Дождь

Холодный ветер пронзал кожу насквозь острыми кинжалами, что разрывали ткани организма, заставляя поверхность тела покрываться противными мурашками. Пальцы рук давно были иссиня-белыми, а вены казались темно-фиолетовыми – настолько сильно мужчина замёрз. Но ему не привыкать – он давно перестал чувствовать холод этого тихого места. Эмир снова сидел на старой деревянной лавочке, ножки которой едва выдерживали его вес, прогибаясь под ним и жалобно скрипя. Мягкая земля с таким запахом, который не спутаешь ни с чем – горьковато-сладкий, лесной, бьющий по рецепторам, а главное – по сознанию. Этот запах давно въелся в кожу, забрался в лёгкие, в кровь, поступил в сердце и мозг, а там уже прижился, как паразит, как червь, пожирая изнутри своими гнилыми зубами. Кроны деревьев стояли недвижно, исполинами возвышаясь над всем, что их окружало, создавали тёмную, мрачную завесу, что ограждала эти несколько сотен метров влажной земли от остального мира. Ноябрь, но вороны продолжали сидеть на корявых чёрных ветках, изредка подавая голос – громкий, пронзительный, похожий на предсмертный крик мученика, сгорающего в агонии. Эмир все ещё сидел и смотрел в одном направлении – рядом с ним, возвышаясь над уровнем земли примерно на метр, стояло каменное надгробие – выполненное из тёмного мрамора, оно давало фотографии на нем светиться и выделяться. – Привет. Снова. Прости, что не приезжал вчера. Знаешь, я хотел уже было зацепить верёвку на крючке от турника, но вспомнил, что пообещал тебе дожить до Нового Года. Так что я снова здесь, солнце. Ты все так же улыбаешься, как и в тот день, когда мы, – здесь голос Кашокова дрогнул, и он на секунду остановился, усмиряя поток слёз, – когда мы только полюбили друг друга. Мне тяжело, правда. Макар с фотографии улыбался ярко, чисто, но ничего не отвечал. Его горящий взгляд был устремлен прямо на Эмира, жаль, что черно-белый. – Я тебе принёс кое-что. Помню, ты когда-то хотел, чтобы я тебя нарисовал. Вот, это – портрет, который я сделал ещё в день нашего с тобой знакомства, но долго прятал. Может быть, нужно было подарить его раньше. Кашоков медленно протянул руку к надгробию и прислонил к нему небольшой рисунок в рамке, нежно поглаживая его большим пальцем. Изображение было поразительно точным и живым – Илья словно смотрел с портрета на зрителя и довольно ухмылялся чему-то, понятному только ему одному. – Ну, чего ты молчишь? Чего же ты молчишь... Скажи хоть что-нибудь, пожалуйста! Пожалуйста, прошу! Скажи мне, что это не сон, а просто розыгрыш идиотский, умоляю! Макар, солнце, прошу тебя, – все-таки самообладание покинуло Эмира, и он закрыл лицо руками, содрогаясь в истеричных рыданиях. Кашоков до сих пор отрицал смерть любимого человека, никак не желая примиряться с тем, что его больше нет, и никогда уже не будет. Тело тоже не выдерживало, так же, как и сознание, что обволакивало все существо мужчины тёмной мутной пеленой, которая раньше называлась "жизнь". Без Макарова это ничтожное существование без цели и желания – уже и не жизнь вовсе, а куча перемешанных, как в миксере, черно-серых дней, идентичных и угнетающих. Мышцы живота начали ныть и отзываться тупой болью, но слезы все никак не останавливались, казалось, из глаз Кашокова может вылиться целый океан, способный утопить в себе все живое и неживое. Эмир положил локти на колени, но ноги подвели его – слабость организма одержала верх, и он упал с лавочки на колени на холодную землю. Морось сменилась на мелкий дождь, что грозился перейти в обычный – изредка по надгробным плитам били особо крупные капли. Земля была чересчур влажной и даже мокрой – старые джинсы мужчины практически сразу испачкались в тёмной грязи. – Я не могу... Нет, я не хочу в это поверить, – прошептал сиплым голосом Кашоков, отнимая руки от лица и бросая дикий, отчаянный взгляд на фотографию Ильи. Он бы предпочёл никогда не вспоминать больше тот день. *** – Как же, все-таки, здесь красиво, ты погляди! Эмир восторженно выглядывал в окно машины, рассматривая пейзаж с переднего пассажирского сиденья: деревья, что росли вдоль дороги, медленно редели, открывая вид на далёкие сопки, уходящие за горизонт. Августовский воздух был густым и влажным, отчего ароматы цветущих растений задерживались надолго, позволяя насладиться приятным летним запахом. – Вижу, солнышко, вижу. Мне сейчас за дорогой нужно следить, мы ж не в городе. Говорят, здесь часто зверушки перебегают, несутся, сломя голову, прямо под колеса. – Да я не думаю, что они постоянно бегают. О, смотри, какая фура огромная на встречке, вон там! Скоро поравняемся. Кстати, я хотел спросить, – договорить Кашоков не успел – резкий толчок и рывок машины в сторону оборвали его на полуслове. Он даже подумать ничего не успел, может быть, действительно зверь под колеса выбежал, а может, яма, которую было не видно до этого, но факт остаётся фактом – Макар вывернул руль, объезжая что-то, и не успел выкрутить обратно. Фура оказалась совсем некстати – машина была леворукая, поэтому основной удар пришёлся как раз на место водителя – сработала подушка безопасности, с такой силой ударив по голове Ильи, что он потерял сознание почти сразу, а машина, пролетев метров двадцать, врезалась в леера. Кашокову тоже досталось – лицо было оцарапано осколками лобового стекла, а от удара и вмятин на машине последовала деформация салона, от которой остались сильные ушибы на ногах. Но сейчас Эмир уже не думал о себе – его любимый человек полулежал на кресле недвижимым, склонив голову вбок, а изо рта его тянулась нить слюны вперемешку с кровью. – Макар!! Макар, ты слышишь меня? Кашоков суетился и начинал паниковать – из-под капота машины виднелся дымок, что с каждой секундой становился все сильнее. – Я сейчас тебя вытащу! Кое-как выбравшись наружу, Эмир, прихрамывая, подошёл к тому, что осталось от левой двери и крыла, и сильно дёрнул ручку – дверь поддалась. Но теперь проблема была в другом – Макарова сильно зажало в салоне от удара, и обе его ноги застряли во вмятинах, поэтому вытащить его было задачей немыслимой. – Ну давай же... Давай, пожалуйста, – схватив обе его руки, Кашоков с силой дернул парня на себя, но так и не смог его вытянуть. – Эй, мужик! Отойди оттуда, у тебя из-под капота дым валит! Уходи! – водитель фуры выбежал из машины и резво направился к пострадавшим. – Я не могу, у меня тут... друг! Его нужно вытащить! – Да ты не сможешь, может, он уже все, того, – водитель схватил Эмира под руки, отцепляя его от Ильи, и, выбив опору из-под ног, потащил к своему большегрузу. – Отпусти, зараза! Отпусти меня, он там остался! Нужно человека спасать, разве ты не понимаешь? – Кашоков брыкался, не желая сдаваться без боя, пытаясь вырваться из крепкой хватки и побежать к автомобилю, – Да перестань меня держать! – Я тебе говорю, что ты его не спасешь, идиот, нужно отойти, пока нас ударной волной не сшибло! Посмотри, он уже не жилец после такого! – Он будет жить! Дай мне его спас... – снова Эмир не успел договорить – яркая вспышка ослепила на несколько секунд, тупым напряжением разливаясь в глазных мышцах, а после взору открылось то, что навсегда отпечаталось в памяти, как клеймо, как гравировка. То, что никогда не сотрется, останется навечно в сознании, напоминая о себе в ежедневных кошмарах. Сильный взрыв, клубы жара и тело Макара, которое откинуло ударной волной на асфальт. *** Дождь усилился. Теперь даже вороны предпочли укрыться где-нибудь под навесом, чтобы не мочить иссиня-черное переливчатое оперение. Эмир все ещё пустым взглядом смотрел на фотографию своего некогда парня и думал, что лучше бы умер тогда вместе с ним – было бы гораздо легче, нежели сейчас, когда жизнь схожа с сумбурным потоком черно-белого времени. От боли душевной появилась боль физическая – сердце словно пронзила игла, а горячие слезы вновь хлынули из глаз в приступе очередной истерики, скатываясь горячими дорожками по щекам, смешиваясь с дождевой водой. Все вокруг словно скорбило тоже – даже деревья, и те, казалось, оплакивают погибший луч света в лице Ильи. Кашоков почувствовал, что силы совсем иссякают, и одной рукой прислонился к земле, создавая шаткое, но все же подобие опоры. – Я бы все отдал, чтобы умереть с тобой в тот день. Я бы хотел остаться там, пытаясь вытащить тебя, и сгореть вместе с тобой, солнце. Не хочу больше так жить – каждый день сидя у твоей могилы, вспоминая все в мельчайших подробностях – от нашего с тобой знакомства и до похорон. Тебя хоронили в закрытом гробу, это я помню, ведь твоё лицо изменилось до неузнаваемости – огонь нещадно сжёг тебя. Но я все равно помню твои яркие глаза, твою душу, светлую, чистую, твои тёплые объятья – ты был словно пуховое одеяло. И вот теперь мы с тобой здесь. Снова вдвоём, но ты так далеко, – последние слова Эмир произносил полушепотом, а потом и вовсе умолк, глядя на землю перед собой расфокусированным взглядом. Ноги уже не слушались, и Кашоков, недолго думая, позволил гравитации взять верх – упал на мокрую землю рядом с могилой. Одной рукой он взял рамочку с портретом и прижал к груди, закрывая от дождя, а другую перекинул через могильную землю, как бы обнимая своего возлюбленного через почву, гроб, полусгоревший труп и другие миры – ментально он был с ним сейчас. Дождевые капли медленно скатывались по надгробной фотографии, и казалось, что вечно улыбчивый Макар тоже плачет.