойливая забота порядком утомила его еще в гареме; однако там от нее было не отвертеться. Теперь же он наконец мог позаботиться о себе самостоятельно.       Высушив волосы, собрав их в низкий пучок и натерев тело розовым маслом, Халим не смог отказать себе в удовольствии немного покрасоваться перед зеркалом. Стоило признать — отдых, здоровый сон и регулярное питание все же пошли ему на пользу: к коже вновь вернулся шелковистый блеск, ушли темные круги под глазами, даже овал лица приятно округлился. Как будто и не было этих изнурительных двадцати дней, выпивших из него все соки.       Вернувшись в султанскую опочивальню, облачаться в дишдашу Халим не стал — за два дня она ему уже опостылела; так и остался ходить в легком халате из голубого шелка, взятом в купальне.       Занять себя чем-то до вечера оказалось сложнее, чем он себе представлял — покои Асаада, куда тот обычно возвращался лишь для сна, были бедны на развлечения. Некоторое время Халим бесцельно гулял по саду, рассматривая необычные заморские цветы, которые выживали в неблагоприятном аравийском климате лишь благодаря усилиям нескольких десятков садовников, затем принялся перебирать немногочисленные книги в надежде найти что-нибудь интересное среди кучи скучных трактатов по праву и экономике. В итоге остановился на толстом томе «Мировой истории», посвященном Рафине.       Все оставшееся время он провел за чтением, устроившись в тени террасы.       Лишь в середине дня его ненадолго отвлек визит очередного слуги от Юсуфа. Тот снова принес лекарственный отвар, на этот раз — новый. В сон от него не клонило, и вкус был уже другой, пускай и не менее мерзкий, чем у предыдущих.       Асаад вернулся поздно — когда уже отгорел закат и на землю опустились прозрачные синие сумерки. Однако Халим так увлекся описанием морских битв, что не услышал ни звука шагов, ни голосов слуг — и потому вздрогнул, почувствовав, как на плечи опустились чужие руки. Книга, тихо прошелестев страницами, упала на пол.       Он хотел было обернуться, но ему не позволили, с силой вжав в жесткую спинку кресла.       — Повелитель…       Шепот перешел в неприлично громкий выдох, когда губы Асаада коснулись его шеи. Халим вцепился пальцами в мягкие, обитые бархатом подлокотники. Чуть откинул голову — не слишком откровенно, но так, чтобы им обоим стало удобнее, — и кожей ощутил усмешку.       — Ты пахнешь цветами, — мимолетно заметил Асаад, перемежая слова с короткими, отрывистыми поцелуями. — Это гвоздика, да? Хороший выбор.       Халим слабо улыбнулся.       — И еще роза, повелитель.       От волнения голос чуть дрожал. Сквозь тонкую ткань халата Халим чувствовал твердую хватку на плечах, и одна мысль о том, что больше из одежды на нем не было ничего, распаляла сильнее обычного.       А Асаад все никак не мог от него оторваться — покрывал поцелуями шею, мягко оттягивал губами кожу, несильно прикусывал… Халим дышал тяжело и рвано, отчаянно царапая ногтями дорогую бархатную обивку. Его глаза были открыты, но он почти ничего не видел: резная крыша террасы, краешек темнеющего неба и белесые тени первых звезд расплывались бесформенными цветными пятнами, точно акварель на влажном холсте.       «Всевышний…», — пронеслось в голове. — «Как же позорно будет дойти до пика прямо сейчас».       Но Асаад — словно прочтя его мысли, — вдруг резко отстранился, напоследок надолго прижавшись губами к яремной вене, и томно выдохнул на ухо:       — Пойдем в спальню, мой ненаглядный. На воздухе хорошо, но уже холодает.       Халим с усилием поднялся на негнущихся ногах и наконец посмотрел на Асаада; впервые с того момента, как он вошел в покои. Тот самодовольно ухмылялся, смешинки плясали в его глазах, а ворот кафтана был призывно расстегнут, открывая взгляду соблазнительную впадинку между ключиц. У Халима от этого зрелища вмиг порозовели щеки. Ему сразу вспомнилось, как много раз он припадал к ней губами, ведя дорожку поцелуев дальше — вниз по груди до самого…       Он зажмурился, успокаивая не в меру разыгравшееся воображение.       Асаад услужливо пропустил его в опочивальню вперед себя. Двери на террасу захлопнулись за спиной с тихим щелчком, от которого по всему телу прокатилась волна сладкой дрожи. Халим развернулся, сгорая от нетерпения.       — Повелитель, — нервно облизнул пересохшие губы, — могу я позаботиться о вас?       Асаад задумчиво хмыкнул, окинув его долгим, внимательным взглядом. И лишь спустя пару мгновений медленно кивнул:       — Изволь.       Халим порывисто выдохнул. Незаметно вытер о халат вспотевшие ладони. После шестимесячного перерыва все ощущалось, как в первый раз — немного неловкости, немного страха… и жгучее желание, сполна затмевающее неуверенность.       Усилием воли сбросив с себя оцепенение, он подошел к Асааду. Встал за его спиной; дрожащими пальцами подцепил края кахина и неспешно потянул вниз, стаскивая с плеч; аккуратно опустил на ближайшую оттоманку. Золотая вышивка маняще блеснула в тусклом свете ламп.       Халим нервно сглотнул.       Он обошел вокруг Асаада, становясь перед ним. Взгляд невольно упал на кушак, подпоясывавший кафтан — сердечный ритм тут же участился. Привычное движение рук — и узел распущен; грубая ткань складками легла в ладони. Халим положил ее сверху на кахин. Сделав глубокий вдох, потянулся к кафтану.       Не скрытая под нижней рубашкой кожа на груди Асаада была горячей. Вытаскивая пуговицы из петель, Халим старался лишний раз не касаться ее.       Спустя еще полминуты на султане остались только фанила и шаровары. Прикусив губу, Халим неуверенно потянулся к тюрбану и, не встретив сопротивления (Асаад даже слегка наклонил голову, чтобы ему было удобнее), осторожно отстегнул фигурную агатовую брошь. Медленно принялся разматывать ткань. Вскоре и она отправилась на оттоманку. Черные кудри Асаада небрежно рассыпались по плечам.       Халим рвано выдохнул. Он уже отвык видеть его… таким.       Руки сами собой потянулись к фаниле — чтобы стянуть и ее, — но Асаад с усмешкой сделал шаг назад и ловко перехватил запястья Халима на полпути.       — Ну-ну, не так быстро, мой ненаглядный, — хоть его глаза и лучились смехом, голос был низким и хриплым, сполна выдавая тщательно скрываемое возбуждение. — Подожди. У меня для тебя кое-что есть. Ты оставил в моем кабинете.       С этими словами он прошел вглубь опочивальни и взял что-то со стола. Халим сощурился. Тонкое и длинное, но что именно — было не разобрать. А затем он услышал щелчок и характерный свист, с которым плиссированная бумага рассекла воздух, и сердце пропустило удар. Ну конечно же… Что еще это могло быть?..       — Мой веер, — произнес одними губами, без голоса.       В обычной жизни увидеть Халима без веера было практически невозможно. За долгие годы он успел так привыкнуть к этой вещице, за которой мог надежно спрятать любые неудобные эмоции, что без нее чувствовал себя почти как без одежды. Но в последние несколько дней на него навалилось так много всего, что он и думать забыл о своем веере; даже внимания не обратил на его отсутствие.       Он уже было потянулся за ним, но Асаад ловко отвел руку назад, цокнув языком. Халим вопросительно приподнял брови.       — Повелитель?..       — Знаешь… — Асаад нарочито медленно сложил веер и с интересом покрутил в пальцах; когда он снова посмотрел на Халима, в его глазах промелькнуло странное выражение — смесь предвкушения и легкой иронии. — Я, кажется, уже сотню лет не видел, как ты танцуешь с веерами.       Халим растерянно замер. Это было правдой. В последний раз он исполнял традиционный джианский танец, кажется, года три назад. Для больших торжеств, вроде дня рождения шехзаде Исаака, такие выступления подходили плохо — и потому приходилось беречь их для редких вечеров наедине с Асаадом, когда тот был в настроении насладиться искусством. Но… почему повелитель вспомнил об этом именно сейчас? Неужели он…       — Вы… — в горле встал ком, — хотели бы увидеть мой танец?       — Нет. Я не хотел бы, — Асаад качнул головой. — Я тебе приказываю. Станцуй для меня, мой ненаглядный.       И изящным движением он вложил веер во все еще раскрытую ладонь.       Пальцы привычно сомкнулись вокруг резного основания. Халим выпрямил спину. С губ против воли сорвался нервный смешок. «Вам нравится испытывать мою выдержку, да, повелитель? Что ж… Пусть будет так».       Повеление танцевать не испугало его. Пусть он давно не повторял движения, пусть из одежды на нем был только легкий халат, лишь отдаленно напоминающий ханьфу, путь его веер — невесомый бумажный вместо тяжелого тканевого — не слишком подходил для выступления… В детстве мать любила назидательно повторять ему, что тот, в ком есть хоть капля джианской крови, должен уметь исполнять танец с веерами в любых условиях. А у Халима этой самой крови была даже не капля — а целая половина. И к родительским наказам он всегда относился серьезно.       Коварный план созрел в голове за считанные секунды.       — Повелитель, — произнес он негромко, разминая запястья, — для танца здесь слишком много света.       Асаад молча кивнул и подозвал слуг. По его приказу те погасили большую часть светильников, оставив зажженными лишь три лампы: две — у кровати и одну — у письменного стола. Опочивальня погрузилась в таинственный полумрак.       — Так лучше?       Халим одобрительно усмехнулся.       — Да. А теперь… — отойдя в тень, он незаметно ослабил пояс халата, — Присядьте, повелитель.       Асаад лениво опустился в глубокое кресло, подперев подбородок рукой. Закинул ногу на ногу.       Халим сделал глубокий вдох и встал в начальную позу спиной к нему. Закрыл глаза. Расправил плечи. Как по команде, все его тело разом напряглось, превратилось в туго натянутую струну. Только кончики пальцев слегка покалывало от волнения.       Мысленно он сосчитал до десяти — и сделал первый жест.       Удар веером о ребро ладони, тихий свист рассекающей воздух бумаги, шаг, поворот, еще шаг — Халим снова оказался в родной стихии. Он столько раз исполнял этот танец — сначала перед матерью, потом перед Асаадом, — что теперь тело двигалось словно бы само — по старой памяти, по привычке. Вместо музыки у него было собственное напряженное дыхание, вместо ритма — учащенное сердцебиение.       Веер послушной бабочкой порхал в руках. Один раз Халим чуть не задел его широким рукавом, но темнота услужливо помогла ему скрыть эту маленькую оплошность.       Время для него как будто остановилось. Ковровый ворс едва ощутимо покалывал ступни. Шаг, поворот, переброс веера из одной руки в другую, шаг — холодный шелк халата лизнул обнаженную ногу. Игривое движение плечами, эффектный прогиб в спине, резкий выдох сквозь зубы — поясницу полоснуло болью: не стоило проворачивать такие трюки, не разогревшись как следует.       Благо, до конца оставалось еще совсем немного.       Шаг, разворот, бросок — и веер взмыл вверх, под самый потолок опочивальни. Одновременно с выпадом вперед Халим потянул вниз узел на поясе. Миг — и халат послушно соскользнул с плеч. Еще миг — и деревянное основание веера опустилось в ладонь.       Финальный взмах кистью, щелчок, победная улыбка. «Такого вы не ожидали, да, повелитель?»       Тяжело дыша, Халим оперся об пол свободной рукой. Грудь как будто сдавили железными обручами, по спине градом катился пот, и на контрасте с разгоряченной кожей прохладный воздух в султанских покоях казался почти ледяным. Обычно после танца он не чувствовал себя таким уставшим — видимо, все-таки сказывалась недавняя болезнь.       Немного отдышавшись, Халим поднял голову и посмотрел на Асаада — и вздрогнул от его жаркого, жадного, голодного взгляда. В потемневших от страсти глазах бушевало пламя невысказанного желания. Всевышний… Неужто он и правда был настолько хорош?       С усилием встав на ноги, Халим хотел подойти, но Асаад властным жестом остановил его:       — Не нужно.       Он поднялся с кресла, попутно скинув с себя фанилу, и сам приблизился к Халиму. Губы обжег нетерпеливый, почти агрессивный поцелуй; по спине пробежали мурашки. Одной рукой Асаад прижал его к себе, не давая отстраниться, второй — нашарил атласную ленту у него на затылке и потянул вниз, распуская тугой пучок. Халим вздрогнул, когда волосы рассыпались по плечам.       — Идем, — хрипло выдохнул Асаад ему в губы, настойчиво подтолкнув в сторону кровати.       От этого тона у Халима пересохло во рту. И в горле. И в груди. И даже в горящем животе.       Асаад усадил его на постель, не разрывая поцелуй. Надавил ладонью на плечо, заставив откинуться на подушки. Халим рвано выдохнул. Все это не походило ни на одну их совместную ночь — еще никогда ему не было так жарко, так голодно и так волнительно одновременно. Золотые отсветы ламп на потолке расплывались перед глазами цветными кляксами, в ушах звенело. Он зажмурился.       Руки Асаада были везде — дразнящие и умелые; после них кожа горела огнем, а за ними неотступно следовали губы — горячие и сухие, бесстыдно срывающие стон за стоном.       Воздуха не хватало. Халиму казалось, что в нем не осталось ничего — ничего мужского, ничего человеческого, ничего животного. Казалось, что он — открытый огонь и раскаленный песок, пот и заполненность, натянутая до предела медная струна и растертая гвоздика… Все и ничто сразу.       — Мой ненаглядный, — голос откуда-то из глубины пылающих легких, — ты в порядке?       «Нет. Еще немного — и я сгорю изнутри».       Халим облизнул губы. Усилием воли заставил себя разомкнуть веки. Лицо Асаада было прямо перед ним — так близко, что он мог рассмотреть трепещущие тени от полуопущенных ресниц на его щеках и собственное отражение в черной бездне глаз.       — Да, повелитель. Продолжайте.       В крови как будто бы растворили пыльцу жгучецвета — вены жгли кожу с внутренней стороны. От жара конечности стали тяжелыми и неподатливыми. Через силу Халим оторвал голову от подушек, обвил руками шею Асаада и порывисто прижался губами к впадинке между ключиц. Рот заполнил солоноватый привкус пота.       Шумный выдох где-то над головой прозвучал как поощрение.       Не отрываясь, он скользнул ладонью ниже — вдоль ребер и линий пресса, — нащупал завязки шаровар, потянул на себя. Но Асаад не дал продолжить — мягко придержал его за запястье, поднес руку к губам, поцеловал пальцы.       — Всевышний, какой же ты нетерпеливый, — рассмеялся глухо и бархатно. — Не спеши.       Халим задохнулся, прикусив губу. Это было невыносимо. Он больше не мог ждать. Он хотел чувствовать губы Асаада на своей груди, руки Асаада — на своих бедрах, а самого Асаада — в себе. Хотел наконец избавиться от этого мучительного внутреннего жара, что разливался по всему телу, собираясь внизу живота.       — Пожалуйста, повелитель… — прошептал на выдохе. — Прошу вас, я уже не…       — Молчи, мой ненаглядный, — губы коварно прижались к кадыку, выбив воздух из легких. — Тише.       Халим вздрогнул. Ему казалось, что у него внутри — иссушенная земля и злое джайфарское солнце; что он и есть солнце и сжигает в своем огне самого себя. Простыни под спиной сбились, и жесткие складки натирали кожу между лопаток; волосы липли к шее, вискам и плечам; ладони Асаада оглаживали бока — невесомо-дразняще, издевательски неторопливо. Халим задыхался, бессильно изгибаясь в его руках. Он еще никогда не чувствовал столько всего одновременно.       Он не знал, как долго это длилось — он даже не заметил, как Асаад избавился от шаровар. Сгустившийся от жара воздух между ними наполнил тонкий аромат розового масла.       Халим прикусил губу, откинувшись на подушки. Рвано выдохнул. С их последней близости прошло полгода. Он надеялся, что ему не будет больно. И что — хотя бы — повелитель не станет слишком сильно торопиться.       Теплые губы прижались к виску.       — Не переживай, мой ненаглядный, — успокаивающий шепот на ухо. — Когда в последний раз я был не осторожен?       Халим пристыженно прикрыл глаза. Всевышний… Неужели его было настолько легко читать?       — Никогда не были, повелитель, — прошептал, едва шевеля губами.       Асаад и впрямь оказался осторожен. Возможно, даже больше необходимого; мучительно осторожен. Возможно, Халим бы предпочел несильную боль вместо той возмутительной нерасторопности, с которой он двигался, давая к себе привыкнуть, словно вовсе и не сгорал от нетерпения. Не выдержав этой сладкой пытки, Халим сам подался ему навстречу.       Асаад в ответ рассмеялся тяжело и хрипло. Он понял намек без слов.       Движения стали быстрее и резче. Халим застонал, запрокинув голову. Лихорадочный жар охватил все его тело — по венам как будто пустили живой огонь. Ощущение реальности пропало. Ему казалось, что он — горячий солнечный луч и невесомые лепестки гвоздики, вязкая мякоть инжира и зерна граната. Ему казалось, что его сердце набухло, забронзовело и раскалилось. Ему казалось, что еще мгновение — и оно проломит грудную клетку изнутри.       Один особо глубокий толчок — и Халим захлебнулся немым криком, с силой сжав бедра. Перед глазами вспыхнули и погасли яркие цветные искры. Волна острого, как раскаленный кинжал, удовольствия на миг оглушила его, а уже в следующий он безвольно обмяк, изнуренный и обессиленный.       Он больше не пылал. Он сгорел дотла и превратился в пепел.       Асааду потребовалось не больше нескольких секунд. Пара порывистых движений, пальцы, до боли впившиеся в кожу, низкий гортанный стон сквозь зубы — и он тяжело завалился набок рядом с Халимом.       Некоторое время тишину опочивальни нарушало лишь их сбивчивое, прерывистое дыхание.       Халим повернулся, устроив голову у Асаада на груди. По-хорошему, ему следовало немедленно удалиться в уборную — смыть с себя пот и следы соитья, — но на него накатила такая всеобъемлющая леность, что даже думать о том, чтобы встать, было тяжело. «Пять минут», — мысленно пообещал он себе, прикрывая глаза. — «Всего пять минут — и я соберусь».       Асаад мягко приобнял его за плечи.       — Ты прекрасен, — устало выдохнул куда-то в макушку. — Лишиться твоего общества на полгода было поистине мучительно.       Халим слабо улыбнулся.       Ему хотелось раствориться в ленивой нежности, пришедшей на смену безумному внутреннему огню. В объятиях Асаада все тревоги последних дней, мучавшие его, начинали казаться абсурдными, если не смешными — разве мог он всерьез думать, что повелитель больше никогда не захочет разделить с ним ложе и не прошепчет на ухо нежные слова? Какая глупость. Ведь между ними на самом деле ничего не изменилось.       Собрав волю в кулак, Халим все-таки заставил себя приподняться на локтях.       — Повелитель, вы позволите мне?..       — Конечно, иди.       Асаад убрал руку, и Халим с тяжелым вздохом выбрался из постели, тихой тенью скользнув в уборную. Наскоро омыл холодной водой лицо, плечи, грудь, живот и бедра; провел мокрыми ладонями по волосам, пригладив всклоченные пряди. Пара капель беззвучно упала на пол.       В опочивальню он вернулся спустя несколько минут. По пути к кровати затушил последние горевшие светильники.       Асаад снова обнял его, привлекая к себе, и накрыл их обоих одеялом. Халим прерывисто выдохнул, смежив веки. Еще прошлой ночью мысль о том, чтобы засыпать в султанской постели, вызывала у него смущение и неловкость; теперь же он чувствовал себя всецело на своем месте.       — Доброй вам ночи, повелитель, — выдохнул тихо, уткнувшись носом в подушку.       — И тебе, мой ненаглядный.       Сон пришел к Халиму до неприличия быстро: страстный акт любви и танец сразу после болезни порядком измотали его. Он сам не заметил, как заснул, слушая ровное, глубокое дыхание Асаада.       С утра его бесцеремонно разбудили поцелуем.       Халим поморщился, когда прикосновение горячих губ к шее без приглашения вторглось в хрупкое пространство сна. Зажмурился. Рвано выдохнул. Откинулся на подушки. Простонал в пустоту что-то невнятно-протестующее и хотел было отвернуться, но чужие ладони вынудили его остаться на месте, настойчиво надавив на плечи.       — Мой ненаглядный, — щекочущее дыхание обожгло кожу где-то за ухом, — ты слишком долго спишь.       Халим слабо улыбнулся и через силу заставил себя открыть глаза.       — Еще вчера вас это не беспокоило, повелитель.       Лицо Асаада было прямо перед ним. Так близко, что он мог беспрепятственно рассмотреть каждую родинку и ресничку, каждое малейшее несовершенство кожи — и даже отраженные блики солнечного света, сиявшие в смолянисто-черных омутах зрачков. «Всевышний», — взгляд против воли задержался на сухих, чуть обветренных губах, — «как же я хочу его поцеловать».       Наложникам никогда не дозволялось целовать первыми — они могли лишь принимать поцелуи, которые им дарил повелитель. Это было незыблемое правило, которое Халим соблюдал все пятнадцать лет. Но… Он ведь уже полгода как не был наложником.       Прерывисто выдохнув, он приподнялся на локте и свободной рукой обнял Асаада за шею. Притянул его голову ближе к себе. Замер на несколько секунд, собираясь с силами, а затем коснулся губами губ. Сначала — неуверенно и быстро, потом, не встретив сопротивления, — чуть смелее. Вдоль позвоночника пробежали мурашки. Асаад не отвечал — но и не отстранялся. Халим чувствовал, что он улыбается.       Поцелуй вышел долгим, ленивым и нежным. Они прервались, лишь когда им обоим понадобилось вдохнуть.       Халим смущенно отвел взгляд, дыша тяжело и часто. Асаад ласково погладил его по щеке.       — Владыка Песков свидетель твердости моих намерений, — глухо шепнул на ухо, — если бы я мог, то оставил бы все свои дела и заперся здесь, с тобой, на ближайшую неделю. Или, — горячее дыхание спустилось ниже, — даже больше.       Халим прерывисто выдохнул. От этих слов — как от прикосновений — по всему телу прокатилась волна сладкой дрожи. Он нервно сжал в пальцах край одеяла.       — Не за чем, повелитель, — по губам скользнула легкая улыбка. — Мы же увидимся вечером.       — Я так не думаю, мой ненаглядный, — Асаад коротко поцеловал его в плечо и с тяжелым вздохом отстранился. — Кажется, ты уже достаточно здоров, чтобы вернуться к своим обязанностям.       — Но…       Горло сдавил болезненный спазм. Халим через силу заставил себя сглотнуть.       Это ощущалось как удар под дых.       Умом он понимал, что рано или поздно его беззаботному пребыванию в султанских покоях должен был прийти конец, однако… «Так скоро?» Наконец дорвавшись до общества Асаада спустя полгода отстраненности, холода и сомнений, Халим не хотел терять его снова и заново погружаться в рутинный быт главного управителя Внутренних покоев. Он поджал губы, неверяще покачав головой.       А ведь еще полминуты назад это утро казалось таким прекрасным.       Словно прочтя его мысли, Асаад с нежностью провел пальцами по щеке Халима; слегка надавил на подбородок, вынудив поднять голову.       — Мой ненаглядный, ты что, расстроился? — спросил, внимательно вглядевшись в его лицо. — Не стоит. Оставить тебя так надолго было моей ошибкой. Этого больше не повторится. Я ведь уже сказал, что впредь хотел бы видеться с тобой чаще.       — И… когда же?.. — Халим облизнул губы; голос предательски надломился.       — Скажем, через два дня, — ответил Асаад, чуть сощурив глаза. — Тогда как раз прибудет посол из Хашаата, и его общество обещает быть достаточно утомительным, чтобы после я пожелал провести весь оставшийся вечер только в твоей компании за чашкой кофе и игрой в нарды.       От этих слов стало чуть спокойнее. Халиму показалось, что у него на груди как будто разжались невидимые тиски. Он нашел в себе силы улыбнуться.       — Повелитель, вы же знаете, что я очень плох в нардах.       С губ Асаада сорвался тихий смешок.       — Что ж, мой ненаглядный, в таком случае, если ты проиграешь, придется в качестве наказания заставить тебя до ночи играть мне на кануне.       — Всевышний, — Халим в притворном ужасе приложил ладони ко рту, — как вы жестоки.       Асаад лишь многозначительно хмыкнул вместо ответа и осторожно заправил ему за ухо выбившуюся прядь волос.       — Разделишь со мной трапезу? — спросил после небольшой паузы. — Раз уж ты не спишь.       — Чт… — от неожиданной смены темы Халим немного растерялся, но быстро взял себя в руки. — Д-да, повелитель. Конечно. С удовольствием.       — Хорошо.       Довольно кивнув, Асаад распрямился и отошел от кровати, и только тогда Халим заметил, что все это время из одежды на нем были только шаровары. Собранные в высокий хвост волосы открывали взгляду широкую смуглую спину с выпирающими лопатками, россыпью родинок и прямой линией позвоночника. К щекам от такого зрелища против воли прилила кровь.       «Всевышний, зачем ты создал его таким идеальным?»       Решительно запретив себе погружаться в омут непристойных мыслей с самого утра, Халим выбрался из постели. Свой халат, вчера ночью беспечно брошенный на пол, он нашел на оттоманке рядом с дишдашей и покрывалом. От мысли, что слуги уже успели побывать здесь и видели весь тот беспорядок, который они с Асаадом устроили в порыве страсти, ему стало немного неловко.       Пока он одевался и заматывал тюрбан, подошло время завтрака.       На медных подносах принесли фалафель с овощами, питу, несколько видов соусов и множество свежих фруктов на любой вкус — от черного винограда и инжира до нарезанных тонкими дольками персиков и манго. Асааду подали кофе, а Халиму — мятный чай.       Он ел, изо всех сил стараясь гнать от себя мысли, что уже скоро этой беспечной идиллии придет конец. Асаад, как будто специально помогая ему отвлечься, много говорил — жаловался на утомительные споры с визирями, слишком нерасторопных слуг и раздражающее подобострастие знатных вельмож. А еще — словно бы невзначай обмолвился, что за последние два дня не раз слышал в коридорах восхищенные перешептывания, посвященные новым цветам Внутренних покоев.       Халим выразительно хмыкнул, потянувшись к подносу с персиками.       — Выходит, пока дворец полнится слухами о ваших юных и прекрасных наложниках, вы, повелитель, предпочитаете проводить время в компании господина главного управителя? Берегитесь, — с его губ сорвался смешок, — а не то кто-нибудь об этом прознает и обвинит вас в дурновкусии. И в фаворитизме.       — Дурновкусии? — Асаад искоса взглянул на него, вопросительно выгнув брови. — Что ж, в таком случае, я полагаю, первому, кто на это решится, будет незазорно выколоть глаза, — он заговорщически понизил голос. — Потому что зачем они тому, кто видит мир настолько искаженно, правда?       Халим смущенно опустил голову, ничего не ответив.       Когда с завтраком было покончено, он вызвался помочь Асааду с одеванием — уж слишком ему не хотелось делить последние остатки отведенного им свободного времени со слугами. Застегивая пуговицы на вороте кафтана, не сумел отказать себе в удовольствии еще раз прильнуть к его губам — на этот раз поцелуй вышел с горьковатым привкусом кофе.       — Мой ненаглядный, — Асаад беззлобно рассмеялся в ответ на эту маленькую шалость, — мне кажется, что ты начинаешь злоупотреблять своими свободами.       Халим лукаво улыбнулся.       — Повелитель, по-моему, вам не кажется, — игриво шепнул на ухо, прижавшись к его груди.       Он понимал, что таким поведением просто-напросто тянет время, но ничего не мог поделать с острым, болезненным нежеланием расставаться. Впрочем, Асаад его не поторапливал — как будто прекрасно все понимал. А может, даже чувствовал то же самое?..       В последний раз оправив кахин, Халим поклонился и с тяжелым вздохом отошел в сторону. Вот и все — больше у него не было ни единой причины оставаться в султанской опочивальне.       В груди сразу стало тесно.       — Мне… — он с усилием сглотнул ком в горле. — Пожалуй, мне пора?..       — Задержись еще ненадолго.       Оторвавшись от созерцания себя в зеркале, Асаад прошел вглубь комнаты и снял с одной из полок тяжелый малахитовый ларец. Это оказалась шкатулка с украшениями. Под массивной крышкой, инкрустированной золотом, обнаружился целый ворох драгоценностей — заколки, броши, браслеты, кольца и даже подвески. С губ Халима невольно сорвался восхищенный выдох. Он решительно запретил себе даже задумываться о том, сколько это все могло стоить.       Асаад выудил из множества украшений кольцо и изящную яшмовую брошь, которую приколол к тюрбану. Не оборачиваясь, бросил через плечо:       — Подойди ближе, мой ненаглядный.       Халим послушно приблизился, затаив дыхание. Асаад мягко улыбнулся и взял его руку в свою — с такой осторожностью, словно она была фарфоровой.       — Знаешь, — произнес, невесомо очертив подушечками пальцев линии вен на запястье, — хоть ты и не наложник больше и не должен ничего получать за время, проведенное со мной, но все же… Твой танец вчера был прекрасен, а я даже не поблагодарил тебя за него. Так что прими от меня эту небольшую безделушку — в знак моей признательности. Кажется, она идеально подойдет к паре твоих нарядов.       И с этими словами он вложил Халиму в ладонь тяжелый золотой перстень.       — П-повелитель, я не…       Халим неверяще покачал головой. В горле предательски запершило. Сердце забилось чаще. Это был не первый подарок от Асаада за семнадцать лет — но первый, который ощущался настолько значимым, ценным и… особенным. Он сжал пальцы вокруг кольца с такой силой, что края врезались в кожу.       — Благодарю вас, — порывисто склонился в поклоне. — Я не забуду этот дар.       Асаад усмехнулся.       — Что ж, в таком случае… — напоследок он провел пальцами по его щеке. — Ты можешь идти.       Халим покорно кивнул, опустив глаза. Покидая опочивальню, он на ходу, почти не глядя, надел перстень на большой палец.       Перед тем, как отправиться к своим воспитанникам, Халим зашел к себе в покои — переодеться во что-то более солидное.       Снова возвращаться к работе после нескольких дней праздного безделья было как никогда тяжело. Петляя по коридорам Внутренних покоев, он рассеянно гадал, сколько забот будет ждать его по возвращении в гарем — и измышления эти приносили ему до омерзения мало удовольствия.       «Всевышний», — с тяжелым вздохом подумал Халим, задержав ладонь над ручкой двери, — «дай мне сил просто пережить этот день».       Первым, что он почувствовал, войдя в малую гостиную, стал терпкий запах кофе. А первым, что услышал — смех и звон посуды. Наложники завтракали, сидя вместе вокруг софраза, уставленного подносами с фруктами и десертами. Увлеченные беседой, они даже не заметили, как позади хлопнула входная дверь и раздались шаги.       — Смотрю, вы тут без меня не скучаете, да, юноши?       Веер привычным движением описал полукруг в руке и с тихим стуком ударился о ребро ладони. Вздрогнув от неожиданности, наложники разом подскочили со своих мест и почти одновременно склонились в глубоком поклоне.       — Халим-эфенди, — с придыханием произнес Сафир, кротко улыбнувшись. — Мы не ждали вас так скоро.       — Говорят, вы были больны? — неуверенно подхватил Эльмир. — Радостно, что вам уже лучше.       — Когда вы не появились утром, — Ильяс не отрывал взгляд от ковра, но его откровенно смешливый тон говорил куда больше, чем покорно опущенная голова, — мы испугались, что наш танец вас совсем разочаровал и вы решили нас бросить.       Халим многозначительно хмыкнул.       — О, ну уж нет. Спешу вас расстроить — так легко вам от меня не избавиться.       Сафир вскинул на него свои колдовские аметистовые глаза.       — Ну что вы, Халим-эфенди, мы даже и не думали!.. — сказал самым искренним тоном, на который только был способен. — Мы очень сильно любим вас.       — Безумно любим, — согласно закивал Рахим.       — Не сомневаюсь в этом, — с губ Халима сорвался ироничный смешок. — Как и в том, что любовь ваша особенно сильна на расстоянии.       Устало потерев пальцами переносицу, он окинул взглядом малую гостиную. В глаза сразу бросилось множество раскиданных по коврам подушек и книги, брошенные где попало — на софе, на подоконнике, даже просто на полу. На оттоманке лежал чей-то смятый кафтан. На полках завлекающе блестели оставленные кольца и браслеты. Халим неодобрительно покачал головой.       — Почему здесь такой беспорядок? — спросил, обведя помещение веером. — У вас в мое отсутствие что, отнялись руки и вы не смогли расставить по полкам книги и убрать в сундуки одежду?       Наложники разом пристыженно замолчали. Больше никто из них не улыбался.       — Убираться — это работа слуг… — спустя несколько секунд томительного молчания заметил Рахим. — Мы не…       Халим нахмурился.       — Вы все и есть слуги, — перебил он, не став даже дослушивать. — Так что это в том числе и ваша работа. Можете организовывать свой быт, как вам угодно, в личных покоях, однако здесь — общая гостиная. Что будет, если сюда без предупреждения явится повелитель? Вряд ли его впечатлит ваша неряшливость.       На этот раз никто не решился ему возразить.       — Заканчивайте трапезу и принимайтесь-ка за уборку. Быстро.       Жестом он показал, что разговор окончен.       Наложники снова расселись вокруг софраза и принялись есть, однако теперь они уже не разговаривали — молча допивали кофе и доедали десерты, только изредка обмениваясь друг с другом многозначительными взглядами.       Наблюдая за ними, Халим тяжело вздохнул. Возможно, он погорячился. Каждый раз после того, как ему приходилось отчитывать своих воспитанников, он чувствовал иррациональную вину — в голову сразу лезли мысли, что можно было бы быть к ним чуть терпимее (как-никак, они еще очень юны) и слова подобрать не такие жесткие…       Интересно, испытывал ли его наставник что-то похожее?       Халим устало обмахнулся веером.       — Вы хорошо танцевали на празднике, — сказал негромко, опершись плечом о дверной косяк. — Повелителю понравилось ваше выступление. Молодцы.       Ильяс удивленно приподнял брови, отставив в сторону пустую чашку из-под кофе.       — Молодцы? — повторил неверяще; его глаза лукаво заблестели. — И что же, нас даже не ждут замечания из-за недостаточно плавных кистей и выразительных поворотов? Совсем?       Халим усмехнулся.       — Ну, если тебе так хочется, могу пожурить конкретно тебя за сгорбленную спину.       Гасан, сидевший рядом с Ильясом, мстительно усмехнулся. Тот бросил на него испепеляющий взгляд и, уязвленно скривив губы, расправил плечи.       — Так-то лучше, — одобрительно кивнул Халим. — И, да, я действительно не собираюсь никого ругать. Не обольщайтесь, вы не были идеальны. Но для первого раза… — он спрятал улыбку за веером, — вы были очень даже хороши.       — Мы рады, что вы довольны нами, Халим-эфенди, — ответил за всех Эльмир.       Покончив с завтраком, наложники без особого рвения принялись за уборку. Некоторое время Халим следил за ними, но уже скоро, убедившись, что никто не отлынивает от работы, бросил это дело и отправился к себе в кабинет — пора было наконец заняться своими прямыми обязанностями.       Хоть и очень сильно не хотелось.       Слуги сообщили ему, что за время его отсутствия в гарем доставили новые банные принадлежности, несколько ящиков ароматических масел и пару музыкальных инструментов взамен пришедших в негодность еще на той неделе; а также — что на оттоманке в малой гостиной протерлась обивка, один из софразов треснул прямо посередине, а в купальнях что-то стряслось с печью, нагревавшей воду.       Выслушав их, Халим тяжело вздохнул — похоже, сегодня ему предстояло особенно много писать.       Он терпеть не мог заполнять бумаги, но, к несчастью, в гареме чуть ли не каждый шаг приходилось сопровождать всевозможными отчетами, заверениями и объяснительными письмами. И ответственность за то, чтобы все эти документы были оформлены грамотно и без ошибок, нес не кто иной, как главный управитель Внутренних покоев.       Халим нахмурился, прикрыв глаза.       Капля чернил сорвалась с острия каляма и бесформенной кляксой растеклась по листу пергамента. Он устало потер переносицу. Перед ним лежал начатый отчет о недельных затратах, но думать о цифрах и торговых соглашениях у него не было никакого желания.       Даже если промедление грозило обернуться гневом башдефтердара.       Не зная, чем себя занять, Халим снял с пальца подаренный Асаадом перстень. Повертел в руках. Поднес к свету, падавшему из окна, чтобы рассмотреть получше.       Золотая поверхность была вся испещрена геометрическим орнаментом — тонкая, искусная работа, — а в центре красовался крупный квадратный камень причудливой огранки. Черный янтарь. Черный, как бездна. Черный, как глаза султана.       Эта мысль заставила Халима вздрогнуть. Он смежил веки, облизнув пересохшие губы.       Его переполняло странное, почти забытое ощущение из прошлого. Кончики пальцев слегка зудели. В голове вспыхивали и гасли туманные, неуловимые образы — что-то жаркое, дымное, пряное и горячее. Раскаленный добела золотой песок. Нежные соцветия гвоздики, превращающиеся в пыль. Закатное небо в самый разгар джайфары — красное, точно лепестки жгучецвета.       Халим подумал, что из этого мог бы выйти неплохой стих.       Резким движением он подвинул к себе чистый лист. Окунул калям в чернильницу и торопливо записал несколько строф — пока совсем сырых, с сомнительной рифмой и скачущим ритмом. Их еще предстояло как следует доработать. Но позже — когда вдохновение чуть поутихнет и он снова обретет способность мыслить более или менее трезво.       Губы против воли тронула улыбка. Халима уже очень давно не посещало вдохновение.       «Но оно ведь всегда может вернуться, верно?» — вспомнилось ему.       Он хмыкнул, сильнее сжав в ладони перстень. Холодный металл приятно контрастировал с разгоряченной кожей.       «Все верно, повелитель… Все верно».