Лёгкая и воздушная

Он уже на вершине, когда приходит она, окрашивая снег за собой в красный, и кровь стекает с её волос, чёрно-розовых, похожих на ядовитые цветы, которые он видел в глубинах Сумеру. Она улыбается им, ему и Пьеро, невысокая, хрупкая и нежная; едва ли старше четырнадцати лет, пряча глаза за длинной чёлкой и не скрывая своей жажды убийства. Она приветствует их с голосом, сотканным из песен сирен, и Дотторе понимает, как она так быстро оказывается рядом с ними, с одобрением Царицы с одного плеча, с Глазом Порчи, прикреплённом к другому. Дотторе может уважать её и её силу, потому что ему нужно время чтобы стряхнуть наваждение. Как ни странно, Пьеро этого так и не делает. Казалось бы, он должен быть лучше, чем тонко позволить магическому очарованию околдовать себя. Он думает, что это может стать проблемой в будущем, когда смотрит на девочку, ребёнка для него, болтающую ногами с высокого стула и напевающую тихую песню. Ему приходится привыкнуть к Коломбине, как чему-то естественному, подобно воздуху, потому что она старается быть везде. Или только рядом с ним и его реагентами, что могут убить их обоих в одно мгновение. Она тихо хихикает, когда он спрашивает у неё об этом. Он, конечно, не единственный врач в этой организации, огромной стране, ещё большем мире, но она появляется только на его медицинском столе. Её глазницы пусты, когда он смотрит на них, выжженные и плохо срезанные — ему приходится исправить это косметическими методами, потому что подобная работа оскорбляет его. Она чувствует боль, но отказывается от обезболивающего, не двигаясь и не производя ни звука — он подозревал, что она не человек, но это лишь доказывает его точку зрения. — Вы сделаете меня красивой, доктор? — спрашивает она, нет ни жалости к себе, ни неуверенности; простой вопрос, требующий простого ответа, который он уже знает. — Для меня здесь нет работы, — отвечает он, когда она просит сшить её веки вместе. Единственное, что он делает для украшения — подстригает её волосы, длинные и спутанные. Медленно и осторожно, срезая чёлку с глаз и заплетая пышные косы. Коломбина и без его деяний была красива. Она снова смеётся, когда он сообщает об этом, её смех похож на перезвон серебра. Она ловит его ладонь, прислоняя к своей щеке. — Вы льстите мне, доктор, — её кожа такая же холодная, как мёртвые тела в другом конце комнаты, — в ваших руках я стала лучше. Как и всё, к чему вы прикасаетесь. Он бы заподозрил ложь, если бы не знал её искренности; если бы не знал о её силе; если бы не слышал о проклятии для любопытных детей, что выдёргивает глаза. Эта девочка такая жадная особа, когда он проводит по её щеке в ответ. Он чувствует вибрацию её голоса, когда она напевает, и он позволяет это, привыкая к зову и колдовству. Коломбина смеётся через годы, снова в его лаборатории, когда кровь, чужая и тёмно-чёрная, брызгает между ними, её улыбка нежна и добра по отношению к нему. — Как я и думала, доктор, — в её руках искрится оторванная конечность стража руин, — вы удивительны. Её комплименты продолжают приходить и оставаться без ответа, но он ловит себя на том, что потеплел к этому ребёнку, невзрослеющему и нестареющему. Наблюдая, как Предвестники падают либо перед её очарованием, либо перед её опасностью (Дотторе будет честен, он не ожидал подобной проницательности от Одиннадцатого из Предвестников, что дышит, ради сражений, когда мальчишка делает разумный шаг в сторону от Третьей) — Коломбина вьёт из них верёвки, паутинами опутывая их разум своим пением, и эти глупцы позволяют ей это. Он смеётся над этим, когда она поёт ему рядом с его ухом, шепча грёзы мёртвых народов, расположившись у него на коленях. — Доктор, — и её алчность проскальзывает с её худыми пальцами на его шее; ногтями, такими же опасными, как пасть зверя, — можете сделать мне подарок? Непослушный и своевольный ребёнок, каким она всегда и была. Он смеётся про себя, когда она снимает с него маску. Она улыбается, когда её голос растягивает гласные: — Поцелуйте меня. Коломбина лёгкая и воздушная, когда он думает об этом; ещё более очаровательная, чем десятилетия назад; с застывшей в розовом кровью в волосах и скрытыми ото всех его навыками шрамами. Достаточно, чтобы любой из Предвестников пал бы перед ней ниц. Конечно, есть причина, почему он Второй, а не Третий Предвестник. — Нет, моя радость, — говорит он ей, достаточно близко, чтобы его слова коснулись её губ, таких же розовых, как её волосы, — я знаю, что ты делаешь. Коломбина только улыбается, отодвигаясь, но не покидая его колен. Нет ни смущения, ни разочарования. Он советует ей попробовать провернуть подобное с Пьеро, перескочить с Третьего на Первое за одно правильное отвлечение, и яд на её губах сделает своё дело. — Меня не интересует первое место, доктор, — он уверен, что она смеётся над ним, и всё равно он придерживает её спину, когда она перекидывает свои ноги через подлокотник, поверх его предплечья. Платье скользит вниз, но он не отрывает взгляда от её лица. — Я делаю это ради самой себя. Ох, он как никто может понять это. Её яд остаётся на его рубашке, розовым на синем. Её колыбельная застревает в его разуме, прежде чем он усилием воли оставляет это в стороне. Кажется, она учится.