Счастье от безумья

Для юного восьмиклассника, в отличие от большинства, это был не просто «День Святого Валентина». Это был его день. День рождения. Ровно пятнадцать лет назад, во время бушующей, страстной и злобной метели, что всячески пыталась помешать, выкалывая глаза тельцами своих преданных подопечных, он появился на свет, пока врачи боролись за его, ещё не наступившую жизнь и жизнь его, пока молодой, неиспорченной матери, находящейся в палате и жалко извивающейся в агонии. Символичная дата, не так ли? Плод взаимной, тёплой, бескорыстной любви отца и матери созрел в самый день романтического влечения, как раз в тематический праздник. И их плод ценил этот день. Ценил не меньше молодых юношей и их молодых девушек, но только по другим, более личным причинам. От одного предвкушения щёки заливались радостным румянцем, заметно теплея, и настроение невольно поднималось, вызывая нелепую и наивную улыбку мечтателя. Обещания, данные себе в прошлом году всё исправить, починить и наладить благополучно забылись за завесой долгого, тяжёлого прошедшего года, а новые ещё не были обдуманы и отданы на проверку их необходимости. Точно так же забывались и недавние проблемы при осознании этого дня, забывались переживания, проступки, в которых тот был виновен и которых стыдился, по-детски краснея от кончика подбородка до самого лба. Казалось, что ничто уже не сможет испортить или огорчить юношу. Пусть никто в семье этот день и не отмечал уже который год, и как напоминание о сыне, и как напоминание о отношениях, что было немного досадно, но его, именниника, это ничуть не тревожило, уже перестало тревожить — он привык к такому наплевательскому отношению вроде бы близких по крови, людей к нему. Поражаюсь, насколько чужими, порой, бывают родные. Утро началось слишком спонтанно после долгой, мучительной, бессонной ночи. Биологические часы сбиты с толку, а организм требовал отдыха. Парень всë ещë не мог отойти от прошлого дня — слишком много всего навалилось, а он, ни в чëм не разобравшись, уже перешëл к следующему, пусть и радостному. Голова словно разрывалась изнутри, сдавливала в висках неравномерными ударами. Желудок выворачивался наизнанку, скручивался, сворачивался в комочек и рыдал в углу, прямо за надпочечниками. Сердце тоже ревело от нервов и умоляло о новой партии сигарет. Мозг понимал весь их вред, лёгкие ненавидели их осадок, язык осуждал их вкус, но нервы! Нервы уже не могли справляться самостоятельно, не прибегая к чьей-либо помощи. Воровато выглянув из-за приоткрытой двери, худощавый восьмиклассник осторожно, с целью не стать причиной лишнего шума, робко осмотревшись по сторонам, выскользнул, словно змея, из комнаты в коридор, извиваясь перед влетающими в плечи углами, на которые тот попадал каждый раз ради цели ненадолго сократить свой пусть и быстрее получить то, о чём так лелеял, стараясь никого не разбудить. Он быстрым, едва заметным, но при этом плавным движением белой руки проник в широкий карман отцовской куртки и, порыскав, отводя от себя ненужные мелочи в виде чеков, мелочи, ключей, достал заветную потрёпанную пачку с гордым названием «Минск» и не очень приятной иллюстрацией мутно-серого зрачка, на котором большими буквами было написано «СЛЕПАТА», но кого это в последний раз пугало? Взяв одну сигаретку он пошел к балкону, попутно подхватив картонный коробок спичек двухнедельной давности. Стараясь быть тише воды и ниже травы, юноша нежно толкнул старую деревянную и скрипучую дверь на балкон, касаясь одними только подушечками пальцев. Лёгкие потоки морозного воздуха моментально выскочили из новообразованной щели, ласково играя на чувствительной коже тонкой руки школьника. Он сгорбился, медленно поднимая правую ногу на четыре с половиной сантиметра, перешагнул порог и оказался полностью окутан в холодный, свежий воздух, предварительно закрыв за собой дверь. Он прекрасно знал по опыту, что скорее всего после таких прогулок в очередной раз простудится и будет жалобно кашлять, закрывая рот рукой, и жалеть о том, что вообще начал, пообещав себе бросить набивать свои измученные лёгкие табаком снова. Зажав сигарету в губах, парень провёл спичку по коробку, обвалакивая первую в жгучий, яркий, как пламя солнца, прыгающее своими отголосками по ещё недавно белоснежным и невинным облакам, в час жаркого, небывало жаркого, летнего, июльского, позднего заката, и заставил тонкую сигарету присоединиться к спичке, сгорая заживо в своём персональном аду. Отцу было не до того, куда исчезают его относительно дешёвые сигареты. Относительно дешёвыми они были только из-за того, что у них не было акцизной марки. Однако, ездить за ними приходилось на другой конец города, в задрипанный ларёк, что пережил распад Советского Союза, девяностые годы, четыре ограбления в их время, угрозы сноса и, моё любимое, смерть бывшего владельца под холодными железными колёсами трамвая. В нём покупал все свои сигареты, считая его самым лучшим по цене и качеству товара. Отец, после поездки за ними и в принципе после выхода из жилища, возвращался домой чаще всего либо пьяным, либо не возвращался вовсе. В любом случае — его сын был последним, про кого он мог так подумать. С виду типичный порядочный отличник с неплохим таким недовесом выглядел слишком бесхребетным для столь рискованного и дерзкого поступка, но пока кормилец мирно спал в своей кровати, его сынишка в нескольких метрах от него вдыхал прогорклый дым дешёвого табака, купленный на честно заработанные деньги своим родителем. Наступило четыре часа двадцать восемь минут утра. На улице всë ещë темно, только фонари своим сияющим желтым светом окрашивают небо в один из оттенков оранжевого и обволакивают кучи белой и ледяной ваты, столь нежной в своей обыденной красоте, столь прекрасной в своём каждодневном уюте, слепящей глаза с утра и притягивающей к себе ещё не уставших от зимнего парада небесного снега. В окнах нет ни одного огонька. Восьмиклассник, пытаясь успокоиться и собрать мысли в кучу рассматривал снежинки, падающие на землю, где уже смешались в однородную массу песок, снег, земля и грязь, превращаясь в слякоть. Дорогу окружали огромные снежные насыпи, которые становились ещё больше с каждой проходящей мимо и незаметно уползающей вдаль минутой. Морозный ветерок заставлял снежинки менять свою траекторию, ложась на всë, что попадётся по пути, не жалея ни единой вещи. Они беспощадно и хладнокровно покрывали ветви деревьев, крыши домов, качели и скамейки. Взлетали, кружились в своём белом ночном вальсе под аккомпанемент завывающей, как на расстроенной скрипке, метели, который незаметно переходил в страстную мазурку, расставляя снежные крупицы по парам, что терялись в толпах остальных таких же весёлых влюблённых, танцующих на этом открытом балу всю ночь вплоть до рассвета, особенно . Они обладали завораживающей силой и действовали на наблюдающего успокаивающе. Каждая пара, непонятным образом дарила надежду, особенные возвышенные чувства ко всем зрителям, как будто были знакомы с каждым столько, сколько требуется для звания старого друга и разговаривали со всеми на "ты" через еле уловимые звуки, скрывающиеся под шумом вьюги, обсуждали былые времена, расспрашивали о жене, о детях, о работе и остальные бытовые вопросы, что из их уст звучали так по-доброму, по-настоящему, без фальши и неискреннего интереса, словно только этим и увлекаются. Они были самыми ценными собеседниками в моменты тяжести на плечах. Они никогда не уподобилась этим почти незнакомым людям, с которыми случайно встречаешься в магазине во время покупки хлеба, когда ещё завязывается неловкий такой диалог, состоящий из приветствия, двух-трёх коротких фраз и желанного с обеих сторон скорейшего прощания. На время пурга подугасла. Казалось, что весь мир застыл, что снежинки смотрят только на своего наблюдателя, что пурга остановилась, концентрируя свой интерес в одной, маленькой точке на балконе пятого этажа, только чтобы слушать, ожидая от беспомощного мальчика какого-либо ответа, но он никак не хотел заявлять о себе, он не был готов. С явным разочарованием пурга возвращалась к прежней жизни, несколько более злобная, но всё ещё увлечённо играющая для вальсирующих бальников. Порой празднующий юноша высказывал своё негодование тем, что его день конкурирует с днём эдаких возвышенных чувств, но только у себя в голове, в диалоге с собой, размышляя в попытке сделать вывод и понять "Кто я есть?". Вслух высказываться было стыдно, портить другим праздник довольно эгоистично знаете ли, но, справедливости ради, высказываться-то и не для кого. Вполне очевидно, что каждый имеет право на своё мнение и его, пусть и публичное, высказывание. Как минимум сам восьмиклассник так думал, мысленно отмечая крестиком каждую неудачную попытку выговориться, предварительно плавно, продуманно и комплексно подведя к этому в диалоге со своим подопытным. Однако вечно что-то шло не так, срывая все планы под корень, порождая новые неловкие воспоминания в голове, так часто всплывающие бессонными длинными ночами. Где-то лицо предательски краснело, сдавая коварные и, в некотором плане, корыстные намерения, где-то язык начинал сворачиваться, заплетаться, извиваться и мешать планам ученика восьмого класса, а где-то собеседник уходил от темы раньше и не был заинтересован состоянием, что, безусловно, досадно и прискорбно. Досада разрывала изнутри, некая обида, что въелась глубоко в сердце и, как паразит, поедала его, оставляя лишь чувство тревоги, злобы и печали. Но к такому одиночеству быстро приспосабливаешься, бросаешь это дело уже примерно после третьего раза, лишь редко по воле случая вновь возвращаясь. Просто проверить, изменилось ли что-то. В данном случае единственной альтернативой могут быть диалоги с собой, что, может, и не заменит собеседника полностью, но вполне спасёт на пару минут от чувства собственной ненужности и бездарности. Он убеждал себя, что никакой собеседник в делах эмоциональных ему не очень то и может пригодится, что он будет только мешать и вставлять свои нелепые фразы, неверно понимать контекст и смысл, в общем, докучать, разочаровывать, наплевательски относясь к его переживаниям и так далее. Даже когда горькое чувство тоски проглатывало его он молчал, молчал в тряпочку, поджимая губы от напряжения до такой степени, что те становились больше похожи на маленькую розовую линию на бледном, покрытом веснушками лице мальчика с такими печальными серыми глазами, поглощающими в себя всё самое плохое из окружающего мира и храня до тех пор, пока он не промоет их своими солёными, чистыми слезами, разрыдавшись на забытой не то что богом, а самими её жителями улице, уже чисто принципиально оставаясь в абсолютном одиночестве. Свернувшись на скамейке во дворе какого-то немецкого трехэтажного многоквартирного дома, отстроенного после второй мировой в рамках восстановления ущерба, нанесенного разрушенным городам, он частенько мочил свои ладони и двухлетние синие джинсы, оставляя тёмные, влажные и холодные пятна на коленях, забываясь на несколько часов. Звонкий, бодрящий будильник отца со стандартной пиликающей мелодией выкинул из головы все грязные, торчащие мысли, что проедали мозг медленно и мучительно, заставляя его гнить и заполняться этим гноем, пока он окончательно не станет удобрением. те извилины, что ещё не сдались продолжали работать, лишь кряхтели и ругались на провокатора этого кавардака. Резкое осознание того, что юный курильщик сейчас стоит на холодном балконе, полуголый и с потухшим окурком промеж двух пальцев резко просочилось в его разум. Ход времени был безуспешно затерян в укромных местах. Может, его украла наглая барабайка? Не суть важно. Он в спешке выбросил впитавший тепло сигаретный фильтр, хотя скорее ту его половину, что осталась, в окно и проскользнул с балкона на кухню, стараясь действовать как можно тише. Как только появилась возможность спокойно вздохнуть, в уши проник слишком громкий, особенно после успокаивающего, тихого шума ночной метели, звук. — Почему не спишь? — сказал отец со свойственной ему ноткой грубости и усталости в голосе, пока сам мальчик внешне спокойно стоял, а его сердце билось в груди как в бешенстве, ожидая раскрытия своей пакости. Высокий, средний мужчина, лет сорока на вид, лысый, с грязной, неухоженной щетиной, круглыми хмурыми глазами и тёмными бровями продолжал — Ожидал этого дня всю ночь, да? — явно не заметив смертельного трюка своего сына он закончил, а юноша, наконец, выдохнул, подпортив себе пару сотен нервных клеток. — Нет, я спал, просто… — немного путаясь в мыслях мальчик нервно подбирал слова, потирая локти и отводя взгяд от своего отца — проснулся уже. — соврал сынишка, стараясь сохранять спокойствие, что удавалось довольно плохо. Равнодушие отца не было никак связано с праздником. Порой оно доводило до ужаса. В последнее время ранее чуткий и в меру заботливый папаша вообще потерял какой-либо интерес как к ребёнку, так и ко всему остальному. Либо пропадал в непонятках с утра до вечера, возвращаясь, как говорилось ранее, преимущественно нетрезвым. Либо сидел дома и был особенно молчалив и вдумчив. Чайник был предан огню. Отец стоял на балконе и неспешно докуривал «раковую палочку». Так их называла учительница биологии с лёгкой насмешкой на лице, параллельно рассказывая все ужасы рака в ярчайших красках, да так, что только «идиот» после такого мог осмелится их тронуть хотя бы пальцем. Вот такой «идиот», породивший ещё одного «идиота», чаще всего сжигал свои «раковые палочки» до середины, стараясь экономить на каждой и продлевать одну на два захода. Бывали и исключения. Например, когда собутыльник отвечал положительно на просьбу «стрельнуть сигаретку». В такие моменты едкий дым становился по-особенному, по-детски сладок. Или когда в ларьке попадались любимые табачные изделия по акции, чаще всего со скидкой в двадцать процентов, а иногда ещё больше. Их он уже не жалел, получая от каждой должное удовольствие, но и расходились они удивительно быстро как в ларьке, так и в пачке. Приходилось уходить на полчаса раньше, дабы успеть за своей, крайне желанной долей. Чайник прокричал, что есть мочи, протяжным высоким свистом. — Чего стоишь? Чай будешь? — отец уже проник на кухню, сбив с толку резким вопросом юношу. — Да, буду. — ответил он, немного дрожащим голосом, чего не мог не заметить родитель. — Замёрз? Как давно проснулся? — папаша, стараясь проявить заботу и позабыть о всех своих проблемах ради дитя, задаёт один вопрос за другим, всё сильнее и сильнее раздражая этим своё чадо. — Нет. Недавно. — его чадо в свою очередь не могло сдержать себя должным образом, поэтому после ответа, с не самым дружелюбным тоном в голосе, всё такой же спокойный папаша, немного покосившись на сынишку, решил сильно его не загружать вопросами посчитав его слишком сонным. — Тебе как обычно? — стараясь поставить последнюю точку в диалоге и как-то осмысленно его завершить он задаёт последний, заключительный вопрос. Его отпрыск кивает, после чего наконец-то усаживается на табурет, стоящий у кухонного стола, что, судя по царапинам, был не очень любим в семье, но любим кухонными ножами и пролитым супом. Вся скатерть была в бледно-жёлтых пятнах и как бы крича о своей несчастной жизни вся мятая, порванная, с порезами на самой середине и непонятными дырками, которые когда-то должны были быть декоративными. Потолок над скатертью был точно так же желтоватого оттенка благодаря продуктам распада табака. Никотиновый запах уже давно стал неотъемлемой частью квартиры, её отличительной чертой среди остальных невзрачных жилых помещений, и особенно сильно этот запах проявлял себя на такой же невзрачной кухне. Сделав глоток обжигающего кипятка мальчик переменился в лице и выразил явное недовольство температурой, так и не различив вкус индийского, самого низкосортного среди остальных, чая. Мужчина быстро понял свою ошибку и долил молока не спрашивая, но сын уже обжёг язык и продолжать чаепитие не видел смысла. Последний отодвинул от себя кружку ближе к центру стола и поставил кулак под щёку, демонстративно показывая то, как ему это всё осточертело. Пока ветер бушевал за окном юный пионер философии подводил итоги прошедшего года, пытаясь найти всем самым ужасным проблемам и несчастьям логическое обоснование и даже для самых необдуманных, нелогичных и не поддающихся никаким объяснениям вещам. Приходилось приводить во внутреннем споре с самим собой глупые аргументы, в которые очень хотелось бы верить размышляющему, но здравый смысл не позволял делать настолько странных выводов. Последние же два месяца вышли для него просто ужасными. Предпосылки для этого были на протяжении всего года, но мыслитель их не замечал своевременно, считав особенностями характера или пубертатным, бунтарским, переходным периодом, гормональным сбоем. Время шло незаметно. Отец уже удалился с кухни обратно на холодный балкон, равномерно наполняя лёгкие ядом, а сын всё ещё наивно размышлял. Вспоминал, нервно заглатывая воздух, резко опрокидывал взгляд на пол, будто бы пытаясь там что-то прочесть, изредка почесывал руки, прилагая больше усилий, чем нужно, вызывая у любого постороннего взгляда беспокойство, и качался на стуле, проминая под собой мягкий линолеум, оставляя на нём непоправимые, уродливые вмятины, на которые нельзя было смотреть без едкого чувства отвращения. Стук стрелки часов играл на нервах. Сильно. Даже вопрос «Который час?» мог вызвать у ребёнка раздражение. Врезающийся в глаза беспорядок на столе пробуждал недовольство. Вопиющая гадость в виде обоев из-за своего цвета так и напрашивалась быть разорванной короткостриженными ногтями. Стол одним присутствием призывал изрезать себя острым, сверкающим и манящим лезвием ножа ещё пару раз. Дверь на балкон хотелось вырвать с петель, считая её внешность полным безобразием. Холодильник напрашивался на новые и самые глубокие вмятины в своей несуразной выцветшей дверце. Стёкла — выбить, деревянное — сжечь, пластик — разорвать, ткань — разрезать, стены — пробить. Каждую, абсолютно каждую и без малейшего исключения вещь в этом доме мальчик ненавидел искренне и от всей души. Весь его разум бушевал, смотря на знакомые обшарпанные стены и узкие комнаты в вечном ремонте. Все знакомые до чёртиков углы впивались в мозг, было невозможно сконцентрироваться в такой обстановке, но приходилось мириться с этим в надежде на дальнейшие, несомненно грядущие перемены. Он их чувствует. Надежды и мечты ещё никогда не угасали в его хрупком сердце. Даже тогда, когда оно давало очередную гнойную трещину он всё ещё верил в лучшее будущее для себя и даже вчерашний день не сможет вогнать его в отчаяние, особенно когда на улице его собственный день рождения. Одна мысль об этом усыпляет все проблемы, откладывая их на потом, до лучших времён или хотя бы завтрашнего дня. И вот, уже поднявшийся духом юноша, вместо недавнего нервозного сопливого мешка, встречает новый день праздником. Собрав последние крупицы позитива и спокойствия в кулак мальчик перешагивает в новый день и начинает это с долгожданного сжатым желудком завтрака. В это время отец увлечённо беседовал со своей любовью. В голову вцепилось несколько фраз из самой кульминации диалога о желании переезда, куда-нибудь поближе к солёным морям и горячим пескам. Их сына крайне порадовала такая мысль, даже несмотря на то, что придётся оставить всё позади. В этом городе нет для него ничего особенно важного. В школе не хотелось расставаться только с парой тройкой ближайших друзей, но такая потеря рано или поздно наступила бы, что терпимо и логично, хоть может и немного печально. С родственниками, что по крови дальше родителей у них взаимное равнодушие друг к другу. И к одному месту он не привязан никогда не был. Разве что только если материально, не имея никакой возможности выбраться отсюда и жить вне этого коллапса человеческих чувств, эмоции, взаимодействий. Поэтому возможная смена места жительства пробуждала надежду на новое начало, на жизнь с чистого, нетронутого безжалостным чернильным пером листа, на возможные новые знакомства, открывающие неизведанные двери, надежду воплотить в реальность неиспользованные способы проявить и показать себя с совершенно невероятной для нынешнего окружения стороны. Мечтать о таком было усладой для разума, поглощающей утопией в которую с каждым днём верилось или просто хотелось верить всё больше и больше, забывая реальные, действительно крайне неприятные беды и сбегая от проблем насущных, что разрывали внутренности на куски, вгоняя в такое неописуемое состояние всеобъемлющей тоски и натуральной печали от невозможности каких-либо действий в желанном направлении. Наконец отойдя от около-философских рассуждений мальчик вернулся к изначальной идее позавтракать. Дёрнув железную дверцу хранителя продуктов на себя он случайно чуть не свалился с ног, чему поспособствовало долгое сидение на злосчастном и трижды проклятом в уме табурете-чтож-ты-такой-неудобный. Еле удержавшись от грозящего болезненного падения на пол восьмиклассник принялся оглядывать полки с редко проскакивающей на них едой и выбирать из всего самое съестное. Среди всего прочего вызвал интерес сыр с плесенью, которой на нём быть не должно и недоеденный бутерброд на стеклянном блюдце со сколами. Недолго мысля предпочтение было отдано бутерброду с колбасой и тем самым сыром, но на этом куске пока немного более приятным глазу. Повторно поставив чайник и не дожидаясь его разъяренного свиста голодающий спустя одну непродолжительную паузу и превышающий ожидания громкий хлопок дверцы верхней холодильной камеры пришел к жадному уплетанию бутерброда, что, несмотря на второсортный, прошедший войну сыр, был не так уж и плох, к какому предположению можно было прийти смотря на него чисто внешне, боясь узнать правду. Наш герой был из храбрых, поэтому съев сие творение за два укуса он первым делом решил выпить таблетку от тошноты заранее, без ожидания самой причины. Как раз после этого чугунный чайник советских времён начал кряхтеть и свистеть, поднимая своим недовольством на уши всех жителей квартиры, а то и этажа. Налив кипятка в так удачно использованную секундами ранее кружку жаждущий бросил в некрасивую, но хотя бы целую и довольно новую кружку маленький пакетик с сушеными травами, от чего вода в кружке моментально приняла янтарный цвет, а заранее вытащенный из холодильника пакет молока «Красная Цена» (вопреки ожиданиям не самое отвратное и даже без склизких слизняков внутри) было только радо присоединиться к их компании, разбавляя её вспыльчивость своим холодным суждением и расчётами. Вот так, уже без бутерброда, завтракающий уселся за стол, бросая презрительный взгляд на кружку с отвергнутой часом ранее уже не такой обжигающей жидкостью, а скорее даже немного прохладной из-за плохих чугунных и довольно рельефных батарей советского образца в доме. Отец однажды говорил, что виной этому воздушная пробка в радиаторе, а обещания стравить воздух из полости так и остались обещаниями спустя полтора года, заставляя остальных теплее укутываться в пледы и, насупившись, коситься на главу семейства, бормоча оскорбления и недовольства в самых разных литературных формах вплоть до верлибра. Сыпанув от души сахара в свою новую керамическую избранницу и достав из кухонного шкафчика четыре экземпляра сахарного печенья в полностью прозрачной упаковке без указания производителя мальчик начал своё отложенное чаепитие.