What's eating you?

Жан принёс мне суп. Такой горячий, наваристый, и чёрт возьми, будто манна небесная. В каждой второй ложке есть кусочки мяса. И я не буду спрашивать, какого именно, чтобы не испортить себе аппетит. Как бы то ни было, этого достаточно, чтобы подавить урчание в желудке, которое громким эхом отражалось от каменных стен камеры. Ещё он даёт мне какие-то обезболивающие. Ничего мощного, но болезненная пульсация в пальцах заметно утихает. — Ты будешь должен мне за это, Йегер. Пришлось сказать отвечающему за припасы, что я зацепил молнией член, чтобы он дал мне таблетки. — Какого хера, Жан? Не говори мне о своём члене, — я морщу нос, а в паху подсознательно возникает тупая боль при одной мысли. — Но это спасло твою задницу, не так ли? — Жан цокнул языком. — Всё ещё пиздец как болят, — глянув на свои изогнутые пальцы, сказал я. Робкая улыбка играет в уголках моих губ, когда я смотрю, как раздуваются его ноздри. Жана всегда было так легко поддразнить. — Ну нихуя себе, Эрен. Это ибупрофен, а не чёртов морфий, — как же просто вернуться к подобному. Вести себя так, будто я не заперт в клетке, а из Леви медленно не утекает человечность. Жан сказал мне, что он всё ещё жив. Больше ни слова не выронил, как бы я не просил его. Поэтому я назвал его мудаком и оставил это дело. Знаю Жана слишком хорошо, чтобы понимать, что спорить с ним бесполезно. Так было всегда. — Микаса придёт навестить тебя после обхода. Я замираю, ложка супа останавливается на полпути ко рту, пока я перевариваю слова. С одной стороны, я всё ещё чувствую горечь и злость. Они должны были прийти. Они должны были быть здесь. Я не хочу понимать их мотивы. Нутром я знаю, что это неконтролируемое чувство останется там и будет только крепнуть, пока я не соберу волю в кулак и не прощу их, как взрослый человек. — Когда это произойдёт? До или после того, как я стану трупом? — говорю я, прежде чем продолжить есть. Жан долго смотрит на меня тяжёлым взглядом. Мне не нужно это видеть, потому что я и так чувствую, как его глаза сверлят мой череп. — Ты несправедлив, — огрызнулся он. Я отвечаю ему молчанием, вращая ложкой по тарелке, чтобы посмотреть, смогу ли я найти ещё какие-нибудь кусочки мяса. Жан придвигается ближе ко мне, прислоняется спиной к холодной каменной стене и сползает вниз, отражая моё положение рядом. Теперь нас разделяют только толстые металлические прутья. — Слушай, единственная причина, по которой я вообще пришёл к тебе, это только потому, что я думал, что все пиздят. Я должен был сам убедиться, что ты жив. Иначе бы я тоже оставил тебя здесь дуться одного. — Вау. Спасибо, — бубню я с полным ртом овощей. Он раздражённо вздыхает и откидывается головой, чтобы упереться затылком в твёрдую поверхность. Взгляд Жана сосредоточен на потолке, вероятно, он сейчас обдумывает, как покреативнее меня обозвать. Наверное, чтобы напомнить мне перестать быть таким невыносимым придурком. Любое из оскорблений будет заслужено тем, как я реагирую. И всё же, когда в моей груди гнездится обида, это ощущается приятно. Может быть, это неправильно, но так приятно. — Всё, что я пытаюсь сказать, это то, что она любит тебя, — он делает паузу, — все мы любим, — после этих слов прерывистое дыхание застревает у меня в горле. И я хотел бы сказать что-нибудь стоящее, но бог знает, что на языке вертятся только одни колкости. Так что я вообще ничего не говорю. Позволяю ему продолжать рассматривать что-то такое интересное на потолке, а сам возвращаюсь к размышлениям о том, как быть меньшим мудаком, когда меня навестят мои остальные товарищи. Какая странная динамика. Жан решает уйти только тогда, когда его сменяет Микаса. Она выглядит смертельно уставшей. Прежде чем открыть входную дверь, Жан бросает на меня выразительный взгляд, по которому я буквально могу прочитать: «будь милым с ней, иначе я выбью тебе зубы». — Увидимся завтра, Эрен, — говорит он напоследок, но я знаю, что он на самом деле имеет в виду. Мы оба знаем. Перед уходом он кладёт руку на плечо Микасы, и она отвечает ему нежной улыбкой. Прикосновение задерживается немного дольше, чем я счёл бы необходимым, заставляя меня подозрительно изогнуть бровь. Однако она не сбрасывает его руку, вместо этого почти льнёт его прикосновению. Это заставляет меня вспомнить ласковые пальцы, которые водили по моим запястьям. Тёплое прикосновение, что дарили мне грубые руки. Я крепко зажмуриваю глаза. Дверь тихо закрывается за Жаном, когда он выходит, оставляя меня наедине с девушкой, которую я раньше называл своей сестрой. Не уверен точно, кто она сейчас. Определённо изменилась, это точно. Она занимает место Жана рядом со мной, подтягивая колени к груди. Напоминает мне о старых добрых днях до того, как мир решил обрушиться на нас. Тогда, когда мы ввязывались в такие глупые споры из-за мелочей, хотя большую часть времени Микаса просто защищала меня. Тогда я думал, что она пытается меня контролировать, о чём я ей однажды сказал. Оставил её одну на пустой школьной парковке и умчался вниз по улице. Оглядываясь назад, я даже не могу вспомнить ту причину, по которой так разозлился. Просто знаю, что я был рассержен, и, боги, так хотел задеть и её тоже. Хотел, чтобы она чувствовала себя так же дерьмово, как и я сам. И я это сделал. Когда она не пришла домой той ночью, я понял, что облажался. Если углубиться в воспоминания, то накатывает приступ той тошноты, что подкралась к задней стенке горла тогда. Помню, что я в жизни так быстро не бежал, как в ту ночь, направляясь на пустую парковку. У меня так горели лёгкие, так дрожали руки. И вот она сидела там, освещённая одиноким уличным фонарём. Точно в той же позе, как я её оставил, крепко обхватив колени руками. Тогда я не извинился, просто протянул руку и молча увёл домой. Она никогда не просила меня всё исправить. Вернулась к тому, чтобы вести себя так, будто я не вонзил нож ей прямо в сердце. Я знаю, что сейчас она тоже ничего не скажет, просто продолжит держать маску, под которой она чертовски изранена, как и любой другой человек на этой планете сейчас. И вот она сидит там, крепко прижав ноги к груди, вместе со всем горем и болью, которые, я уверен, она так и не смогла полностью отпустить. — Почему ты не вернулся? — её голос звучит странно: слабее, чем когда-либо раньше. Даже тогда, когда мы встретились в «Трост Медикал», Микаса казалась такой...что ж, Микасой. Сильной и хладнокровной. Этот же звук — лишь оболочка того, кем она когда-то была. Заставляет меня задуматься о том, как сильно моё отсутствие, вероятно, повлияло на неё. Думаю о том, что она в тот день потеряла не только меня, но и Армина. И Марко с Жаном в каком-то смысле тоже. Иисусе, я такой грёбаный идиот. — Микаса, я... — Я ждала тебя. Даже когда думала, что ты погиб, — теперь я различаю в тоне яд. И когда она поворачивает голову в мою сторону, по её щекам текут ручейки слёз, — я ждала тебя. Мы все ждали тебя, Эрен, — я никогда не видел её такой рассерженной, и у меня пересыхает во рту, когда я пытаюсь придумать, что могу сказать. Какой-нибудь способ объяснить ей, почему я не попытался найти её раньше. Леви был бы не против такого плана. Может быть не сразу, но в глубине души я знаю, что этот человек последовал бы за мной на край света, если бы я попросил. Так почему я хотя бы не попытался? Был ли я напуган? Боялся того, что я найду? В любом случае, все варианты сходятся в том, что я трус, а это не то, в чём я хочу открыто признаваться тому, кто всегда был храбрым. Моё горло так сжимает, что я сомневаюсь, что у меня получится произнести хоть что-то. Её обиженный взгляд скользит вниз мимо моего лица. Останавливается на моих искалеченных пальцах, на моих искусанных руках. Именно тогда черты её лица смягчаются — совсем немного, но это улучшение по сравнению с чистой яростью, которую я наблюдал за несколько секунд до. — Я не знал, что делать, — с трудом узнаю собственный голос. Такой надломленный и жалкий. Больше похоже, будто он принадлежит мужу, попавшемуся на измене, который пытается извиниться перед разгневанной супругой, нежели сломленному мальчику, предпринимающему попытки загладить свою вину за то, что он так никогда и не вернулся домой. Однако Микаса, похоже, принимает извинения, в какой стрёмной форме они ни были бы принесены, и я замечаю, как гнев постепенно исчезает с её лица. — Я ненавидела тебя за то, что ты умер, — шепчет она. Слова жалят. Трудно представить, чтобы Микаса ненавидела что-либо, особенно свою семью. — Я ненавидела тебя за то, что ты бросил меня, — её глаза снова встречаются с моими. На этот раз вместо ярости я могу видеть только печаль и апатию. — Я тоже ненавидел себя, — по вискам бьёт раздражающий тихий голос, который твердит, что я не прекращал испытывать это чувство по отношению к себе. Но я отмахиваюсь от него, пока окончательно не избавляюсь от надоедливого гада. Внезапно я ощущаю тепло своей кожей. Смотрю вниз и замечаю, что рука Микасы проскользнула между прутьями и легла поверх моей собственной. Я переворачиваю ладонь, чтобы соединить пальцы вместе. Есть ещё кое-что, что мне нужно ей сказать. На самом деле, мне нужно рассказать всем. Я просто знаю, что будет труднее всего сообщить эту новость Микасе. — Армин погиб, — словно болезненно срывая пластырь, я решаю не увиливать от правды. Если кто-то и заслуживает как можно скорее узнать, жив Армин или нет, так это Микаса. Она была так же близка к нему, как и я; возможно, даже ближе. Я смотрю в её глаза и вижу, что маска хладнокровия не может полностью скрыть зарождающуюся в них боль. Не дождавшись ответа, я решаю продолжить. Рассказываю ей всё, вплоть до той части, в которой я пытался всадить пулю в свой собственный череп. Всё это время она крепко сжимает мою руку в своей и не говорит ни слова. Будто она обрабатывает каждую частичку информации, которую я ей даю. К концу рассказа её глаза блестят, а мои уже давно наполнились солёными слезами. Тишина становится желанной после долгих минут непрерывного повествования. Особенно о чём-то таком чертовски депрессивном. Наконец, Микаса заговаривает, спокойно и собранно: — Я знала, что он мёртв, — моё сердце подскакивает к горлу, и я чувствую, как новый поток слёз грозится пролиться, — я нашла его там, — её глаза закрываются, и я могу только надеяться, что она не переживает этот момент заново. Я думаю о том, как она нашла гниющий труп Армина с отсутствующим взглядом. Серую разлагающуюся плоть. Меня мутит, от чего я начинаю дрожать, но она ободряюще поглаживает мою руку. — Ты был храбр, когда сделал то, что сделал, Эрен, — я напрягаюсь от этого. «Храбрый» — совсем не то слово, чтобы описать, как я пытался свести счёты с жизнью. Вообще, оно максимально полярно. Определённо ничего подобного я не чувствовал, когда приставлял холодный ствол к своему черепу. Я хочу сказать ей об этом. Хочу дать понять, как, блять, сильно это изранило меня. Каким опустошённым я себя чувствую. Однако я ничего не говорю. Просто позволяю ей перехватить руку, что, вероятно, должно утешить меня. В каком-то смысле это помогает. Отвлекает от образа моего мёртвого друга и возвращает к тому, кто очень даже жив и сидит рядом со мной. Вся горечь и негодование, которые накопились от ожидания товарищей в этой клетке, полностью исчезают, когда она продолжает прижимать к себе ту часть меня, которую позволяет решётка. — Я все еще не знаю, что делать, — выдыхаю я, в основном обращаясь к Микасе, но частично и к себе. Она всегда была здравомыслящей, даже до апокалипсиса. Обладала бескомпромиссным представлением о добре и зле, которое, казалось, никогда её не подводило. В этом смысле она напомнила мне Леви. — Продолжай бороться, — говорит Микаса, сжимая мою руку. — Не сдавайся, даже если всё кажется безнадёжным. Борись. Борись. Это слово эхом отдаётся в моей голове, пока я не чувствую, что мои глаза начинают закрываться от усталости. Я совсем не спал прошлой ночью, вышагивая по камере, волнуясь о Леви, о моих друзьях. Эгоистично, о себе тоже. Кажется, моё тело наконец решило, что сейчас самое подходящее время немного отдохнуть. Микаса остаётся со мной до тех пор, пока глаза не обволакивает пеленой. Я слабо слышу её шёпот, прежде чем погружаюсь в сон: — Борись.

***

Ключи громко позвякивают в замке моей камеры. Этот шум пробуждает меня ото сна, заставляя от неожиданности опереться на свои сломанные пальцы. — Чёрт, — бормочу я, скрипя зубами, пока пытаюсь окончательно проснуться. — Прости, — Льюис потирает рукой выбритый затылок, когда переступает порог, — я не хотел тебя напугать, — хочется выругаться, но я выбираю гораздо более цивилизованное ворчание. Не хочу затягивать своё пребывание в тюремной камере дольше необходимого только потому, что мой рот вперёд рассудка решил поведать этим придуркам, что я на самом деле чувствую, когда меня запирают за стальными прутьями. Он наклоняется, чтобы обхватить большой ладонью мой бицепс, тем самым поднимая меня с земли. — Коллинз хочет, чтобы док осмотрел тебя, — забавно, я думал, что это Коллинз был так непреклонен в решении оставить меня за решёткой, но я определённо не собираюсь смотреть дарёному коню в зубы. Возможно, это мой единственный шанс выяснить, что происходит с Леви, если предположить, что это тот самый доктор, о котором говорила Микаса в «Трост Медикал». Льюис отпускает мою руку, как только я встаю, вероятно, вспоминая, как упрямо я отказывался от его помощи раньше. — Что будет, когда вы выясните, что я чист? — я не тешу себя ложными надеждами, думая, что Льюис в курсе, что эти люди планируют со мной сделать. Однако любая информация на данный момент была бы обнадеживающей. — Это решает Коллинз. Я усмехаюсь, отворачивая голову от мужчины, чтобы гневно посмотреть на выщербленный камень. Единственное, чего я никогда не пойму, так это почему люди в больших коммунах не могут сами принимать решения. Почему всегда должен быть один человек, который командует? Так было в Стохесе, и, чёрт возьми, так было с бандой Кенни. Даже несмотря на то, что последний пример, может быть, немного выбивается из сравнения. Льюис ведёт нас в длинный пустой коридор. Теплее не становится, когда меня повели мимо зловещего пространства стен и дверей; холодок пробегает по спине, когда мы подходим к выходу. Наши ботинки громким эхом разносятся по помещению, но, внимательно прислушавшись, я могу различить звук смеха, доносящийся снаружи. Кажется, что мысль о подобном сосуществовании людей под руководством одного человека просто чужда мне. Может быть, я слишком измучен тем жизненным эпизодом, что пришлось провести под каблуком Закклая. — Тебе здесь нравится? — спрашиваю я, прежде чем успеваю передумать. Это тот же самый человек, который всего тридцать шесть часов назад сказал, что мы не друзья, когда отвёл меня в клетку. Сомневаюсь, что он хочет говорить со мной, тем более отвечать на вопрос о том, как он наслаждается жизнью после апокалипсиса. — Почему ты спрашиваешь? — он обращает ко мне свои большие карие глаза, а в глубине голоса я различаю нотки подозрения. Очевидно, что Льюис относится к тому типу людей, которым тяжело доверять другим людям. — Просто интересно. Он беспечно хмыкает, прежде чем снова посмотреть вперёд. — Ты хоть сколько-то времени провёл в одиночестве? — я думаю о той неделе после первого укуса, которую я провёл один в холоде ветхой лачуги. — Да. — Тогда ты уже знаешь ответ на свой вопрос, — и да, я думаю, что он прав. Мы не выходим к кемпингу. Наоборот, мы сворачиваем налево у входа и начинаем спускаться по ещё одному длинному участку. Здесь не так холодно, а дрожь, пробежавшую по моему позвоночнику, кажется, спровоцировали голоса. Их количество и громкость увеличиваются по мере продвижения по коридору. Две большие белые двери манят в конце коридора. Над ними виднеется надпись «МЕДИКАЛ», нацарапанная красным нетвёрдой рукой. Я прерывисто выдыхаю, когда Льюис открывает ручку двери и жестом приглашает меня вперёд. Какая-то часть меня ожидает увидеть Леви, застёгнутого в чёрный мешок для трупов. Может быть, он даже не удостоится и такой любезности и просто будет лежать на каталке с кровавой дырой во лбу. Может быть, я буду следующим, потому что привёл его в лагерь. Вместо этого меня встречает яркий искусственный свет и запах хлорки. Моим глазам требуется пара секунд, чтобы привыкнуть к нему, и я моргаю, чтобы избавиться от лёгкого жжения. Когда оно проходит, я замечаю, что привлёк внимание находящихся здесь, и я не уверен, хорошо это или плохо. Все они настороженно смотрят на меня, многие из них прикованы к многочисленным кроватям, стоящим вдоль стен. У некоторых окровавлены руки или ноги, обёрнутые в марлю. Однако есть вещь, которая связывает их всех — обеспокоенность. Я замечаю, как они оглядывают меня с головы до ног, некоторые задерживаются взглядом на наручниках, стягивающих мои запястья спереди. — Давай, парень, — сочувственный тон Льюиса нарушает тревожную тишину, когда мы проходим через середину комнаты. Его рука опускается на прежнее место у предплечья, когда он направляет меня вперёд. Их взгляды преследуют нас всю дорогу, пока мы не скрываемся за двойными дверьми. Открытое пространство заполнено по меньшей мере пятнадцатью выжившими, которые общаются друг с другом, разбирая припасы. В отличие от людей в предыдущей комнате, эти только бросают быстрый взгляд и дальше возвращаются к своим делам. Некоторые даже приветливо машут рукой. — О, это не-друг, — я поворачиваюсь на голос, сразу узнав в незнакомце того солдата, который встретил нас у ворот. Он почёсывает тёмную щетину, окидывая нас беглым взглядом, останавливая тёмно-карие глаза на моих кистях, — пока не позволяют тебе бегать на свободе, да? — А ты как думаешь? — саркастически спрашиваю я и трясу руками перед лицом. — Ну, я бы воспринял это как «нет», — мужчина усмехается, заняв не самую устойчивую позу и положив руки на узкие бёдра. — Осторожнее, Тейлор, — предупреждает Льюис. Тейлор картинно закатывает глаза и хмурит густые каштановые брови. — Вытащи уже палку из задницы, Льюис. Дай поразвлекаться. Я сомневаюсь, что пацан сможет сделать что-то в наручниках. Слышал, что он вчера даже не смог сам выбраться из машины, — я прищуриваюсь, глядя на то, как он игриво толкает Льюиса, прежде чем перевести взгляд на меня. — Удачи тебе там, не-друг. — Эрен, — поправляю я его. — Хорошо, Эрен, — тёплая улыбка расплывается по его лицу. Тейлор мягко похлопывает меня по плечу, проходя мимо. Это не то, за чем я сюда пришёл. Никакой быть-в-центре-внимания херни. Я начинаю сердиться, как и Льюис. — Не воспринимай его всерьёз. Он та ещё наглая задница, — я заметил. Мужчина не ждёт моего ответа, просто продолжает идти. Прямо впереди виднеется проход, прикрытый обрезанным пластиковым материалом вместо прочной двери. «ХИРУРГИЯ» — нарисовано жирными буквами рядом. Это слово заставляет моё сердце биться быстрее. Предательские мысли терзают мой мозг, когда я думаю о том, что может ожидать меня за прозрачными створками. Собираются ли они вообще мне освобождать? Что, если моё будущее здесь сводится к мучительному концу на столе для вскрытия, когда кучка учёных-любителей склонится над моим холодным телом? От этой картины я замедляю шаг, а на затылке начинает выступать холодный пот. — Эй, пойдем, — Льюис быстро замечает моё отсутствие и поворачивается, чтобы сказать это, приподняв бровь. Я не сомневаюсь, что этот человек потащил бы меня туда силой, если бы я отказался. Он в два раза больше меня и, вероятно, мог бы выдержать мой вес, если бы ему бросили вызов. Не похоже, что я мог хотя бы надеяться выбраться из этого здания — нет, из этой комнаты — не будучи поверженным. Однако движение вперёд очень похоже на поражение. Итак, я стою на своём, пристально глядя на Льюиса, когда он приближается быстрыми шагами. Естественно, его не впечатляет моя пассивная агрессия. — Послушай, она просто проверит твой укус. Может быть, даже пальцы, если будешь хорошо себя вести, — они пульсируют при упоминании о лечении. Ибупрофен был жестоким трюком, что заставил меня подумать, будто боль медленно ушла. После того, как его действие прекратилось, она вернулась в десятикратном размере. — Хорошо, — тяжёлый вздох согревает мои губы. Льюис, кажется, немного просветлел при этом, и если я присмотрюсь достаточно внимательно, то смогу найти даже тень улыбки на его лице. Они не плохие парни, Эрен. Микаса бы не присоединилась к ним, будь это неправдой, верно? Мужчина продолжает идти, и буквы над входом начинают казаться всё более и более устрашающими. Однако вместо того, чтобы пройти между пластиковых перегородок, мы направляемся налево и идём до тех пор, пока нас не встречает потёртая коричневая дверь с грязным листом бумаги для принтера, небрежно приклеенным скотчем спереди. Слова гласят: «ОФИС». По крайней мере, они кажутся гораздо менее устрашающими, чем «ХИРУРГИЯ». Льюис дважды сильно стучит в дверь, прежде чем приглушённый голос выкрикивает просьбу зайти. Этот звук пробуждает что-то глубоко внутри меня. Как слабое воспоминание или чувство, которое я подавил. Всё это всплывает на поверхность, когда мой разум пытается собрать воедино эту звуковую головоломку. Я знаю его. Я, блять, знаю его. И я ломаю голову, пытаясь понять, кто бы это мог быть. Конни? Нет, раньше он падал в обморок при виде крови. Саша? Армин из загробного мира? Никто не подходит, и это сводит меня с ума. Заставляет хмурить брови и тревожно покусывать полную нижнюю губу. Когда эта дверь наконец откроется, на мой вопрос будет дан ответ. Это занимает у меня секунду. Заставляет задуматься о том, так ли чувствовала себя Микаса. Всепоглощающая тошнота поднимается изнутри, пытаясь вырваться наружу. Это абсолютно ошеломляющее потрясение от того, что человек, который, как ты думал — ты знал — умер, стоит перед вами. Боги, может быть, я в край тронулся умом. Вижу одно, но помещаю давно забытые образы перед собственным лицом. Это случилось тогда в подвале с бандой Кенни. Так почему не может произойти и здесь? — Привет, Спящая Красавица. И меня рвёт. Так сильно, что выбивает всякий воздух из моей груди, от чего я падаю на колени. Она немедленно подбегает ко мне, кладя тёплую руку между лопаток. — Льюис, принеси несколько полотенец, — он уходит прочь, шаркая берцами. А я покачиваюсь на коленях, руками опираясь на пол и задевая лужу рвотных масс и желчи. Меня снова тошнит, когда я вспоминаю возможные обстоятельства её смерти. Или того, что я считал за смерть. Ебануться. — Я держу тебя, — баюкает она, — ты в порядке, — нет, это не так. В том смысле... я давно не был в таком состоянии. В особенности не сейчас. — Ты мертва, — наконец выдавливаю я, откашливаясь. — А-ах, самое смешное в смерти — это то, что ты должен быть мёртв, — эти слова настолько бестолковые, глупые и... настолько в стиле Ханджи, что они несколько убеждают моё подсознание в том, что, возможно, она всё-таки не очередной больной плод моего воображения. — Какого хера, Ханджи? — ругань выходит более резкой, чем мне хотелось. — О-о, ты скучал по мне! — она прижимается ко мне всем телом, не обращая внимания на устроенный мной беспорядок, — я тоже скучала по тебе, зомби-мальчик! — кашель прерывает всякие возражения, что крутились у меня на языке, поэтому я решаю ответить на объятия. Позволяю себе крепко обхватить её, пока она утыкается носом мне в шею, тепло и влажно дыша. Тепло, не холодно. Не холодно. Не мертва. Не мертва.