Вырезай по моим губам. Вырезай, не держа страсти. Мне не больно. Бери и режь, не жалея худых запястий. Не жалей, не удастся нам удержать роковое пламя. Пальцы плавя, ржаной металл обожжет, болью все смывая. Ash Sin
Костья молится по утрам слишком часто. Она не набожная, просто привидений боится. От привидений, как бабка говорила, защищает Господь. Только он, видно, отвернулся от неё так давно, что и не вспомнить. Потому что как ещё объяснить маленькое привидение на сидении через проход? Она такая пронзительно серая на фоне проносящихся за окном граффити, что невольно становится холодно. Вся свернувшись клубочком, не поднимая головы, сидит, словно фарфоровая кукла. Но руки у неё грубые, костяшки сбиты в кровь, а глаза пустые. Пустые, как бутылки дешёвого пива из "Пятёрочки". И такие же коричневые. Костье страшно. Она незаметно крестится задом наперёд, сама не замечая этого. Получается, только хуже делает. Дьявола призывает, которого так боится, и уверена почему-то, что Дьявол сидит напротив неё. Девушка выходит раньше. Купер уверена, что это не парень, потому что черты лица у неё мягкие и, хоть и суровые, нежные, как ирисы. И думается, что волосы у той светлые, шелковистые, длинные. Только их и не разглядишь толком из-под чёрной шапки-бини и наброшенного поверх капюшона худи. И как не мёрзнет только? Ноябрь на улице. Девушка глядит, упорно сверлит глазами тощее тело напротив и думает, много думает. Не хочет встречать чужие карие, дёргается, когда ими, словно иглами, впиваются в лицо. Костья ловит на себе взгляд и старательно отворачивается, интересуясь чем-то далёким, невидимым, глубоким, даже не отмечая про себя, что за стеклом серая стена, через которую видеть-то ничего нельзя.Она боится поднять на неё глаза.
Когда чувствует, что чужой запал иссяк, что интерес безвозвратно утерян, робко подглядывает из-под почти сомкнутых век, очерчивает подбородок, уши, острые скулы и тёмные синяки под глазами. Её интересует, её влечёт, она забывает о семинарии и строгой настоятельнице, что каждый день божий гласит: "Не поддайся греху смертному, не возлюби мужа ближнего своего". Интересно становится, а не мужа возлюбить позволительно? Краска заливает лицо, ноздри трепещут, а в голове, с осознанием порочности, бьётся загнанным чижом мысль "ГосподипростиГосподипростиГосподипрости" без пробелов и запятых. Костья глядит, не отрываясь, в трясущихся руках сжимает длинный крест и не перестаёт молиться. Только молитва уже не Господу адресуется, а карим глазам напротив, татуировке аккуратной за ухом. Девушка молится, облизывает тонкие губы и думает, что хочет пропитать свою кожу чернилами. Что Господь её больше не интересует, да и, что греха таить, не интересовал, пока мать не отдала в семинарию. Костья ужасается. Через неделю девушка пропадает, и сердце Купер отпускает. Она больше не переживает потрясений, не печёт огнём крест на груди, не волнуется сознание. Только душе тревожно становится, неприятно. Словно кусочек отобрали, вырвали с корнем. Словно фантом въелся уже в мозг своей тёмной пронзительностью. Захотелось закричать, но бабка, сидящая рядом, закряхтела, готовясь выйти, и мысль ускользнула, растворилась до нужного времени, пока снова о себе не напомнит. Напоминает. В церкви, где Костья отстаивает службы, её начинает ломать, выкручивает сердце, взрывает мозг, кромсает пальцы с тонкими деревянными колечками и дурманит ладаном. Впервые в жизни в единственном убежище от жестокого мира людского Купер бьёт хуже тока, выворачивает наизнанку при виде кадила и больно бьёт по сознанию, когда тёмные глаза глядят на образа. Её проклинают. И мать, и отец, и бабушка, и сестра, и друзья, и учителя, и прохожие-проезжие, и теперь даже церковь. И она знает, что исчезнувший морок не клянёт, а тянет к себе, хочет обнять, утешить и растворяется, так и не коснувшись.***
Бэлла ездит каждый день в электричке. Семь станций ровно, на восьмой выходит. Сжимается каждый день на сидении, пряча под собой промёрзшие ступни, и глядит в окно. Такая грустно-серая. Она искренне считает, что красок в её жизни нет, что она никому не интересна. Да её и не волнует это, она сама никем не интересуется. До той поры, пока не сталкивается с глазами напротив. Они такие яркие, что слепят сразу же, больно бьют по собственным зрачкам шоколадным цветом и плохо скрываемый интерес вытекает, сочится, капает на грязный пол каплями. Она не чувствует себя облапанной и грязной. Наоборот. Под этот взгляд хочется подставиться, мурлыкать, словно кошка, потому что он тёплый. С детства Бэлла помнит, что у мамы были тёплые руки. До тех пор, пока она не заболела. Пока не взяла в руки алкоголь. С тех пор её пальцы были холоднее льда, а из глаз пропала нежность. И Кузнецова не знает, может, она сама и стала причиной, может, она провинилась перед ней в чём-то. Она уверена, что единственный её грех - её рождение. Потому что Бэлла порочна. Она хотела бы замолить грехи, да не знает как. Ей грустно и больно настолько, что прёт из ушей, как у кипящего чайника. Только вот напротив неё сидит грёбанное совершенство, хлопает глазами и невинно краснеет, старательно делая вид, что не замечает. А пальцы перебирают чётки. Католичка. Интересно, каковы эти длинные тонкие пальцы на вкус, каково выражение лица, когда они толкаются глубже, выбивая рваное дыхание с её именем на губах? Её невинность искушает. О чём только мысли. Её ведь даже не знают, наверняка Божьим взглядом окидывают осуждающе, про себя молясь, чтобы только пустили в Рай её израненную душу. А ей ведь Рай этот не сдался. Ей бы любовь почувствовать. Она бросает последний взгляд на аккуратное лицо и выходит. Придётся держаться целую неделю, на протяжении которой она будет подрабатывает на автомойке с проживанием. Но это только неделю. А дальше она сможет каждый день видеть эту чистую невинную душу. Выполнить оказалось не так-то легко. Её начинает жать уже на вторые сутки. Начинает скручивать внутренности и жечь изнутри, царапать точно когтями маленьких демонят, которых она сама в себе взрастила. Она не боится поднять глаза, жалеет больше, что времени нет. Ещё пять дней. Пять грёбанных дней.***
Костья смотрит и не видит, а если видит, не наблюдает. Слишком сложно для неё. Её отпустило, правда. Только у сердца теплится махонькая полоса. Даже не крест, а просто ровная чёрная линия. Купер решила, что разбавит её, когда сможет стать сильнее. Но она не станет. Потому что, когда заходит в электричку, видит пустые ряды, а за спиной лязгает дверца. Нет её. Всё. Костья верила, Костья ждала. Неосознанно, но верно. Совсем как Хатико, как маленький пёсик, привязанный к своему хозяину. Как еретик, вмиг уверовавший и оттого поглощенный своей верой до слепоты. Она стала этим еретиком о ней, сорвала маску того, кем не является, но на крест поднять руку не смогла. Как не смогла бы отречься от фантома, который преследует её целую неделю. Она тяжело опускается на лавку, устало прикрывает глаза. Кажется, засыпает, потому что не чувствует ни качки, ни остановок. Ей даже ничего не снится. Она как будто потерялась в своём сознании, как будто её забыл даже Господь. Электричку встряхивает, и Костью сметает с лавки, как пёрышко, бросает вперёд, больно ударяя грудью о кого-то. Скорее не грудью — душой. Купер чувствует над собой никотин и бешеное сердце. Боится открыть глаза в который раз. По привычке тянется к чёткам на поясе, но не находит. Обмирает, когда сверху шумно вдыхают, неверной рукой упирается в сидение между разведённых ног, не может поднять голову. Оседает на колени, оказываясь, как в церкви, преклонённой. Только не перед образом, не перед батюшкой, не перед Святой Личиной Богоматери, а перед, Господи Иисусе, призраком. Пытается восстановить дыхание и не может. Длинные волосы путаются в пальцах, в пуговицах, больно дёргают кожу головы. Костья мотает головой, она не может дышать, её душит и простреливает, когда чувствуются на щеках тёплые пальцы. Её заставляют смотреть, а сопротивляться не хочется. — Глаза... Такому простому, прокуренному, пропитанному дурманом слову хочется подчиниться беспрекословно. Веки против воли распахиваются, убивают даже не исподтишка, а напрямую, сразу в сердце. Костья видит самое прекрасное в жизни, что не может сравниться даже с позолоченной рясой. Её выбивает, ей вертит, её расстреливает. А девчонка будто тем и наслаждается. Глядит неотрывно, гипнотизирует, манит, ведёт пальцами вдоль носа, очерчивая горбинку, обводит губы, касается ресниц. Силой обрушивается, как цунами, на израненную душу, и Костья уверена, что её сердце слишком маленькое, чтобы вместить в себя весь спектр эмоций, вызываемый карими глазами-стекляшками.***
Бэлла заворожена. Она приказала и пожалела, потому что оторваться невозможно. Её сердцем завладевают, и она завладевает чужими прядями, бережно выпутывая их из плена пуговиц. Не получается. Из кармана достаёт перочинный нож, хочет подцепить пару волосков, что потеряны безвозвратно, и наблюдает, как в глазах напротив зажигается огонь. Рука взлетает во мгновение ока, вырывая дрожащими пальцами ножичек и почти под корень срезая волосы. Они длинными волнами опадают на пол, как в замедленной съёмке, а Кузнецовой приходит осознание: она ведь сегодня с непокрытой головой. Становится больно. Она прекрасное разрушает. Но девушка у ног не даёт сожалеть, она кричит и молчит, молит, хочет узнать больше, быть ближе. И Бэлла не может, просто не в силах отказать. — Я Бэлла, — выходит сипло губы в губы. — Костья. И к ней тянутся, льнут к ладоням, к шее, тонут в глазах. Электричка слетела с рельсов, Бэлла слетает с тормозов. — На тебе крест, — хрипит. Сушит. Паникует. — Плевать... — рубит. Стреляет, — Богоподобная Бэлла, — убивает с одного патрона. Дыхание смешивается, Костья сглатывает тяжело. Ей неизвестно, что происходит и страшно совсем чуть-чуть. — Я не хочу, — первая в жизни очевидная ложь. Бэллу срывает. Она валит девушку на скамью, целует неглубоко, но напористо. Обводит языком каждый зуб. То, как Купер неумело отвечает, выбивает из равновесия. Кузнецова отрывается, торопливо расстегивает пальто. Почти срывает в истерии, почти уничтожает, её трясёт, как в ломке. Она нуждается в чужом тепле. Добирается до платья, разрывает его, обнажая грудь с огромным крестом посередине. Отмечает про себя, что он очень пригодится чуть позже. Разрывает верёвочку и трепетно откладывает в сторону. Гладкий, заноз не посадит. Костья под ней дышит резко, рвано, пылко. Стыдливо сводит ноги, судорожно трёт, пытаясь избавиться от зуда, прячет глаза за тонкими запястьями. Не представляет насколько дурманит. Бэлла сбрасывает худи и широкую растянутую майку, подкладывет вещи под чужие бёдра. Стягивает чёрный капрон с ног вместе с бельём. И себя оставляет почти обнажённой. Складывается вдвое, толкается вперёд, сжигая барьеры. Скрадывает поцелуем громкий всхлип. Костью выгибает, она не думает о грехах. Она видит перед собой только один. С белым коротким хвостиком, выбритыми висками, змеей, уползающей за ухо, и карими горящими глазами. Грех похоти, который полностью воплотила в себе Бэлла. Кузнецова пробует её на вкус, теряется, потому что Костья, как в самых смелых мечтах, в несколько раз вкуснее её губ. Доводит до исступления, зарывается в недавний короткий ёжик и рычит, когда Костья заходится в судорогах. Чуть-чуть не доводя, хватает крест. Развратно облизывает на глазах у Купер, щедро смачивает слюной, размазывает по длинном древку всю свою страсть, удерживая своими коленями разведённые чужие, не даёт смыкаться. В одно движение доводит до края и осторожно вставляет до груди Распятого Христа. Костья кричит: "ГосподиГосподиГосподи" без пробелов и запятых, бьётся в наслаждении, пульсирует, а Бэлла почти теряет сознание, стонет протяжно, не в силах выносить светящуюся испариной кожу. Купер, как ангел с сторчащим меж ног крестом, по которому стекает любовь. Но ей мало. Она хочет подарить ей ещё больше. Обнажает себя окончательно. Приставляет другой конец к себе и давит, трется, проворачивает. Костья извивается, скулит, плачет от удовольствия, и тогда Бэлла добавляет пальцы. Нежно массирует, будто нечаянно задевая грубыми мозолями нежную кожу, упирается поперечной дощечкой. Дошла до конца. Ей нравится видеть, как кончается христианство в её руках. Аккуратно вытаскивает и заново давит, не забывая тереть. Ей настолько хорошо, что она готова умереть здесь же. Раз. Другой. Пятнадцатый. До бесконечности, чёрт возьми, она хочет видеть это бесконечно. А когда Костья сгибается, останавливая, языком врезаясь в самое начало, Бэлла падает. Монашка заставляет смотреть, как стыдливо садится на крест, запрещает прикасаться к себе, и Кузнецова не понимает, откуда невинность может знать как сводить с ума, как может совершать такие грязные вещи. Но её не волнует. Она думает о том, как не сорваться, как поддержать игру, как дать насладиться. Она терпит, когда Костья фиксирует крест между лодыжек. Терпит, когда она приближается. Не выдерживает, когда наклоняется и проводит языком, собирая всё нутро. Когда теребит и обводит, когда мякго зацеловывает, вбирая в себя максимум. Когда меняется с ней крестом и садится сверху, присасывается к шее, сразу же зализывая. Когда соприкасается с ней самым сокровенным так тесно, что сыплются звёзды. Когда томно выдыхает и из её горла льётся самая красивая мелодия. Когда саму Бэллу трясёт, и она прижимается так близко, как может. Когда Купер резко касается её, всаживая крест максимально глубоко. Они взрываются разом, вместе. Сливаясь душами. Выбрасывают кресты из себя и слепленных наскоро сердец. Белла дарит Костье свою толстовку, сама оставшись в майке. Через месяц лицо и тело бывшей невесты Божией покрываются чернильным узором. Полоска на сердце приобретает очертания лица с выбритыми висками. И теперь уже обе они пронзительно серые на фоне пролетающих за окном разноцветных граффити. А у любви пальцы тёплые, оказывается, совсем как у Беллы.