Сжечь солнце

Мир разбит, похож на миллионы осколков, которые режут руки, когда к ним прикасаешься. Но ты продолжаешь к ним прикасаться, алая кровь ручейками стекает вниз, превращаясь в жгучее пламя, уничтожающее тебя заживо, очень медленно, больно и мучительно, смакуя каждый момент. Но ты не можешь иначе. Разрезан на осколки, разбит на лоскутки. Миллер пробуждается посреди ночи от одного и то же кошмара, смотрит на изувеченную кисть руки, из которой так сочилась кровь, сливая яркие сгустки жизни в землю. Это лишь сон. На самом деле и руки-то уже нет. Он выходит из своей каюты наружу. Всё ещё слабый, на ватных ногах, вернее, одной. Всё тот же ритуал, ударяющий нестерпимым ощущением дежавю. Всё та же равнодушная луна, те же бушующие волны, кажущиеся чёрными и зловещими в ночной мгле. Всё та же щемящая внутри пустота и боль, ощутимая как маленький тёмный сгусток в желудке или где-то ещё, чёрной дырой засасывающий в себя всё хоть немного хорошее, что может быть. Боль, которую никому не увидеть и не понять. Командир обязан быть сильным. И ничего здесь нет больше… *** К утру становится немного более терпимо, кажется даже, что почти нормально, как у всех. Жизнь идёт своим чередом, она не нуждается в перемолотых в бесконечной и бессмысленной войне калеках. Неужели жизнь состоит только лишь в том, чтобы творить собственную элегию? Солдаты суетятся в столовой, гремя посудой, режущий слух концерт столовых приборов пронзают помещение насквозь. Но это уже настолько обыденная и привычная вещь, что никак не замечается. Комнату пронизывает запах жаренного мяса, вызывая улыбки у обитателей базы. Похоже, сегодня есть важный повод, раз уж пахнет чем-то шикарным. А Казухире становится не по себе, копьём тело пронизывает страх. Этот запах. Почему все так довольны? Вы сошли с ума? Это не праздник, не весёлый повод, так пахнут только страдания и смерть. Перед глазами всплывает эта картина вновь, хотя он так пытался зарыть это, спрятать, выкинуть из своей жизни и это даже почти получилось, но вот оно снова здесь, обнимает холодными цепкими когтями, неумолимо разрывая оболочку, яростно царапая душу и сердце. Он снова здесь. Маленькая тусклая комната с неприятным запахом из смеси сырости, мочи и гнили. Лишь солнце едва освещает её, выжигая глаза. Каз так хотел бы сжечь солнце! Ровно так же, как солнце хотело сжечь его. Всё казалось таким нереальным, сознание застряло в липком и мерзком вакууме, из которого никак не получается выбраться, оно лишь утягивает, как топи или зыбучие пески, всё ниже и всё тяжелее дышать от осознания действительности. Миллер тогда ощущал пульсирующую боль в ноге, а с трудом открыв глаза осознал, что части ноги больше нет. То же самое было с рукой. Потом жутко было закрывать глаза. А открывать было ещё больнее и страшнее. Он так боялся обнаружить однажды, выйдя из очередной полудрëмы, что от него больше ничего не осталось. Лишь пустота. Маленький сгусток болезненной пустоты. Этот едкий запах жареного. Миллер, доведённый до безумия, уже перестал понимать, где реальность, а где пучина дрëмы в бреду. Он не сразу понял, что произошло, когда ему в рот стали заталкивать жареное, чуть горелое мясо. Русские солдаты гоготали над ним, аплодируя одному из своих товарищей, который, как оказалось, пытался скормить Миллеру то, что сталось с его рукой. Командир с трудом возвращает себя в реальность и в осознание того, что он в безопасности, на своей базе, а не в этом кошмаре. Он пару минут бесцельно смотрел вникуда стеклянным безжизенным взглядом. Миллер вздрогнул, очнувшись, наконец, наваждение спало. Его отвлекло чьё-то прикосновение. Повернув голову, он увидел, кто это был. Оцелот. По приподнятым седым бровям было видно, что Шалашаска заметил что-то подозрительное. Судя по шевелению губ, мужчина что-то говорил ему, но Миллер совсем ничего не услышал, в ушах гудело. — Что? — Каз в полном недоумении переспросил. — Я спрашиваю, всё ли у тебя нормально? Стоишь как манекен безжизенный, честное слово. Я уже думал медиков на уши поднимать. — Оцелот был чуть насторожен, это едва заметно, впрочем, он как обычно прятался за простенькими шуточками. Но ему нечего было сказать. Он не понимал, почему это происходит. Каз покинул столовую, вернее, вылетел из неё аномально быстро для человека с его нынешними физическими особенностями. — А у командира, кажись, действительно не все дома. Окончательно поехал уже. — Констатировал Адамска факт Снейку, подошедшему узнать, что происходит. Шалашаска, как обычно, выглядел скучающе и бесстрастно, словно подобное происшествие его совсем не удивляло. Словно он, как обычно, всё знал наперёд, его взгляд так и хотел интонацией победителя в споре воскрикнуть «ну я же говорил!» — Не знаю, Адам. По-моему, всё не так просто. У человека проблемы. — Ну разумеется. — Согласился Адамска, задумчиво прокручивая револьверы в руках, возвращая их в кобуру и удаляясь по своим делам, по пути насвистывая что-то незамысловатое. Страх и боль. В настрадавшиеся глаза неумолимое солнце светит, навязчиво напоминая о днях на советской базе в Кабуле. Иногда Миллеру хотелось, чтобы его жизнь сломали окончательно, не дали никакого шанса реабилитироваться и существовать человеком. Даже это было бы более милосердно, чем то, через что приходится проходить теперь. Он не мог пустить себе пулю в лоб. Страшно. И грех, к тому же. Хотелось, чтобы однажды это сделал кто-то другой, чтоб не пришлось больше видеть смутные горячие блики в изувеченных глазах, ставших серыми, как и вся остальная жизнь. И даже фантомная боль настолько приелась, что стала привычкой. Жар и холод одновременно. Но это не палуба, где капитан уснул последним сном. Тяжёлая, железная рука на плече. Крепкая и уверенная. — Мы не оставим тебя, Каз. Ты можешь довериться нам, довериться мне. Снейк смотрит на коллегу со смесью непонимания и сочувствия. Родной бирюзовый взгляд глядит жалобно, непонимающе, с опаской, даже.с жалостью? Миллер не хотел бы принимать это. Он кто угодно: злой, озабоченный местью, уставший от жизни, бешенный командир и гроза всех детей на базе, но только не жалкий. Можно потерять руку или ногу, но только не собственное достоинство. Каз отворачивается. Что-то в Снейке настораживает. Кажется, что это не он. Биг Босс никогда бы не позволил себе подобное поведение, он никогда не был внимательным. И что Diamond dogs это не Diamond dogs, и что не было никакой жизни до инцидента с разрушением MSF. Не было ничего и никогда, у них не было счастья. Есть только боль и непонимание, отдалившиеся друг от друга братья по несчастью. Командир опирается на костыль, ковыляя в неопределённом направлении, в отражении закатного солнца. Слепит, глаза слезятся, но всё равно лучше, чем позволить себе превратиться в ничто.