Мое увядшее Божество

Как скоро он приблизится к величию, сравнимому с божественным — так же скоро, как и погибнет тот, другой он.       Все сущее начинается и заканчивается в двух точках. Отрезок, имеющий на них свои границы, никогда не сможет стать прямой. Но прямая — может в миг стать отрезком. Она будет незавершенной, как резко оборванная жизнь, и только потом на ней поставят точку.       Красную, как кровь, как закат и как его смазанные тени глаз.       Скарамучча помнит всю свою жизнь. От точки начала и до, казалось бы, ранее несуществующей, точки конца. Сколько прежде он укорачивал и срезал линии простых людей. Сколько он вытянул? — ни одной. Он не смог убрать невидимый барьер других, как бы не пытался, но и свой он никогда не чувствовал.       — Слушай, а давай, когда мы с тобой состаримся, будем друг другу помогать! — с улыбкой воскликнул мальчишка.       — А как это? — спросил тогда Скарамучча, собирая цветы в небольшую плетенную корзину.       — Как же? — удивлённо хлопает глазами мальчик, — это так… когда у тебя все болит, спина не хочет разгибаться, а каждый шаг ты ворчишь, прямо как дедушка, который мне это рассказал!       Так вот оно, что такое — состариться. Постепенно увядать, чувствуя боль, пронизывающую все твое тело. Это, должно быть, ужасно.       — Я бы не хотел состариться, — поджав губы, произносил тогда еще Скарамучча, — терпеть такое — жуть! Ни пошевелиться нельзя, ничего. Но не обязательно прожить много лет вплоть до боли в теле, чтобы почувствовать барьер — он убеждался в этом все чаще и чаще. — Ты ведь не состарился… — Почему ты молчишь? Эй! Ответь же! — Хэй…       Глупо было надеяться, что кто-то еще среди простых людей может являться подобным ему. Надежда дала веру, а вера умерла, когда Скарамучча увидел точку в жизни своего друга. Красную и безмолвную. Ее не ждешь, ее не увидишь и не почувствуешь, если ты не прожил достаточно. Тогда почему не ощущал ее, как наяву, и Скарамучча?       Только сейчас, когда поражение — собственного рода счастливый конец. Когда победа — вновь ощущение распутья и слепоты, заставляющих идти в пустоту, надеясь не разбиться о границу, как старая, потрескавшаяся жизнью, фарфоровая кукла. Тогда, когда медаль переворачивается, и ты рад тому, чему когда-то давно еще был зол. Именно сейчас Скарамучча чувствует, что конец для него невообразимо близок. Но никак не осязаем.       Боль где-то внутри режет все, что можно и донельзя. Пустота утонченно выжигает свои мотивы, и поражение, такое сладкое, как закатник — приносит боль, что расплывается по всему измученному телу, идёт по спине к соединительным трубкам с пульсирующей ярко-малиновой жидкостью, и она же ломает совершенное создание. Тело, не способное к ощущениям, а значит, оно никогда не будет бояться стать болезненным для своего носителя, который, в попытках «спастись», прибегнул к столь отчаянным мерам.       Точка невозврата. Конец прямой — он близок.       Смерть боявшегося стать стариком человека, возрождение убийцы, отбирающего жизни или рождение чего-то нового, чего не видел ни этот мир, ни сам Скарамучча? Страх, что озноб не пройдёт, становление не поможет, что он действительно спасется, самостоятельно оборвет нить — когда это превратилось из мечты в кошмар?       Всего лишь за секунду.       Скарамучча дрожал в оцепенении, когда бесчувственная машина справилась с задачей и дала возможность «спастись». Но таково ли спасение, когда Скарамучча шёл совершенно по другому пути? Каждый вздох давался с трудом, руки и ноги марионетки не двигались, он остался наедине с собой, неспособный противостоять тому, чего всегда боялся.       Умереть, потеряв самое ценное — смысл бороться, он не хотел и с отчаянием сделал рывок.       Внезапно все стало ярким. Звёздное красно-синее пространство сменилось на светлую опушку, напоминающую безопасное место, где лес — защищающий забор, а за ним — враги. Невысокая трава щекотала босые ноги, дул лёгкий ветерок. Немыслимое стало явью — шума и скрипа механизмов вдруг не стало, а в спину не были воткнуты толстые иглы, соединяющие мёртвое с живым.       Воздух свеж, поддувает в лицо, отчего волосы вздымаются вверх, одежда приходит в движение. Скарамучча вдыхает полной грудью, ощущая, как на лицо падают светлые и теплые лучи солнца. Руки его свободно ощупывают тело, касаются лопаток, поясницы, груди, а глаза, до этого сизые и печально-стеклянные, становятся живыми. Скарамучча ступает по тёплой траве, собирая утреннюю росу, медленно, каждый шаг он пробует себя, проходя мимо растущих цветов всех красок, большую часть которых составляли совершенно неизвестные ему. И мир становится словно ограниченным, но юноше это нравится, ведь через мгновение он уже срывается на бег. С плеч слетает накидка — воздух тут же ее сдувает в траву, а Скарамучча подбегает к единственному отличному от других дереву, прямо в середине, и касается его сначала руками, а потом и лбом.       Боль пропала. За нею страх. Осталось лишь непонимание.       — Где я? — спрашивает себя Скарамучча, а его губы внезапно перестают улыбаться, ведь за спиной слышится чей-то безмолвный шаг.       — Ты спас себя.       Голос мелодичен, совершенно идентичен его собственному, но в том не слышится отчаяние и нет печали. Скарамучча застывает, поднимая голову. Не оборачивается.       — Я знал, что тебе понравится. Здесь спокойно, тепло, уютно и красиво. Прямо как дома, да?       — Кто ты? — Скарамучча резко разворачивается, но не натыкается ни на кого.       — Я? — голос раздаётся у самого уха, — я — это ты.       Теперь, когда фактический незнакомец столь близок, Скарамучча разглядывает его сверху вниз. Это правда был он. (Или не он?) Совершенно другая одежда, непонятно откуда взявшаяся улыбка на лице, напоминающая своим оттенком скорбь.       — Ты не можешь быть мной.       Тот в замешательстве: — почему?       — Ведь я никогда не получал анемо элемент, никогда не чувствовал себя настолько спокойно, как это делаешь ты, — произносит Скарамучча, сглатывая через каждую пару слов, — я практически погиб, а ты…       — Практически.       Тот кивает пару-тройку раз, его взгляд остаётся все таким же добрым, рассудительным и манящим. Лишь выражение лица приобретает задумчивость, когда он отходит к небольшому пруду сбоку. Скарамучча наблюдает за ним пару секунд и идет следом. Не так скоро начинают петь лесные птицы, а на поверхности воды внизу собираются утки. Они оба молчат, словно знают все и, одновременно с этим, не могут сказать и слова.       Отчасти, так оно и было.       Незнакомец скрепляет свои руки у себя за спиной, и только сейчас Скарамучча замечает на его голове шляпу, отнюдь не типичную для него. Отвлекает лишь внезапная суета в пруду, где один из селезней что-то не поделил со своим собратом.       — Видишь его? — спрашивает «незнакомец», и Скарамучча, будучи занятый совсем другими мыслями, кивает, — ты послушай, он ведь похож на тебя.       С его стороны слышится тихий смешок, когда он понимает, к чему клонит его светлый двойник, крошащий непонятно откуда-то взявшийся кусок хлеба.       — Не учи меня психологии, я совершенно не такой, как эта глупая утка.       — Не учу. Показываю, что бывает, когда ты поступаешь, как этот парень, — указывает двойник на селезня, отбирающего у уток большие куски хлеба.       — Так понимаю, я жадный?       — Нет, — усмехается тот.       — И вообще. Как же мне тебя называть? Неудачный очередной эксперимент Дотторе или, может, моей мамаши?       — Называй меня Странником, Скарамучча, — безучастно ответил двойник.       — Интересно. Ты путешествуешь? — задаёт глупый вопрос Скарамучча, но от того не менее интересный — правильно ли он понимает, что происходит.       — Да, — кивнул Странник, поворачивая мягкий взгляд на Скарамуччу, — в твоём сознании, в твоей душе. Я путешествую в тебе, Скарри. Я знаю все, что когда-то, возможно, знал ты, даже если забыл.       — Я сплю?       — Отчасти.       Странник вновь стал смотреть на ругающихся в мелком прудике птиц, когда понял, что в него вглядывались в ответ дольше, чем того требовала ситуация. Ведь она становилась интереснее с каждой секундой, которую он проводил со Скарамуччей. А тот и не знал, как начать следующий разговор с путешественником его разума, отчего также замолк.       Природа вокруг, все, что он сейчас слышит: как шелестят листья, как жужжат пчелы в цветах, как плескаются рыбы, как ветер шепчет на ухо слова о любви к тебе; все, что он представляет в этот момент, закрыв глаза — полное умиротворение наедине с самим собой. Этого ему не хватало очень долгое время.       Скарамучча вновь идёт к тому дереву на небольшом холме в центре поляны, ступает по траве через цветы, на ходу подбирая свою накидку. Та, будучи нагретой солнцем, греет руки, пока он её несет. Пока не стелет на низкую траву у толстого ствола сакуры и пока не садится сверху. Он вздыхает, как в этот момент его не накрывает тень подошедшего Странника, который через мгновение опускается рядом.       Они не спрашивают друг у друга разрешения, и запретов — тоже нет. Скарамучча молчит, приоткрывая свои сизые глаза, окидывающие светлую поляну спокойным взглядом. Но спокойствие не означало полный покой — где-то внутри отчаянно билось сердце, оставалось легкое непонимание, что же случилось там, в реальности.       Что, если Странник соврал ему, и там он действительно «нашёл спасение» в виде собственной смерти?       — Тише, — произносят над ухом — Скарамучча вздрагивает, когда его касаются рукой, так нежно, так трепетно и мягко, — не бойся, я никогда не совру тебе.       И он чуть хмурится, чувствуя горечь на языке, как к глазам подступают слезы. Ветер стихает.       — Ты же знаешь, я не хочу тебе вреда. Да и не логично это — приносить боль самому себе, ты тоже знаешь, — голос становится приятным шёпотом у уха.       — Знаю, — отвечает Скарамучча еще тише, чем его двойник.       Рука Странника аккуратно обхватывает его пояс, слегка сминая темно-синюю кофту в пальцах, а вторая касается обнаженного плеча, без спешки спускаясь вниз. Она нежно обхватывает сильный локоть, и Скарамучча от неожиданности вздрагивает, устремляя взор в фиалковые глаза напротив своих. Они лишь улыбались ему в ответ.       Нежные пальцы двойника прошлись по запястью и осторожно обхватили перчатку, медленно стягивая её с уставших тонких пальцев. Взяв кисть в руку, Странник преподнёс её к своему лицу и совсем тихонько поцеловал, едва коснувшись. С теплым ветром его, как и самого Скарамуччи, иссиня-черные волосы поднялись, играясь на ветру, а потом снова улеглись обратно, как было положено. Кисть держали своей, как хрупкую вещь, давно сломанную.       — Скажи мне, я правда жив? — вздрагивает на вопросе Скарамучча, удивлённо вскидывая свои брови вверх, когда доселе лежащая на его боку рука Странника не перетягивает к себе, заставляя сесть практически бедром к бедру.       — Живее некуда, — протяжно произносит тот, укладывая руку Скарамуччи себе на плечо, а своей курсируя к его уставшему лицу. Он оглаживает большим пальцем щеку, касается совсем небольшого вздернутого носа и губ, к которым медленно припадает своими.       Мягкие, приятные. Странник с трепетом берет все, чем выделяются краски и сочетания вкусов на губах Сказителя. Вкус боли, страхов и прочие противоречивые чувства — он все забирает себе, оставляя после лишь спокойствие, радость и счастье. А Скарамучча поддается ему, его сильному духу, блуждающему в его сознательном мире, словно у себя дома.       Руки его сами по себе ложатся на чужие плечи, обхватывают шею, притягивают сильнее, заставляя их обоих углубить поцелуй. Это мгновение ничтожно мало в сравнении с тем, сколько времени они еще не увидятся. А увидятся ли вообще?       — Если я жив, то почему ты здесь? Ты останешься? — спрашивает в одночасье у Странника Скарамучча. Они усаживаются у костра практически раздетые, и каждый — с накинутой сверху чужой одеждой.       — Скорее всего нет, Скарри, — с ноткой печали в голосе произносит Странник, — когда ты очнешься, моё я сольется с твоим, и ты, возможно, даже не вспомнишь все это.       Треск огня напротив них успокаивает начавшего недовольно ерзать Скарамуччу, но никак не толчок в плечо чужим.       — Не унывай, смотри, как классно мы провели время, — произносит радостно тот.       — Тебе не понять, я… я все забуду, — говорит в свою очередь Сказитель, и взгляд его приковывается к языкам пламени. Среди леса слышен стрекот саранчи, — и ещё не факт, что тобой сказанное — правда.       — Мне нет нужды врать, — подложил под щеку кулак Странник, щуря свои глаза, — сколько я ещё должен это повторять, Сказочник?       Скарамучча ему не отвечает, рассматривая, как танцует огонь, как обугливаются палки их костра. Он чувствует, как со стороны несёт не особо сильным холодом, но огонь и тепло чужой накидки на голых плечах согревают его. С боку слышится копошение, но и на это Сказитель не обращает внимания, говоря о своём:       — Я все так и не понял ту забаву с птицами, — подмечает он.       — Так это, — слышится смешок, — им хочется большего, чем то, что им дают. Ты такой же. Обделенный, в какой-то степени, обиженный на весь мир, пытаешься урвать куски покрупнее, даже если они у тебя давно есть.       Скарамучча закатывает глаза: — вот как…       Впереди, сзади и вокруг — тёмный хвойный лес, а опушка едва ли темна в отражении луны и в теплых отблесках искрящегося пламени.       — Держи, — ему протягивают красную нить с иглой. Странник выглядит задумчивым — замечает Скарамучча, и с лёгким промедлением берет нить в руки, — заметил, что не так?       — На ней узлы, — тот ему кивает, и парень продолжает: — один в любом случае будет, а вот второй… он здесь лишний.       — Именно. Сделай это. Докажи, что люди были не правы.       Скарамучча вздыхает. Отрезок всегда заканчивается точкой, имеет границы. А прямая продолжает свой путь. По-настоящему существующих «прямых» мало, а он, как сам же понял, является лучом, который имеет точку лишь одну — момент своего появления.       Пальцы пытаются распутать накрепко завязанный узел, он несколько раз берет отдых на минуту, чтобы в следующий раз сделать задуманное наверняка. И в какой-то момент у него получается.       — Послушай, — произносит Странник, подвинувшись ближе, — когда мы станем единым целым, от себя я обещаю побольше тебя радовать. Хорошо?       — Звучит, как самая настоящая сказка, — поддакивает Сказитель.       — И кто бы что ни говорил, ты всегда будешь важной частью меня.       Странник улыбается. А улыбка его наполняет чувствами, казалось бы, пустую «куклу». Ощущение, что он действительно спас себя от того, что так ужасно больно впилось в его нутро. Наверно, так выглядит душевное спокойствие? — спрашивает себя Скарамучча, открывая глаза и видя перед собой ослепительный свет незнакомого ему места.       Луч — каждый человек, не отрезок. Луч продолжается до тех пор, пока у человека есть на то силы, желание. Его цели могут поставить точку в любом месте, образовав лишь затем законченный отрезок, законченную историю.       И пусть у многих нет сил становиться бессмертными, они имеют право называться живыми даже после того, как была поставлена точка.