Eternal flame

Люцерис сидел на нем сверху с занесенным ножом. Сцепленные на рукояти руки дрожали, приходилось удерживать одну другой, но ему все равно не хватало решимости ослепить Эймонда. Снова нанести удар, который разрубил между ними все. Разрубил их детство, и семьи, и жизни. Люк медлит. Он не готов стать последним, кого Эймонд увидит, но опустить оружие не смеет. Пытается прочитать в лице Эймонда ответ на вопрос. Найти смирение, или страх, если никогда не найдет прощения. Но в точечном зрачке Эймонда только лютое бешенство. Взгляд мечется, нашаривает Люка, и опаляет его. - Давай, ублюдок! – выплевывает Эймонд, плечи его дергаются, будто сейчас он распахнет крылья и скинет надоедливого мальчишку. – У моей тьмы и так твое лицо. Твой рот. Твои глаза. Сделай это еще раз, для меня не изменится ничего! Он, конечно, лжет, но Люк, сбитый с толку его словами, не заметил змеиного движения, не успел предотвратить подлого удара. Эймонд обезоружил его быстрее, чем Люк пришел в себя после оплеухи и пинка, когда они поменялись ролями, уже Эймонд вдавливал коленями в пол ладони племянника. И с усиливающимся нажимом вел лезвие по щеке Люка, его руки не дрожали. - Правый? Или левый? Ожога не было. Только холод стали слишком острой, чтобы причинять боль. И мир стал плоским навсегда. Теперь, если Люк смотрит вокруг, то едва узнает, все предметы в комнате кажутся странными, нарисованными на стенах и друг на друге, он больше не может понять расстояния до них. И попытки сосредоточиться вызывают жуткую боль внутри головы. Уцелевший, а точнее – милостиво сохраненный, глаз постоянно слезится, Люк не знает, плачет он от напряжения, или от унижения. Эймонд достал его. Эймонд его покалечил. Забрал, что хотел. И остальное заберет тоже. Когда захочет. В отчаянии он шарит руками по жестким повязкам, чем-то пропитанным, оттого плотным. Они окутали его лицо, слепили волосы и превратили голову в заскорузлый панцирь. Его скорбящее теплое сознание до угасания обречено гнить под этой безобразной коркой. Он мучится днями и ночами. Перевязки становятся все реже, бинты легче, мейстеры спокойнее, но ему хочется выть зверем и бросаться на стены, стоит вспомнить, чего он отныне лишен. Покой он обретает только в умелых руках своего палача. - Как поживает мой лорд Стронг? – игриво тянет рядом Эймонд, и Люка трясет от издевки, и от самого тона. От звука шагов до того. И от колебания воздуха между ними. Люк забивается спиной в угол и сквозь сведенные в жалком защитном жесте ребенка, руки, наблюдает за гостем, моргая на каждый шаг. Замечая это, Эймонд чеканит походку, прищелкивая каблуками. - Ну как? Больше не смешно? Смешно? Люк не представляет, что когда-то смеялся над Эймондом. Он же Таргариен, он высок и статен, голос его заставляет молчать и слушать, он мечник, он меток. Он безупречен. Но перед глазами восстает жареный кабан на серебряном блюде. И одна улыбка, что он позволил себе, расслабившись. Улыбка, которая рассекла жизнь не хуже клинка. Люк трясет головой. Он соглашается со всем, сердце стучит в ушах и горле, но он все равно пытается занять в пространстве больше места, принять позу достойнее. Но Эймонд внезапно совершает рывок к его лицу и Люк испуганно жмурится. Ему представилось, как хрустит его нос от соприкосновения с черепом Эймонда, или его зубами, и тот действительно клацает у самого его кончика. Все же правый. Когда мужчина так близко, их взоры отражаются друг в друге бесконечно. И их тьма отражается тоже. - Страшно? - Я тебя не боюсь, - отвечает ему Люк, и как только стены не покрываются трещинами от столь явного вранья. Голос его сипл и тих, он зря надеется, что не звучит смехотворно. - Не думаешь, что стоило бы? Бастард. Я распотрошу тебя, вспорю снизу вверх, как мешок старого зерна и мы вместе посмотрим, как размазывается твоя требуха. - Ты сумасшедший. Это достойно сожаления, - говорит Люк и мучительно взвизгивает ответом на пощечину. Удар по другой части головы убил бы его, но Эймонд знает, куда бить, бьет плашмя и придерживает мотнувшуюся голову ладонью. - Ты добыча. Ты трофей. Я тебя получил и теперь сожру, как Вхагар Арракса. Откушу твой дерзкий язык, губы выем, - начинает он тихо, но расходясь к концу фразы, вблизи Люкова лица, и сам верит, чувствует, как тянет зубами податливую плоть, тянет, разрушая стойкость позы, пределы выносливости, вызывая стон. Эймонд чувствует, что зубы его остры, думает, что он – дракон, а Люк – лишь маленькая свинка в его досягаемости. Ничто не препятствует ему так думать. - Я тебя сожру, - обещает он, и глаз его горит. Он жаждет поглотить дерзкую улыбку в бликах свечей. Чтобы никто никогда больше не увидел, как улыбается маленький бастард, чувствуя себя в безопасности. По ту сторону стола. По ту сторону семьи. По ту сторону любви. Такого больше не произойдет, Люцерис никогда и нигде не будет ощущать безопасность. Только боль, страх и его, Эймонда волю. Люк верит. Он верит в острые зубы и в кожистые крылья, в смертельное пламя безумия внутри Эймонда и в угрозы верит тоже. Он ждет, что сумасшедший Эймонд приступит к трапезе, ждет, что кровь снова зальет ему рот и боль лишит его еще кусочка себя самого, хотя губы на его губах страстные, а вовсе не свирепые. Нежные губы и вольный горячий язык, несущие сладость, не несущие беды. Эймонд захлебывается восторгом. Щенок от страха отвечает ему и слезы на его ресницах дрожат, он отвечает, будто тоже пытается сожрать его в ответ, но пасть щенка слишком мала. Меньше, чем у дракона. Звучит его торжествующий смех. Эймонд не скрывает удовольствия и за белоснежными зубами трепещет кончик языка. А Люк сглатывает под его ладонью. - Горло тебе вырву. Люк чувствует пульсацию крови горлом и грудью, но слишком глубоко погружен в цепенящий кошмар, чтоб осознавать, что это биение по правильную сторону его кожи. Снаружи кожи просто Эймонд и его дыхание, его несильные укусы, совсем не рвущие на части, кожа плавится от его злых слов, но глубокое всхлипывание Люка, которое он пытается сдержать, лишает дракона дыхания. Эймонд кусает самого себя за губу, пораженный тем, что видит. Люка скручивает внизу живота, когда туда ложится рука Эймонда, в ту точку, откуда обещал его распотрошить. Он секунды не допускает, что выживет. Он уже мертв. Кожа лишь под чужой ладонью жива, она ощетинилась мурашками в ответ касаниям, дрожит, словно уже отделенная от тела. Она понимает то, чего не понимает разум – руки врага не причиняют боли. И голова не понимает, что Люк тянется навстречу ласкающим рукам, обжигающим губам, как тянулся бы и к острой стали, к факелу и яду. От внимания Эймонда это не скрыто, разумеется. Когда пальцы плачущего раненого мальчика скребут драконий хребет, Эймонд снова сулит ему неприятностей. Но уже не очень хорошо помнит, зачем желал убить, если можно просто желать, да так сильно. Он изворачивается, сгребает ладони в захват и целует их. - Ногти тебе вырву. И стану отгрызать пальцы по фаланге, - сообщает Эймонд и у Люка встает от того, как натянутая кожа на щеках натягивается сильнее, когда Эймонд всасывает его пальцы в свой драконий пламенный рот. Как он мог считать, что Эймонд холоден? Эймонд олицетворение пламени самого. Его предки – драконы. У него такой же длинный скользкий язык. Эймонд снова смеется. Что он не сожрет и не разорвет, то сгинет в его пламени. И Люк даже не удивлен, осознав, что одежда их больше не разделяет. Видимо, ее сожгло пламя и он следующий. Он заслоняется руками и ногами, но не слишком надежно. И огонь все равно находит, как проникнуть в него, ритмично углубляясь, стремясь испепелить сердце. Ему плохо и хорошо, он умер и поэтому не умрет уже никогда. Это смелость – признать старую истину, очень по-веларионовски. Если он все еще Веларион, а не «мой сильный терпеливый лорд Стронг». Люк сжимается и расслабляется, позволяя всему произойти. Эймонд ахает высоко над ним. Наверное, - думает Люк, - он парит в грозовой вышине, как положено драконам. Как же он тогда поцеловал меня в лоб? Как дотянулся? Эймонд собирался коснуться губами повязки на лице, не такой пугающей, как у него, попроще, но в последний миг оробел. Капля слабости, которая пугала его больше всего, непонятный изъян, не дающий мстить, как желала бы леди-мать, звонко ударила в барабанные перепонки, оглушила, и касание губ пришлось на лоб. Эта победа осталась за Люком, о чем он не знает и не узнает. Невесомые шаги прислуги и звяканье подноса о камень будят его. Тишина и рассвет возвращают ему все, что Эймонд забрал. Пальцы, кости. Сердце. Все на месте. Только мир вокруг остался плоским и нарисованным. Люк понимает, что больше уже не его часть, лишь грубые скупые мазки на ярком. И что кружащий над головой Эймонд, его обязательно доест.