Что скажет Джордж

Двадцать четыре кадра в секунду, ровно так отмеряется жизнь, ровно с такой скоростью оплывает в воздухе "да" у алтаря, ровно столько длится наш прощальный взгляд у взлетной полосы, поцелуй, свист топора палача, "Авада Кедавра". Двадцать четыре кадра в секунду, именно с такой скоростью мы решаемся, прыгать ли нам в Темзу, свесившись с кованных морозом и патиной перил Лондонского моста. Тёмный синий вечер. Ледяной воздух летит в распахнутые замёрзшие ноздри, холодит лёгкие. Рон легко может представить себе, что скажет мама. Он видит это так ясно, будто она сейчас стоит прямо перед ним. Несмотря на нависающее сверху тяжёлое и мутное вечернее небо, Рон легко может представить себе свежее морозное утро. Еле слышно колышутся ветки сосен, растущих вдоль дороги. С серого неба падает мелкий снег. Кажется, что он тает, не долетая до земли: камни сплошь покрыты мокрыми точками. — Артур, подай мне сумку, — говорит мама. Она достаёт из сумки платок и протирает от мелкого снега мокрое лицо, убирает рыжие с проседью пряди, налипшие на лоб. Мама непривычно хмурится и сердито смотрит куда-то в пустоту. Злой блеск в глазах оживляет её усталое и раздражённое лицо, и Рон ясно чувствует — она горько разочарована. — Я с самого начала говорила, что всё это затворничество, все эти его магловские фильмы не доведут до добра. Вместо того, чтобы найти себе невесту, жениться… — Молли! — отец одёргивает маму, мягко забирает у неё из рук сумку и с виноватым видом встаёт рядом. — Пожалуйста, не начинай сейчас. Рон легко может представить себе, как ровно стоит отец, распрямив сутулые плечи. Его спокойная фигура, будто озарённая странным печальным мерцанием, вся кажется пронизанной тонкой, едва уловимой печалью. Отец, осуждающе улыбаясь, грустно смотрит на маму, и в его полуулыбке — будто очередное осуждение её неприязни к удивительным изобретениям маглов. — Рон... он просто остался ребёнком. Так и не повзрослел, — растерянно говорит отец. — Мы не можем винить его в этом. Разве что себя… Мы слишком сильно погрузились в своё горе, в свои заботы, совсем не видели, что происходит с ним, что творится в его душе. Ветер слабо шелестел в ветвях сосен, словно обдумывая, повторяя про себя эту краткую бессмысленную речь. За последние несколько месяцев отец не обмолвился с ним и словом. Рон вполне закономерно полагал, что отцовские чувства давно покрылись ржавчиной, зачерствели в этом усталом, измученном сердце. Билл молчит. Казалось, его молчание, строгое и сосредоточенное, вызывает ощущение нарастающей тревоги у всех вокруг. В этом молчании заключалось презрительное осуждение, но совсем не такое, как у мамы. Рон мог бы поклясться, что Билл едва сдерживается от того, чтобы брезгливо поморщится, и силой заставляет себя остаться. Точно также было и прошлой весной, когда Билл зашёл к ним — впервые за полтора года. Билл не признавал “поминальные вечера”, как он именовал семейные встречи раз в полгода, за грубоватую, неискусную сентиментальность и непременные слёзы матери. Поэтому он не приезжал ни на Рождество, ни на мамин день рождения. Прошлой весной, когда Билл зашёл к ним с Джорджем, они увиделись впервые после смерти Фреда. Джордж встретил его холодно. Они не были схожи характерами — спокойный, устойчивый Билл и всегда немного нервный, эмоциональный Джордж. С этим уродливым шрамом Билл выглядел старше своих лет. Его глаза смотрели прямо — слишком прямо, слишком ярко и слишком пронзительно, будто где-то внутри в них постоянно вспыхивал огонь. Рону казалось, что ещё немного, и он услышит, как трещат поленья, и из-под ресниц полетит чёрный уголь. Билл обладал особенной интуицией, которая позволяла ему смотреть дальше, чем они готовы были показать. Вялый, безучастный Билл отвечал короткими репликами на оживлённую болтовню Джорджа. Джордж говорил много. Негласно следуя его примеру, Рон и сам поддерживал искусственную, до абсурда бессмысленную беседу, а Билл видел эту покорность и мрачнел на глазах. Его цепкий взгляд не останавливался ни на закрытой двери в единственную спальню, ни на тёмных кругах под глазами у Рона, ни на полупустой бутылке дешёвого огневиски, в спешке отставленной в дальний угол у комода, ни на паутинке трещин, украшавших каждую из бесчисленных рамок со старыми колдографиями близнецов на камине. Рон не понимал тогда, но ясно понял сейчас — он не вправе осуждать Билла за его брезгливое молчание. Раньше Рон не понимал, почему Билл так долго прячет их тайну, но теперь думал, что, избегая говорить кому-то о них с Джорджем, он прячется от неё сам. Холодное свежее утро не освежало лица Билла, и он молчал. Рон легко мог представить себе, что скажет Чарли. — Мы редко виделись за последние два года, только по праздникам, — спокойно и рассудительно говорит Чарли. — На прошлое Рождество Рон выглядел чем-то подавленным, но я не спросил, в чём дело. И никто не спросил. Чарли говорил будто бы для всех, но его светлые глаза цвета прозрачного серого неба смотрели на маму, отчего казалось, что его обличительные слова касаются только её. Рон легко мог представить себе, как тихий, но внятный голос Чарли наполняется безликими шуршащими упрёками. Чарли легко может встать на его сторону, потому что сразу после этого он уедет в свою Румынию и забудет о семье ещё на полгода. Чарли легко может встать на любую сторону вообще, ему ничего не стоит открыто высказывать какие угодно мысли. Но он слишком быстро замолкает, будто его нечуткий ум вдруг понимает нелепость происходящего и интуитивно отстраняет его от центра событий. Рон не может даже вообразить себе, что скажет Джордж. Той злополучной весной он не мог даже вообразить себе, что скажет Джордж. Рон не был готов к тому, что похудевший, осунувшийся, не похожий на себя Джордж однажды выберется из своей тёмной спальни, наполненной тихими шорохами и тяжёлым запахом спёртого воздуха и скажет: — Здесь в трёх кварталах — магловский кинотеатр. Сходим как-нибудь? Наверное, в тот момент Рон даже обрадовался. Маленький проблеск радости — он обрадовался, что Джордж сказал это. Весна — время радости. В потухших глазах Джорджа теперь царило мрачное, манящее оживление, и Рон дни напролёт сомневался, покупать ли билеты. Весна — время сомнений. Хотелось перемен. Рон видел, что Джорджу хотелось перемен. Но перемены для Джорджа представлялись тяжёлым от сырости одеялом, которое на знаешь, за какой край тянуть, чтобы оно не уронило на тебя плесневелую влагу несостоявшихся надежд. Обаятельное очарование пустоты после смерти Фреда для него теряло свою силу. Теперь гнёт ожидания перемен высушивал все эмоции, перемалывал их и тихо утрамбовывал по дальним углам, уменьшая и так небольшое свободное пространство в его душе. Они смотрели мелодраму. Магловский фильм был чередой длинных озвученных колдографий на стене. Рон смотрел бы на странное действо как завороженный, если бы не Джордж. Мелодрама была трогательной, но Джордж заплакал задолго до нужного момента, его слёзы были вызваны долгими месяцами одиночества, горя и нестерпимого чувства вины, а не тем, что происходило на огромном, в два этажа высотой, экране. Если бы Джордж не плакал навзрыд, уткнувшись лицом ему в шею и вздрагивая тонкими худыми плечами, Рон не чувствовал бы такой стыд и смущение перед маглами, сидящими слева и справа, спереди и позади — несмотря на темноту в зале, ему казалось, они все смотрят на них, смотрят с насмешкой и осуждением. Позже, когда они шли по холодной сырой улице и Джордж впервые сжал его ладонь в своей, мрачное и тревожное чувство ворочалось где-то внутри. Казалось, даже ветер в ледяном отвращении бросал в них холодным воздухом яростно и зло. Рон хотел скрыться от взглядов редких прохожих под мантией-невидимкой, аппарировать куда глаза глядят. — Замёрз? Пойдём домой, — Джордж мягко улыбнулся тонкими бледными губами. — Пойдём. В этом согласии, от которого в ярких глазах Джорджа мелькнула лукавая усмешка, совсем такая как раньше, когда он устраивал очередной тайный пакостный заговор с Фредом, Рону слышался скрежет старого ржавого замка, отпирающего дверь в бесконечно длинный тёмный и страшный коридор, настоящий лабиринт, в котором таятся неведомые монстры, мерзкие хищные твари. Окна в доме Джорджа, всегда плотно закрытые, чтобы не видеть разрушающей мир того, кто наделён способностью утопать в бесконечном горе, реальности, в тот вечер впервые были распахнуты настежь. Острый холодный ветер врывался в них, разрушая затхлую уединённость убежища раскаяния и печали. И теперь, когда мертвенно-бледные берега спокойной реки слабо мерцали жёлтыми огоньками чужих домов, Рон понятия не имел, что скажет Джордж. Утро должно было быть снежным, но снега падало едва ли достаточно, чтобы покрыть мёрзлую землю белым. Казалось, снег таял прямо в воздухе. Рон легко мог представить себе, что скажет Перси. Что скажет Перси, если вообще придёт. — Мне жаль, — говорит Перси, и ничуть не лукавит. У Перси есть сердце. Чуть подрагивающие пальцы выдают Перси. Бледное лицо с обычно незаметными, а сейчас ярко выделяющимися пепельно-рыжими веснушками на носу, лбу и щеках выдаёт Перси. Рон легко мог представить себе, что скажет Джинни. Джинни не плачет, её глаза сухие, она смотрит куда-то в пространство перед собой. — Если бы я только знала, если бы могла помочь, — непривычно робко и тихо говорит Джинни. — Ну почему, Рон? Зачем? Рон понятия не имел, что скажет Джордж. Он закрыл глаза и темнота за опущенными веками была похожа на темноту комнаты Джорджа в день, когда окно снова было закрыто глухими ставнями. Они теперь часто ходили в тот кинотеатр, и Джордж с самого утра говорил о том, что магия могла бы сделать изобретение маглов лучше. Он часами рассуждал в таком ключе, и вид у него был заговорщический. Рон слушал, чувствуя себя подобно кораблю, который долго и старательно преодолевал силу океанского течения и теперь, преуспев в этом, движется на страшной скорости к цели и уже не может остановиться. Мысли в голове летали прямо и стремительно, как стая птиц летит к берегу, спасаясь от надвигающейся бури. Помимо страха, тревоги, Рон ощущал какое-то новое чувство, обширное и пугающее, требовавшее от него небывалого мужества. Джордж хитро ухмылялся, видя его замешательство. Из открытой двери в комнату проникал свет, но Джордж поднялся и закрыл её, создав пронизывающую темноту, которая только казалась безопасным убежищем, а на самом деле была самым настоящим обманом. Рон не верил. Он не верил и крепко закрыл глаза, ощутив, что Джордж взял его за подбородок и повернул к себе. Щёки Джорджа были влажными и прохладными от слёз, но губы оказались такими горячими, словно кто-то открыл дверцу в печи. Рон вспыхнул, щёки залило жаром, он дёргался в слабой попытке сопротивления, но, казалось, лишь помогал Джорджу, рывками стягивающему с него свитер и резко дёрнувшему молнию брюк. В звуке разъезжающейся молнии Рону послышалось его собственное бессилие, и, чтобы не чувствовать себя жертвой, он и сам начал расправляться с одеждой Джорджа. Джордж ни словом, ни движением не остановил его. Его податливость, покорность ослепляла, и Рон затаил дыхание, прижавшись телом к его бёдрам. Рука Джорджа опустилась, чтобы помочь ему, но это прикосновение сыграло злую шутку с ним: финал наступил раньше, чем они оба планировали. Плотная темнота, в которой витала тень горечи, рассеивалась лишь тонкой полоской света, выбивающейся под дверью. Сердце в груди Рона билось часто и глухо. Несмотря на лёгкую усталость, он всё ещё был возбуждён. — Это не то, на что ты рассчитывал, а? — прошептал, усмехаясь, Джордж, и Рон хотел было подняться, но тот остановил его, потянув за плечо обратно на кровать. Джордж замолчал, и Рон, увлекаемый молчаливыми движениями его тела, наконец осознал, на что он шёл. Преодолевая сопротивление, он внимательно смотрел в лицо Джорджа, но никак не ожидал, что тот, без тени боли, пошлёт ему слабую улыбку, разрушая последние сомнения. Когда всё закончилось, Джордж уснул, а Рон ещё долго лежал, прислушиваясь к его спящему дыханию и рассматривая потолок. Как немного раньше в каждом рваном выдохе Джорджа он ожидал услышать имя Фреда, так и сейчас он ждал это имя в сонном бормотании Джорджа. Но Джордж спал молча. Рон никогда не мог точно предугадать, что скажет Джордж. Прошло несколько страшных пустых месяцев. Стыд и боязнь того, что однажды всё откроется, преследовали Рона, но он категорически отвергал мысль о том, что пора что-то менять. Время проходило впустую — вернувшееся было оживление Джорджа вскоре сошло на нет, и его снова захватила долгая тревожная задумчивость, блеск в глазах потух. Будто предчувствуя надвигающуюся беду, Джордж снова замкнулся в себе. Стоя на мосту, вцепившись в ледяные перила, Рон смотрел вниз на Темзу. Двадцать четыре кадра в секунду на то, чтобы представить, что скажет Джордж. Свежее морозное утро. Еле слышно колышутся ветки сосен, растущих вдоль дороги. С серого неба падает мелкий снег. Кажется, что он тает, не долетая до земли: камни сплошь покрыты мокрыми точками. Мокрым насквозь платком Молли вытирает распухшее от слёз лицо, не обращая никакого внимания на рыжие с проседью пряди, налипшие на лоб, тяжело сглатывает в задушенных рыданиях — слова вязнут в горле, но она держится, потому что может, потому что она должна подавать детям пример стойкости. Артур обнимает её за плечи, тихо шепчет слова утешения. Билл ничего не говорит. Чарли ничего не говорит. Говорит Перси — чинно возглавляя круг, он говорит так, будто читает по бумажке. Перси произносит официальные обязательные слова “прекрасным братом, любящим сыном”, все ему благодарны, но никто не слушает. Джинни тихо плачет: лицо расчерчено мокрыми дорожками слёз. Джордж ничего не говорит. Плотно сжатые губы не размыкаются ни на миг. Если бы кто-нибудь захотел обнять его и утешить, то наверняка почувствовал бы, как сильно и тревожно бьётся его сердце — но у каждого было своё горе. И если кто-нибудь сейчас захотел бы посмотреть ему в глаза, то наверняка заметил бы в них глубокую, отчаянную тоску — но все смотрели только туда, где равняли небольшой холм и устанавливали каменную плиту, туда, где прекрасный брат и любящий сын нашёл своё последнее пристанище.