Мотылёк

На прикроватной тумбочке раздражающе горел жёлтый торшер. Глупый ночной мотылёк, влетевший в открытое окно, не стал засиживаться долго на деревянной стене. Испугав Лихонина внезапным взмахом своих крыльев, мотылёк нырнул под жёлтую ткань торшера, прямо к манящему и жаркому огоньку. Теперь просвечивалась только его тёмная тень. Тонкие крылья, полупрозрачные линии, точки, напоминавшие пустые глаза. Скоро мотылёк погибнет, опалённый сиянием лампы. Как и четверо других таких же мотыльков, меланхолично валявшихся под ней. Лихонин лежал на кровати и лениво наблюдал за тем, как мотылёк трепыхался в убийственных лучах торшера. Неприятное тревожное чувство в груди, не оставлявшее его ни на шаг, теперь куда-то испарилось. Всё стало механическим, выполнялось на автомате, без истерик, без церемоний. Как самая обычная рутинная работа, не требующая почти никакой умственной нагрузки. Главное улыбаться и прямо говорить клиентам, если они не правы. Одновременно с этим чувство реальности стало подводить — даже без алкоголя и кокаина. Лихонина это удивляло сильнее всего: в первый месяц он не мог работать трезвым. Самый лучший кокаин был у Варвары Ивановны. Но давала она его редко — Лихонин, впрочем, часто и не просил, хотя посещал хозяйку раза в три чаще всех остальных обитательниц публичного дома. Всё потому, что он был единственным мальчиком, ещё и, как назло, во вкусе Варвары Ивановны. Она подчёркивала его изящество, ладный стан, тонкость и юношеское высокомерие во взгляде — бордельные будни не убивали прыть Лихонина, как говорила сама Варвара, лишь подчёркивали. Лихонин этого оценить не мог — он иной раз не узнавал себя в зеркале, что уж говорить о чертах личности? Варвара же просила его петь, переодевала в какие-то кружевные тряпки, говоря, что он выглядит как принц её сердца. Он не противился, хоть Варвара Ивановна была лишь немногим приятнее всех, кого ежедневно обслуживал Лихонин. Что ж, Варвара хотя бы была женщиной. К тому же, невероятно умной — с ней можно было душевно поговорить в отрыве от обслуживания клиентов. Петра Кропоткина Варвара, конечно, не оценила, но была способна иногда внимательно слушать анархистские озарения Лихонина. Василий и сам удивлялся, как он находил время, желание и силы читать, да ещё и такую литературу. Да ещё и рассказывать о ней Варваре и соратницам! И не забыл ничего из того, во что верил. Можно сказать, вера прошла испытание на прочность, хотя Лихонину частенько было не до неё. Деться от Варвары Ивановны было некуда. Он не любил ни её, ни плотские утехи как таковые, но раз уж это стало его испытанием и искуплением — надо погружаться полностью. Лихонин не узнавал себя в зеркале, иной раз был на грани того, чтобы забыть собственное имя в бреду или в приступе страшной усталости. Но он помнил, как и зачем оказался здесь. — А-а-ах, — протяжно и раздражённо вздохнула Варвара Ивановна в унисон со скрипящей дверью. Завидев её, Лихонин быстро изменил позу, откинувшись на подушки в ожидании приказов. Он весь выпрямился, вскинул голову и сдержанно улыбнулся. Варвара смерила его гневным взглядом — пока ещё не отошла от того, что услышала, но скоро должна успокоиться. Лихонин бросил на неё кроткий взгляд исподлобья — нарочито тупой, как у придурковатой кокетки, от которой требуется только красиво открывать рот и хлопать глазами. На самом деле он чертовски устал и с радостью бы уснул с пустой головой, выпив на ночь пару рюмок чего-то крепкого, но любвеобильная Варвара Ивановна редко давала ему выспаться. — Муж, скотина такая, опять выкобенивается! Вечно его всё не устраивает, старого развратника! — С какой стати это он… развратничает? — Василий изображал заинтересованность. — А с такой, что этот престарелый солдафон опять на меня бочку катит, мол, бросила бы ты уже давно этот притон, нашла бы себе пристойный источник дохода, а сам по бабам ходит, стоит только с фронта вернуться! — проворчала Варвара Ивановна, снимая с себя плотную шаль серого цвета, многочисленные украшения и лиловый шейный платок. — Хитрый, зараза, лис! Трахает кого попало у себя там на передовой и петухом орёт об этом на весь лагерь, пока солдатня смеётся. И это генерал, называется! И кто ещё кого позорит! Кто чьё самолюбие ещё уязвляет! Всё развестись хочет, да видимо гордость не позволяет — издеваться ему надо мной нравиться, слухи вокруг распространять. Валил бы уже обратно к себе, скотина! — Он недостоин вас, дорогая Варвара Ивановна, — в привычной манере протянул Лихонин, кокетливо проведя рукой по своей шее. Он улыбался самому себе, думая о том, как всё-таки мастерски играл восхищение. Не сказать, что он в самом деле испытывал что-то другое. Некоторым людям идут определённые эмоции, так вот Варваре очень подходил гнев. В гневе она действительно была прекрасна — ей бы играть злых барынь на сцене городского театра. — Все эти генералы одинаковые — их интересует только две вещи: война и плотские утехи. — Лихонин на поверку знал о чём говорил. — Сегодня я уже под тремя побывал — мерзкие, старые деды! — Зато сколько дохода они приносят! — всплеснула руками Варвара Ивановна, скидывая с себя дорогое чёрное платье. Перед глазами Лихонина предстало её тело — полное, ещё не вполне старое, не дряблое, но и не вызывающее приятных эмоций. Впрочем, ему ли не всё равно? Лихонин улыбнулся — сейчас его хотя бы трахнет женщина. — Но я понимаю, что тебе они не нравятся. — Зато мне нравитесь вы, — шепнул Лихонин. Он по привычке потянулся к Варваре Ивановне, обхватил её плечи, укладывая на кровать. — Мне нравятся ваши руки. — Провел по ним от самых плеч до запястий и обратно. — Нравится ваша шея. — Лихонин прижался к её шее губами, долго, настойчиво целуя — он отлично научился изображать нежность и чувственность. — Нравится ваша грудь… — К чёрту этот фарс, мальчик, — прервала его Варвара Ивановна, по-хозяйки уложив руку ему на шею — точно собаке на холку. — Вылижи и зацелуй мою грудь, а дальше — ложись на спину и восхваляй меня как можно громче. Лихонин повиновался. Всё это он делал уже полностью отключившись от происходящего. Просто лежал, смотря в потолок, пока его трахают — слишком к этому привык. По привычке изображал удовольствие — хотя с Варварой Ивановной делать этого было необязательно. Достаточно было молчать, сжимая её бёдра и терпеть, пока это не кончится. А когда заканчивалось — она наливала ему пару рюмок водки, после чего Лихонин шёл спать. Но сегодня она попросила его остаться, полежать с ней пол одеялом. — Вот. — Варвара Ивановна протянула ему деньги. — Полежишь со мной за дополнительную плату. Мне не жалко, ты такой хороший мальчик. Лихонин молча взял монеты, выпив третью рюмку водки — сегодня Варвара Ивановна щедро наливала. Он лежал, склонив голову ей на плечо, и ему было тошно — не от алкоголя, от общей обстановки. Это был уже не ужас, как в первые дни, когда Лихонин едва заметно рыдал, пока его трахали — с грязью можно смириться, к грязи можно привыкнуть. Мотылёк опалён сиянием лампы — его больше нет, прошло довольно много времени, хотя Василию казалось, что он видел его только пять минут назад. — Сегодня меня били, — вздохнул Лихонин, хотя обычно не признавался ни в чём подобном. — Я не успел дать отпор, я испугался и впал в ступор, как последний трус. Но за меня даже заступились. — Кто заступился? — Серов. — Ах ты батюшки, о таких вещах нужно докладывать мне, а не Серову! — вспылила Варвара Ивановна. — Стоит моей девочке или моему мальчику один раз сказать мне об этом — всё, вход мудакам сюда закрыт! — Она всплеснула руками так резко, что Лихонин дёрнулся, по привычке ожидая, что его ударят. Варвара Ивановна смерила его сочувственным взглядом, в котором, впрочем, явно читалось ощущение полного превосходства. — А Серов — такой же мудак, как и все прочие. Ещё и хуже. Нечего тебе с ним водится. Он душу из тебя вытащит. — Из меня её уже вытащили, — усмехнулся Лихонин, горестно всхлипывая без слёз. Серов был старым другом его отца, богатым меценатом, с которым мальчик стал близок, несмотря на разницу в возрасте. Он был его наставником, и хотя жизнь разлучила их на несколько лет, Лихонин был рад встретиться с Серовым снова, пусть и в таком отвратительном месте. Пусть Серов тоже был из тех, кто вытащил из него душу с корнями — ещё до того, как это сделали сотни других мужчин. — С тех пор, как я сюда пришёл, но разве можно иначе? Если душа гнилая и пустая, пусть её испачкают двести раз, а потом вырвут с корнем. Мне ли не знать, какие тут все уроды, и никому верить нельзя? — Ты дурак, Василий, — произнесла Варвара Ивановна, крепко обняв его за плечи. — Ты пришёл сюда — это пятно не только на твоей душе, но и на всём, что тебя ждёт. Я ведь знаю, кем ты был до этого, и не оправдывайся. И правильно всё тебе Тамара сказала. — Но это мой долг. — кивнул Лихонин, чувствуя, как к горлу подкатывает ком, а к глазам — горячие слёзы. Он уже очень давно не плакал, сначала запрещал себе, а потом будто бы разучился. Но нет, слёзы всё-таки настигли его в самый неподходящий момент. Василий быстро заморгал, пытаясь сделать вид, что у него просто слипаются глаза от усталости. — Долг, — хмыкнула Варвара, потирая его плечо. — Тебе больную мать надо кормить? Тебя трахал отчим и продал сюда после смерти матери? Долг! Твоя жопа, обслуживая генералов, выполняет долг перед отечеством?! Что ты тут забыл, Вася, твой долг — учиться и работать в пристойном месте. — Это искупление моей вины, — кивнул Лихонин, почувствовав, что слёз больше нет. Они не пролились — больше не хотелось плакать, хотя в горле стоял едкий ком. — Я виноват перед всеми падшими женщинами. Перед каждым из этих обречённых созданий. — Он чувствовал себя идиотом и не хотел говорить, пригнув голову, точно дурной провинившийся мальчишка. Так он говорил только с двумя людьми: с Варварой и с Серовым, который вновь встал перед глазами как образ единственного спасителя от этой грязи. От которой Лихонин почему-то спасаться и не хотел — думал, что недостаточно испил отчаяния. — Понимаете… я вам никогда не рассказывал, что сподвигло меня на это, потому что я ненавижу себя за то, как поступил. И ненавижу себя за то легкомыслие и глупость, которые пронизывают всю мою жизнь. И грош цена моему несуществующему горю — и тогда, и сейчас. — Василий, — серьёзно обратилась к нему сутенёрша, выдержав недолгую паузу, — в том, что ты стал падшим… молодым человеком, нет никакого мужества и искупления. Но и ненавидеть-то так себя за что? Неужели можно загладить вину, став шлюхой? — Варвара расхохоталась так громко, что Лихонин вздрогнул. Она схватила его за плечо в попытке успокоить, но Лихонин дёрнулся снова. — Неужели ты так сможешь помочь кому-то? Ведь если бы ты сейчас работал адвокатом, сколько бы душ ты спас? И среди падших женщин — тоже. Посмотри на себя, кем ты стал! Ты дрожишь от любого звука. Тебя трясёт, а ты и не замечаешь! — Понимаете, — выдохнул Василий, чувствуя, что слёзы снова душат его. — Я знаю, что я мерзкий и тысячу раз осудил себя и за свой поступок, и за то, что я теперь здесь, так что попрошу слушать меня без осуждений и нравоучений. И не жалейте меня никогда. — Он сказал это неожиданно резко, хотя не имел цели уколоть Варвару Ивановну. Этот выпад был смелым, но секрет Лихонина заключался в том, что ему уже было плевать на последствия. — После того, как я избавился от проститутки, которую взял к себе на воспитание, потому что осознал, что больше не справляюсь, я узнал, что она вернулась в публичный дом и там повесилась, исполненная ненависти и горя. Так мне рассказывала хозяйка того дома. Она говорила, что Любка мерзкая и виновата сама, а мне не стоит переживать по этому отвратительному созданию, но как можно не переживать за нуждающегося, бедного, отверженного человека? — Лихонин почувствовал, что начал плакать. Он быстро стёр слёзы, тяжело втягивая воздух носом. — Я виноват перед ней, и я хотел искупить вину, начать всё сначала, у меня был новый план. Я понял, что относился к ней как к милой зверушке, с которой поиграешься и выбросишь на улицу за попорченные нервы и мебель. Но нервы мне попортил только мой приятель, чьи замыслы оказались корыстны и полны мерзотной похоти. — Василий фыркнул, запустив пальцы в волосы и откинув локоны на затылок. Варвара молча протянула ему рюмку водки, и он осушил её одним махом, не морщась. — Я размышлял об этом месяц, сначала спокойно — потом в истерике. Я разочаровался. Разочаровался в своём единственном друге, в себе, узрел своё неуёмное самомнение, которые было лишь маской того, как на самом деле я себя презираю и всего лишь мечтаю всю жизнь хоть что-то из себя представлять, назло отцу и мачехе, которым никогда не было дела до меня! В детстве я засыпал, слушая, как они ругаются, бьют посуду, а потом громко трахаются — я не мог уснуть, слыша крики женщины, которая меня презирала. Им не было дела до меня, они считали меня посмешищем, говорили, что я всегда мог учиться лучше, а мои убеждения — это юношеская дурость! И сам я отвратителен, жалок. Я так отчаянно пытался избавиться от этого, стремясь доказать всем, что я самый лучший и благодеятельный, что я преуспею во всём, что делаю, но я был всего лишь самодовольным клоуном. Пустышкой. — Лихонин мотнул головой, понимая, что ушёл от темы. — Впрочем, это всё неважно. Я недостоин сочувствия и говорю это не ради того, чтобы набить себе цену — не надо мне сочувствовать, я всё давно решил для себя сам. И я пришёл сюда, чтобы на себе испытывать всю ту боль, которую испытывала Любка и тысячи других женщин, которых трахали и обманывали мужчины. Я планирую однажды выйти отсюда, уехать в другую губернию и стать там адвокатом, помогать нуждающимся, обучать их идеям анархизма, да и просто… хотя бы читать и писать. Но всё, что я мог до того, как пришёл сюда, это пить как сволочь, засыпая над умными книгами. И я был ничтожен. Я подружился с ничтожным человеком, зависел от его одобрения, а что теперь! — Василий взмахнул руками, морщась от слёз. — Хорошо хоть у меня, у последнего труса, хватило мужества разорвать общение с ним, ведь его убеждения оказались вредоносными и лживыми. Но я всё ещё остаюсь слабым трусом, который трясётся и впадает в ступор, когда его бьёт клиент, молчит, когда резко хватают за волосы и делает вид, что всё хорошо, когда делают больно любыми другими способами. Весь дрожа, Лихонин сполз с кровати. Он даже не посчитал нужным одеться — на нём не было ничего, кроме чёрной ленты на шее, которую он носил для красоты и дополнительного самоуничижения. Варвара Ивановна могла в который раз увидеть его избитое израненное, не только клиентами, но и им самим, тело. Она смотрела и молчала. Лихонин прятал глаза. Он даже не схватил со стула свой халат и дёрнулся к двери. — Простите, Варвара Ивановна, мне нужно уходить. После этих слов Лихонин упал в обморок. Он очнулся через несколько часов и следующие дни провёл в постели — бордельный медик говорил, что это обычная простуда, но в какой-то тяжёлой форме. Лихонин чувствовал себя умирающим. Ненавидел себя за то, что сказал и думал лишь о том, что теперь его ненавидит и Варвара Ивановна. Ведь она не говорила ничего — только молча стояла у его кровати. Но однажды, в один из самых тяжёлых вечеров, когда Лихонина мучил жар и внезапный бред, Варвара всё-таки заговорила с ним. Она подошла к нему, равнодушно смотревшему перед собой с выражением ожидания скорой смерти, и наклонилась прямо к лицу. — Возвращайся в адвокатуру, Василий, — шепнула, смотря в глаза. — Уезжай в другую губернию, как только поправишься. Тебе нечего тут делать. Ты хлебнул сполна этого дерьма — ты знаешь, каково это. Так хватит уже жалеть себя ненавистью к своей персоне — встань и укажи путь тем, кто тонет. Не спасай их, но направь. Я знаю, что это ты сможешь. Только вали отсюда. И никогда, помни меня, никогда не доверяй Серову. Он спасёт тебя, но завтра его дворянский нож окажется у твоего горла. Лихонин будто бы проснулся от долгого сна. На долю секунды ему показалось, что жар схлынул, и мир вновь стал чётким и реальным — таким, каким он был даже не до болезни, до прихода в бордель. Только теперь у него были ответы на те вопросы, которые он в исступлении кричал в пустоту. После секунды озарения жар усилился вновь, и Василий уснул, смиряясь с тем, что не проснётся. Но через сутки он проснулся. Ему всё ещё было мерзко и сложно, но у него был новый план действий.