Счастливчик

Он красивых женщин любил любовью не чинной, и даже убит он был красивым мужчиной.

Джеймс Тиберий Кирк родился 22 марта 2233 года в Айове — день, вероятно, был солнечным и весенне-тёплым. По крайней мере на голографии, сделанной три дня спустя и вклеенной в старомодный бумажный фотоальбом, Джордж Кирк в одной наброшенной на плечи джинсовке прижимал к себе свёрток с младенцем, Вайнона, с усталыми глазами, но искренней улыбкой стояла в распахнутом плаще, а немногочисленная родня и маленький Сэм нарядились в лёгкие яркие кофты. Пухлощёкий карапуз Кирк весил эталонные 3300 граммов и мгновенно пробудил любовь всех без исключения родственников, навещающих ферму в Айове по нескольку раз в год. Кирк родился под счастливой звездой и вырос в её мерцающем свете. Была только одна загвоздка. Джим — он, старый добрый Джим — не был тем самым Кирком. У Джима была аллергия на цитрусы, сладкое, полевую траву и тополиный пух, на удивительно настырных журналистов и обширный перечень обезболивающих. Подростком Джим боялся, что всегда будет выкашливать свои лёгкие, пробежав пару километров — последствия ИВЛ в старом медицинском шаттле давали о себе знать, — но потом стало легче. Может, потому что он стал меньше убегать. Джим думал, эмоциональный перенос при мелдинге должен происходить как-то иначе: со слезами, завихрениями чужих чувств и дезориентацией — но не так. Не с калейдоскопом осколочных воспоминаний о прожитой другим им жизнью. Джим, недолюбленный и неприкаянный, как чётки, перебирал бусины воспоминаний-рассказов: каждый август Кирк с отцом и Сэмом ездили с фермы на ярмарку в соседний город, и Кирк неизменно хрустел яблоком в карамели; мама оставляла под ёлкой (живой, в горшке) подарки не только на Рождество, но и на Новый год — даже когда и Сэм, и он сам перестали верить в Санту; отец, поправляя очки, читал сыновьям «Робинзона Крузо», пока голос не становился совсем сиплым; они играли в снежки вчетвером, и Сэм всегда вымокал сильнее всех, уворачиваясь и падая на мягкий белый покров; ещё Сэм… Джим и Сэм были близки, правда. Так бывает, когда детям приходится объединиться против всего мира. Так было, пока Сэм не сбежал после своего шестнадцатого дня рождения. Оставив короткую записку и номер Джиму для связи. После пятого отказа в ответ на мольбу вернуться Джим перестал звонить. А потом Фрэнк отправил его к двоюродному дяде на Тарсус IV. Джим неподобающе громко рассмеялся, когда понял, что другой Кирк тоже не избежал Тарсуса — своему Споку он рассказывал об этом нервно и с огромным трудом преодолевая свои барьеры, только непонятно, зачем: Джим бы делиться не стал. Но хоть в чём-то сияющий капитан Кирк был таким же неудачником, как и он! И — конечно, старый Спок запомнил и это — Кирк тоже просыпался посреди ночи, задыхаясь от забивающей нос гари, от въевшегося в одежду, волосы, кожу запаха сожжённых тел. Нет, Джим не собирался сочувствовать ему. Когда Кирк поступил в Академию Звёздного Флота — разумеется, успешно сдав все экзамены с первого раза, — и собирал вещи, напевая партию главного героя «Звёздной принцессы», отец, поднявшись к нему в комнату, крепко обнял его и долго говорил самыми простыми, но такими дорогими словами о том, как он гордится сыном. Воспоминание, прошедшее два мелдинга, плыло и плавилось, светилось мягким и тёплым чувством ностальгии, а поверх искрилось чем-то другим — кажется, это было сожаление Спока, чей отец перестал разговаривать с ним после поступления в Академию. Джордж Кирк увидел, как его младший сын стал капитаном Энтерпрайз. Джим подкидывал монетку в одинокой полутьме капитанской каюты. Монетка крутилась и поблёскивала, а за окном мерцали никогда не спящие звёзды. Кирк в свои двадцать пять служил лейтенантом на Фаррагуте, был вечно влюблён, флиртовал напропалую, и ответственность вместе с золотистой форменкой была скроена как раз под него — как в отношениях, так и на службе. Он шёл к капитанскому креслу, как за золотым руном, и не подозревал, что где-то рядом, отделённый стенкой миров, на этом высоком кресле мёрзнет, восседая, Джим. Джим любил свой корабль и обожал экипаж, просто… он откусил слишком большой кусок сочного яблока и теперь давился им. Холодные коридоры, приветственные кивки старшему помощнику, вечера с выпивкой на пару то с Боунсом, то со Скотти, а то и с ними двумя, добродушные шутки над Чеховым, живущим свою лучшую жизнь, миссии, с которых люди могли не вернуться по вине Джима. Ему не довелось побыть беззаботным ребёнком, и беспечным юношей — тоже. — Джим, — окликает его Боунс после смены. — На тебе лица нет. И ты опять не внёс себя в список на увольнительную. Джим натягивает улыбку. — Да что я не видел на очередной Звёздной базе? Кирк не один год прожил на Вулкане. Он просыпался, когда вулканская звезда поднималась высоко над горизонтом, всегда позднее Спока, лениво потягивался, слыша доносящийся с кухни запах кофе; панорамное окно открывало вид, который с годами не прекратил завораживать их обоих: далёкие призрачные горы и красные бесконечные пески. А ночью, ближе к полуночи, когда температура спадала, Кирк выходил на прогулку — Спок чаще всего следовал за ним, — песок мягко гладил босые ступни, вдалеке кричала неведомая птица, а небо усыпали миллиарды мерцающих песчинок. Спок читал поэзию на древневулканском — Кирк с годами понимал всё больше — о мечтателях, вперивших взор в небесную твердь и пожелавших до неё добраться. Спок, хоть никогда не говорил об этом, чувствовал себя их наследником. Всходили и гасли звёзды, Вулкан жил. Джим запомнил с Вулкана только далёкие скалы, падение и боль. Боль не от жёсткого приземления, а от стеклянного взгляда Спока, только что потерявшего свой мир. И пустота — размером даже не с планету, но со вселенную каждого из вулканцев, кто больше не пройдёт босиком по красному песку. Спок теперь делал вид, что всё в порядке — его, джимов старший помощник: старый Спок был с ним честнее, — но однажды Джим забыл позвонить, прежде чем ворваться в его каюту (ведь новости были так важны!), и увидел, как длинные пальцы перебирают струны чудом сохранившейся вулканской лютни, как подрагивают ресницы прикрытых глаз, пока каюту облетает мелодия глубочайшей тоски. Спок замер и поднял взгляд на застывшего в дверях Джима. А тот, скованный ещё не умолкшей в его ушах музыкой и собственной немотой, шагнул назад, и только двери с шипением захлопнулись перед ним, быстрым шагом бросился куда угодно, лишь бы подальше от вулканца, которого он не мог утешить. Вулкан не был потерей Джима. Его потерянными вселенными были Гейла, Гэри и другие друзья и сокурсники, которых он оплакал как умел. Но Вулкан был его Ultima Thule, куда он так и не добрался и никогда не сможет добраться — и одновременно его-не его вторым домом. Джимова учительница литературы говорила, что сослагательное наклонение истории — это самое интересное, что в ней есть. Да, самое интересное, но порой и самое печальное. И не зря ведь она вела не историю, а литературу. Аристотель не читал Шекспира и был дельным человеком. Аристотель не слышал скрипичной музыки будущего ли, иного мира — и счастливо перебирал струны лиры. Кирк, прежде чем столкнуться с искажённой кривым зеркалом вселенной, никогда не размышлял, как поживают иные версии его: тот, кто тусклым ноябрьским вечером предпочёл не чай, а кофе, или тот, кто потерял отца в день своего рождения. Да и после встречи тоже, кажется, мало забивал этим голову — в отличие от Спока, который не прекращал теоретизировать. И да. Спок. Потому что всё вращалось вокруг него. Только сперва Джим задавался вопросом, откуда в воспоминаниях старого Спока столько Кирка, почему Кирк ему столько рассказал и показал при слиянии разумов. Потом понял. Он видел руки, разделённые стеклом, и руки, отчаянно и радостно цепляющиеся друг за друга. «Это простое чувство…» Он чувствовал губы, неторопливо прижимающиеся к его губам, и не помнил, кто из них он, знал слияние тел и первое нежное прикосновение сознания, и раннее пробуждение в общей постели и час, когда оба они, плечом к плечу, навытяжку стояли в парадной форме и когда бежали, внутренне заливисто хохоча, от недружелюбной инопланетной формы жизни. Парадокс, но чем дальше вилась нить истории и чем ближе воспоминания были для старого Спока, тем мутнее и обрывочней они становились. Может, он в какой-то момент смог прервать эмоциональный перенос. Джим молчал с ним об этом и иногда, разыгрывая святую невинность, расспрашивал про ту вселенную, на что Спок загадочно качал головой. «Всему своё время», говорил он и сам начинал спрашивать Джима. А он чувствовал себя глупым, смешным и маленьким. Этот Спок никогда не знал Кирка в джимовом возрасте. Их история никогда не была простой. Джим не всё помнил (и к лучшему, пожалуй, помни он всё, точно бы свихнулся), но помнил, как долгие тернии никак не выводили к звёздам и как он падал со звёзд обратно. Но это была история про обретённый дом. «Я всегда был и буду твоим…». Спок знал слово, которым можно было их назвать. Однако в один день — Джим не знал, когда и как — старый Спок потерял своего Кирка. Поэтому Джим не спрашивал. А джимов старший помощник… Он, если выразиться языком самого Спока, не изъявлял желания продлевать межличностное взаимодействие вне рабочих смен. Нет, Спок не отшил его словами через рот, но игнорировал очень успешно. — Может, он так обиделся на то, что я обыграл его? — тоскливо спросил Джим, завалившись в лазарет с шахматной доской под мышкой. — Нет, он просто говнюк, — откликнулся Боунс, потирая глаза. — А я с тобой в это играть не буду. Джим смотрел на Спока, которому он так отчаянно пытался протянуть руку, и не видел в ответном взгляде ничего: ни злости, ни раздражения, ни брезгливости, ни искорки дружелюбия. Джим так хотел любви, тепла, хотя бы доброго слова, что готов был вывернуться наизнанку, но едва ли это что-то поменяло бы. Он был морем, которое билось о скалы, но не умело точить камень. Джим не знал, что он делает не так и почему его недостаточно, никогда и никому. Капитанская каюта переплавилась в идентичную из воспоминания: мягко горел ночник, Кирк в очках медленно листал «Божественную комедию», уже добравшись до Рая. — Спок, — позвал Кирк, и тот повернулся: в запахнутом халате, слегка растрёпанный, с паддом в руках. — Слушай: «С нетленными вращаясь Близнецами, Клочок, родящий в нас такой раздор, Я видел весь, с горами и реками. Потом опять взглянул в прекрасный взор». — Я тоже люблю тебя, Джим, — мягко произнёс Спок, склонив голову и, кажется, улыбнувшись уголком губ. Джиму снится, как он на негнущихся ногах поднимается в гору, огибая её, и как его оставляют на втором круге, среди тысяч других, без позволения подняться дальше. Как тупой ржавой иглой ему зашивают веки, и нить с засохшей на ней кровью накрепко сцепляет их, не позволяя больше глядеть на мир. Проносятся мириады дней, под веками серыми пятнами мечутся сцены чужой жизни, которую Джим так желал, до стиснутой груди и едкого пламени внутри — и сейчас грудь бесконечно колет грубая власяница. Проносятся мириады дней, но Джим никогда не идёт дальше. Джим просыпается посреди ночи; ему хочется рыдать или петь, чтобы заговорить наконец тоску, грудную жабу, но он не умеет ни того, ни другого. Джим по холодному коридору проходит мимо споковой каюты и идёт на смотровую площадку. Наконец, у Кирка не было двух парных шрамов на груди. Джим не называет чувство, за которое средневековый поэт отправил бы его на второй круг Чистилища, но само оно зовёт и беспрестанно окликает, мелькает во снах и случайно брошенных словах, в уголке зеркала и повороте головы Спока, отворачивающегося от него. Конечно, это неправильное чувство, но правильным из них двоих был другой Кирк. Иногда Джиму припоминались события, о которых он больше не хотел думать и знать. После одного из полуснов он пишет Сэму письмо с расплывчатым указанием усилить защиту от вирусов и паразитов в колонии. А потом напивается до беспамятства со Скотти, который и на подкашивающихся ногах продолжает зачитывать стихи Бёрнса одно за другим. Утром Джима, заснувшего головой на столе, будит уведомление от присланного на падд сообщения. От Спока. В ужасе он открывает переписку, не представляя, что мог написать прошлой ночью. Когда время доходило к двум, Джим отправил цитату: «Нет ни звезды во мгле сырой. Позволь в твой дом войти!» А ближе к трём короткое сообщение: «сграем в шахмты после смены?». В 0702 Спок отвечает: «Я не могу даже представить, зачем вы обратились к метафорике шотландской поэзии XVIII века, и все звёзды, по имеющейся у меня информации, находятся на своих местах, однако утвердительно, мы можем встретиться за шахматной партией в моей каюте». Джим смеётся так, что приходится утирать слёзы. Но до шахмат у них дело не доходит. Когда на безымянной планете класса М в системе Минотавра садится солнце, лейтенант Брентано мертва, а Джим и Спок замурованы в пещере под завалом камня, разумеется, без возможности связаться с кораблём. У Спока сломана нога, и Джим среди мусора в пещере находит достаточно толстую и прочную палку, чтобы соорудить шину. А после меряет пещеру шагами, простукивает стены, пытается сдвинуть намертво сваленные камни — но, разумеется, безуспешно. — Капитан, — окликает его Спок. — Полагаю, когда мы не вышли на связь в 1900, за нами выслали поисковой отряд, поэтому в ближайшие несколько часов нас отыщут и освободят. — Если мы не задохнёмся к тому времени. — В темноте не видно ни черта, но Джим продолжает простукивать стены. — Из расщелины в потолке пещеры поступает воздух, поэтому вероятность того, что мы задохнёмся, составляет примерно ноль целых… — Ага, понял, — буркнув, Джим снова толкает неподъёмный камень. — Готов поспорить, другой Кирк, не дожидаясь спасателей, уже придумал бы, как нам выбраться. Спок молчит. — Извини, — бросает Джим и, не глядя на него, опускается на землю, спиной и затылком прислонившись к холодному камню пещеры. — Я могу вас понять, — вдруг говорит Спок медленно, словно сам не может поверить, что решился это озвучить. — Порой я тоже размышляю о решениях, которые приняла моя старшая версия и которые она могла бы принять, будучи на моём месте. Это очень… деструктивные размышления. Джим невесело усмехается. — Но такие затягивающие, — добавляет он. — Иногда мне кажется, что не только его жизнь была лучше во всём, но и он сам — и это ужасно раздражает. — Могу я говорить откровенно? — спрашивает Спок спустя минуту молчания. Джим кивает, но, вспомнив про темноту, дублирует словами: — Конечно. — Я могу ошибаться, но у меня сложилось впечатление, что вы также сравниваете меня со старшей версией — и не в мою пользу. Джим давится воздухом. — Наверное, — говорит он наконец, — вы не совсем неправы. Ты не совсем неправ. Могу я сейчас на ты? — Можешь. — Джим чувствует колебания воздуха от кивка и прикрывает глаза. — Я так потерялся во всём этом, и однажды я расскажу, почему, но пока… — Джим ведь и правда перестал думать о Споке как о Споке, думал лишь как о младшей версии, его версии, а тот был… просто Споком, не менее уставшим, чем Джим, полувулканцем, на плечи которого тоже свалился целый мир. — Пока я хочу сказать, мне жаль, что я сравнивал. Мои самокопания не должны были коснуться тебя. Спок кивает, принимая извинения, и говорит: — Пока мы ждём группу поиска, мы можем обсудить нашу… уникальную ситуацию. Джим усмехается — уже не так горько. — Давай. Его шрамы, кровоточащие веки, чёрная дыра за рёбрами ещё не готовы затянуться, но он выдыхает. И понимает. У Кирка не было двух парных шрамов на груди, поскольку однажды ему стали не нужны видимые свидетельства того, что он преодолел, прежде чем стать собой. Джим смеётся, почти чисто, почти искренне — и открывает глаза. Джеймс Тиберий Кирк родился 4 января 2233 года в медицинском шаттле 37. И он не был счастливчиком — но ещё мог стать счастливым человеком.