Поплачь

      «Настоящего творца может обидеть каждый», — Кавех часто повторяет это во время перепалок с соседом. То ему, видите ли, не нравится новый дизайн гостиной, то накидка на диване не соответствует чувству прекрасного — Кавех обычно лишь вздыхает и закатывает глаза — что вообще знают кабинетные крысы о стиле и красоте? Он великодушно прощает своего нерадивого хозяина за приземлённый вкус — что поделаешь, квартира всё-таки его.       Но однажды это меняется.       Как-то раз Кавех решает заварить чай — обычный чай, ничего сложного. Просто вскипятить воду, засыпать травы, собранные лично Тигнари в таких чащобах, куда не ступала нога столичных архитекторов, и смешать всё это в одном заварнике. Что может быть легче? Но на третьем пункте что-то идёт не так.       — Бездна дери! — пальцы обжигает острая боль, впившаяся в кожу горячими каплями.       Аль-Хайтам, сидящий за столом, коротко вздрагивает, но поняв, что шуму как обычно больше, чем урона, возвращается к чтению.       — У тебя была всего одна задача, и ты её провалил, но почему я не удивлён.       Кавех и правда быстро оправляется, вытирает разлитую воду и даже пытается шутить, бросая между делом:       — Не поверишь, когда я был маленьким, маменька вечно так говорила, — однако к удивлению для него самого, на последнем слове губы резко вытягиваются в тонкую нить, обезображенные горькой усмешкой.       — Собственная мать? Наверняка она просто хотела покладистую дочурку, а не безрукого пацана, — на кухне становится тихо, но Аль-Хайтам, увлеченный чтением, отвечающий больше по инерции, не отличает резко сменившуюся атмосферу комнаты от обычной словесной дуэли с соседом.       — Обидно, знаешь ли, — наконец мрачно отвечает Кавех. Он всё ещё стоит спиной, как будто эта поза может защитить его от непрошенного хамства.       — Поплачь, — голос Аль-Хайтама бесцветен, словно он читает скучнейший доклад в Академии. — Слышал, особам с истероидным типом личности сделать это легче, чем выпить чаю.       — О, — тихо отвечает Кавех. — О, — разворачивается и выходит из кухни. Не появляется дома два дня.       Когда молодой рассвет проливает в небе третье утро, Аль-Хайтам наконец слышит звук проворачивающегося ключа в замочной скважине, откладывает книгу и ложится в кровать.       Дом погружается в молчание на долгие дни. Вечно шумный сосед больше не носится по комнатам, не кричит на скрипучие половицы и не ругается с хозяином из-за режима сна. Насладившись тишиной, Аль-Хайтам наконец понимает — его избегают. Кавех больше не желает доброго утра и спокойной ночи, не просит приготовить кофе («раз уж варишь себе и мне сделай»), не сидит допоздна с чертежами, мастеря и стуча молоточком. Правда, качество сна Аль-Хайтама, вопреки его ожиданиям, от этого совсем не становится лучше. Сосед приходит на рассвете, и Аль-Хайтам ворочается в своей кровати пока не услышит стук входной двери и тихий топот.       — Ты ещё долго будешь дуться? — спрашивает Аль-Хайтам, завидя в коридоре спешащего в Академию Кавеха. — Не пора ли уже остыть?       Кавех кидает на него быстрый холодный взгляд, открывает рот, но не произносит ни звука. Разворачивается на мысочках и молча выходит из дома.       За всё это время он ни разу не забывает ключи.       Это ничего, успокаивает себя Аль-Хайтам. Скоро конец месяца, Кавеху придётся платить за проживание. А зная Кавеха и его вечный голяк в карманах, платить он будет по старой схеме и вряд ли сможет молчать в процессе.       Но близится час расплаты, и происходит ужасное.       Перед Аль-Хайтамом на журнальный столик, купленный однажды в приступе кавеховского «пора освежить интерьер», падает пузатый холщовый мешок. Аль-Хайтам по звуку безошибочно определяет, что там месячная арендная плата. Вся до последней моры.       — Неужели появились деньги? — светлая бровь непроизвольно дергается, но остальное лицо неподвижно.       — Не твое дело, — бросает Кавех.       — Наконец-то перестану быть меценатом.       — Это правда, — резко отвечает сосед. — Я съезжаю на следующей неделе. Деньги за неё отдам перед уходом.       — О, — произносит Аль-Хайтам, впиваясь в страницы книги. — Решил наняться грабить караваны? Береги шевелюру от песка.       — Дерьмо! — восклицает Кавех, и Аль-Хайтам наконец-то видит, как вулкан, сдерживаемый всю неделю, сейчас извергнется на его голову. Стоило убрать все бьющиеся предметы, но, видимо, поздно. — Какой же ты мерзкий кусок дерьма! Ты думаешь, что так остроумен, что просто мастер словесного боя, но на деле простой мужлан! Что это, способ самоутвердиться за чужой счёт? Тебе вечно всё не так, ты всегда у нас самый умный, а других можно поливать грязью, да?! Архонты, я так устал от твоего вечно чопорного вида, от чувства, что я чем-то хуже, когда ты смеешься надо мной, когда тычешь носом в мои ошибки. И, хоть порой препираться с тобой и правда весело, в тот раз это было слишком даже для тебя! И ты…       — Прости.       — …даже не… Что? — Кавех осекается, рубиновые глаза сверлят соседа насквозь.       — Ты слышал, — Аль-Хайтам откладывает книгу и скрещивает руки на груди. Со стороны похожий на мраморную статую, сейчас он кажется себе отчего-то маленьким и жалким.       — Повторяй.       Аль-Хайтам набирает воздух и цедит сквозь зубы:       — Извини, я перегнул палку, — голос подводит и в него все же просачиваются странные просящие ноты. — Ты же знаешь, что тебе не обязательно уходить?       — Это еще почему? — Кавех все так же глядит жёстко, исподлобья. Ни намека на прежнюю сладостную игривость.       — Кави…       — Не называй меня так, слышишь?! — маленький смертоносный ураган по имени Кавех вновь зарождается в комнате, он шипит, словно кошка, которую случайно погладили против шерсти.       — Что мне сделать, чтобы ты меня простил?       — Что сделать…       — У тебя проблемы со слухом? — автоматически парирует Аль-Хайтам. — Я сказал…       — Да слышал я, что ты сказал! Какая тебе разница, прощу я тебя или нет? Тебе же и твоему драгоценному режиму сна будет лучше, если съеду.       Аль-Хайтам раскрывает было рот, но осекается и молчит.       — Так я и думал, — усмешка Кавеха сейчас — одно из самых печальных явлений, которые Аль-Хайтам познал в своей жизни. Не считая соседского пьяного пения и того, что Аль-Хайтам слышал однажды ночью.       — Ты плакал несколько дней назад. Не хочу, чтобы ты плакал из-за меня.       — Много чести! — Кавех закатывает глаза, поджимает губы. — Опять весь мир крутится вокруг твоей персоны, да?       — Значит, я не прав? Тогда…       — Прав, и это бесит больше всего!       Аль-Хайтам вздыхает и встает с дивана. Три шага — и он уже касается горячей руки.       — Кави.       — Нет-нет-нет! — вопит сосед, но руку не одергивает.       — Кави, послушай, — Аль-Хайтам переплетает их пальцы, смотрит в разгоряченное лицо. Пшеничные волосы неудобно падают на глаза, но он не смеет их убрать. — Я хочу извиниться. Я сожалею. Мне не следовало говорить всё, что я сказал. По правде говоря, я никогда не считал так, и я думаю, — Аль-Хайтам шумно выпускает воздух сквозь зубы, — я благодарен твоей матери.       — Чего? — Кавех вскидывается, смотрит в упор, но вместо злого отчаяния, разящего мгновение назад, в его глазах разливается удивление.       — Я… — слова, а именно «такие» слова даются с трудом. Аль-Хайтам никогда не умел выражать свои чувства. — Я рад, что ты есть. Что ты в моей жизни, — он касается губами чужих костяшек и произносит совсем тихо, почти в сжатые зубы: — Не уходи.       — Ты хоть знаешь, сколько раз я чувствовал себя ненужным, бездарным куском дерьма только из-за одной твоей фразы, от одного взгляда? — чувства, засевшие глубоко в груди, вновь ядовитыми стрелами вылетают наружу. — Как часто сомневался в своих силах, когда ты смеялся надо мной, — последнюю фразу Кавех произносит почти шепотом, ведомый трогательными поцелуями, украшающими запястья.       — В следующий раз, если я нечаянно скажу что-то такое, можешь выставить меня из дома, — Аль-Хайтам утыкается лбом в его плечо, робко обнимает и прикрывает глаза. Ещё немного и всё закончится, хоть бы эта буря утихла.       — Но это твой дом.       Его дом уже давно рядом с Кавехом.       — Может, если ты… — голос срывается: все не то. Фразы, обычно стройными рядами пролетающие в сознании, сейчас превратились в мешанину из обрывков слов. Значит, нужно попробовать снова. — Я хочу, чтобы это был и твой дом тоже. До тех пор, пока сам не захочешь уйти.       Внезапно и обжигающе касание тёплых пальцев на щеке. Его подбородок приподнимают, а потом утягивают в поцелуй. Аль-Хайтам помнит — обратно до дивана — три шага, и они проделывают их вместе. Кавех вскрикивает, когда его опрокидывают и, чувствуя, как Аль-Хайтам раздвигает бёдра своим коленом, как тянется к поясу на штанах, толкает в грудь, выставляя вперёд кулак для глупой детской игры.       — Уговор, Аль-Хайтам. До трёх.