le final

      Серое небо, покрытое проседью облаков, стояло неподвижно уже неделю, не давая солнцу показаться поверх него, и в квартире, несмотря на шестой час пополудни, было темно. Впрочем, у Андреева всегда было темно в последние дни: лампы он не зажигал, поскольку свет нужен был лишь для работы или чтения, а Андреев давно не брал в руки книг. С тех пор как с Ламбертом было решительно покончено, он по целым дням лежал неподвижно в кровати, думал и полагал это единственным своим занятием. Комнату его навещали лишь двое: хозяйка — чтобы принести обед и после унести его почти нетронутым, и Тришатов — тот приходил неизвестно зачем, но, придя, оставался надолго и говорил всё о каких-нибудь пустяках, в основном об обществе (хотя Андреев давно плевал на общество), и, возможно, таким образом старался предотвратить окончательный разрыв Андреева с миром, осознавая однако, что разрыв этот неизбежен и уж почти свершился. Да, Андреев отрёкся от людей, от всех непременно, кроме Пети, но и этот последний шаг представлялся ему теперь лишь вопросом времени. Тришатов, кажется, этого не понимал или не хотел уразуметь; он по-прежнему лелеял надежду ещё побыть счастливыми: вывезти Андреева на юг (в газетах писали, будто южный климат благоприятен для борьбы с расстройствами нервов), самому уехать вслед за ним и, поселившись в какой-нибудь ужасной глуши, никогда более не возвращаться в Петербург. Он часто вспоминал об этом плане с невероятной горячностью, трогательно взмахивал своими изящными руками, иногда почти плакал и обещал достать денег. И даже сейчас, сидя у Андреева и продолжая какой-то давно начатый и потерявший в этих гнетущих сумерках всякую нить разговор, он то и дело возвращался к одной и той же просьбе, повторяя её жалобно и почти умоляюще: — Едем, друг мой, милый, едем. Я прошу тебя, Николай, поехали! Завтра у меня будут деньги, это уже решено… Мы сможем уехать и забыть этот чёртов город. Завтра же, завтра же возьмём билеты и уедем с тобой навсегда, — Тришатов пытался заглянуть ему в глаза, но Андреев лишь отворачивался, нахмурившись, и упирался безучастным взглядом в стену. Тришатов видел его ухо и обострившийся от недоедания профиль — голова друга покоилась у него на коленях. — Почему вдруг? Откуда деньги? — отрывисто спросил Андреев. — Я продал… продал одну картину. Она давно находилась у меня и была решительно никому не нужна, я и думать забыл про неё, пока один товарищ, придя ко мне, вдруг не заметил, что она могла бы быть весьма недурно оценена… — Я не помню у тебя картин.       Тришатов напряжённо сдвинул к переносице свои хорошенькие тонкие брови, будто припоминая что-то мучительное. Наконец он тряхнул головой и улыбнулся: — Конечно, ты мог не запомнить… Это ведь совсем небольшая картина, к тому же она даже не висела на стене, а вечно стояла в каком-то углу. Я не любил её, поэтому с радостью продам. Впрочем, не бери в голову, это всё неважно, — несколько скомкано завершил он, отмахнувшись как бы от самого себя.       Никакой радости, однако, в лице его не было, была лишь какая-то трудно выразимая досада, помимо воли рвавшаяся наружу, и болезненно ныло сердце. «Господи, в какую грязь, в какую мерзость я втянул себя! И только ради денег», — думал он, отворачиваясь к окну. На улице было по-прежнему скучно, серо и слякотно. — Коля, прости меня, — с чувством прошептал вдруг Тришатов, и его светлые ресницы беспомощно затрепетали, обнажая странную невысказанную боль, внезапно так исказившую премилое его личико. — За что же? — Андреев удивлённо взглянул на него, снова переворачиваясь на спину.       Тришатов часто-часто моргал и едва не плакал. Светлые волосы падали ему на лицо, закрывая глаза. — За то, что ты меня так любишь, а я такой скверный и совсем тебя не стою. О, знал бы ты, знал бы ты, какой я скверный!.. Но это всё оттого, что я люблю тебя. Я готов даже быть скверным, если так нужно. Общество и без того давно меня осудило, так почему бы… почему бы не пасть и ещё ниже, ежели того требуют обстоятельства? Нет, это я только говорю так, а между тем никогда себя не прощу. О, я жалок, жалок и скверен! — Нет, Петя, ты ангел, — тихо и задумчиво проговорил Андреев. — Я хоть в бога не верую, а ты всё же ангел божий. Он тебя ко мне послал, меня хранить, а я тебя только несчастным делаю. Но это ничего, ты меня простишь, ты меня за всё уж простил, потому что ты добрый и душа в тебе редкая. Нынче мало таких душ, нынче и ни в ком уж души не осталось, только в ангелах небесных. Знаешь, мне жаль иногда, что я не верую, иначе бы в монастырь ушёл… Приняли бы нас в монастыре, Петя? Тебя бы приняли, у тебя на лице написано, что ты ангел… А впрочем, к чёрту этот монастырь: монахи и сами великие грешники, только притворяются… Люди все одинаковые, что злой, что добрый — это всё едино, потому как они сами себя судят да не умеют этого делать, а свысока их рассудить некому... Мне все противны, только ты остался.       Он перевёл взгляд на Тришатова. Тот несколько секунд сидел неподвижно, только складка меж бровей становилась всё глубже, и вдруг он вздрогнул всем телом и бросился целовать Андрееву его грязные руки. — Брось, Петя! Право, брось, что ты делаешь? — крикнул Андреев в сильном недоумении.       Но Тришатов не отвечал ему, продолжая покрывать искренними горячими поцелуями чужие пальцы, поднося их к самому лицу своему, умывая их слезами, утыкаясь в них кончиком покрасневшего носа, укладывая их себе на мокрые щёки. Было в этом жесте что-то отчаянное, что никак не получалось обуздать словом, а между тем оно-то, неуловимое, и прожигало насквозь душу. — Как я тебя люблю! Пусть все и думают, что это грех, а всё же люблю, люблю… Плевать, что ты рук не моешь, — несколько бессвязно восклицал Тришатов, охваченный странной эмоцией, и в этот миг почти походил на сумасшедшего. — Но как мне за тебя страшно! Я боюсь, я ужасно за тебя боюсь, потому что слишком хорошо тебя знаю! Ты сидишь один, сидишь в этой темноте по целым месяцам, ты ужасно горько плачешь, ты несчастен и жесток к себе… Я каждый раз дрожу, уходя от тебя, мне страшно, я боюсь, что ты повесишься — сейчас все вешаются, особенно такие, как мы (о, нам почему-то никогда не бывало полного счастья!), впрочем… Впрочем нет, я тебя знаю: ты не повесишься как раз потому, что все вешаются, а ты непременно захочешь соригинальничать, ты что-нибудь другое сделаешь… Господи, да о чём это я!       Он крепко прижал ладонь Андреева, всю серую и в разводах, к своей щеке и беззвучно заплакал, зажмурившись беспомощно, совсем даже по-детски. Андреев молча наблюдал за ним, и тяжёлая, чёрная печать раскаяния бросала глубокую тень на всё его лицо. О, он делал его несчастным! Этого светлого мальчика, этого поистине ангела, он, сам того не желая, заставлял его так страдать и ещё заставит последней волей своей! Андреев слишком это знал и безмерно клял себя, но ничего уже не мог изменить. — Петя, — Андреев протянул к нему свободную руку, подхватил ею светлую прядку, прилипшую ко лбу, аккуратно заправил за ухо и, едва касаясь, провёл пальцами по мягким пшеничным волосам, — я прошу тебя.       Тришатов, словно опомнившись, весь вспыхнул, как от стыда, и принялся торопливо вытирать слёзы, сконфуженно улыбаясь: — Да, прости меня, прости меня снова. Я зря, всё зря… Почему бы вместо этого не думать о хорошем? Я обещаю тебе, что скоро мы с тобой будем счастливы. Я завтра же возьму билеты, — твёрдо заявил он, в один миг напустив на себя весёлость, однако что-то мученическое читалось в прозрачных глазах его. — Мы поедем к морю и непременно станем счастливыми.       Андреев ничего не ответил и только странно, невесело улыбнулся.

***

      Тришатов вышел от него в девять, долго топчась у дверей и виновато заглядывая Андрееву в глаза, словно хотел спросить: «Будешь ли ты любить меня ещё, будешь ли ты любить меня после того, что я для тебя сделаю?» Андреев крепко поцеловал его на прощание.       Воздух был тяжёл и влажен от мороси, небо, почерневшее, тяжело наваливалось на город, как огромная каменная глыба. Пройдя пешком до угла, Тришатов взял извозчика и, морща прелестный свой лоб, будто его вдруг одолела мигрень, по памяти назвал адрес рябого. «Какая мерзость, какая мерзость, — продолжал думать он. — Но я почти обязан… В конце концов, я согласился добровольно, стало быть, лишь должен исполнить… Но как же это скверно! Впрочем, я сам сказал, что готов ради него быть скверным». И более Тришатов старался ни о чём не размышлять до самого утра.       Андреев же, стоя у окна, проводил взглядом его хорошенькую фигурку, в последний раз изломанно ей улыбнулся, подошёл к кровати, достал из-под подушки уже заряженный револьвер и, оглядев напоследок комнату спокойным и уверенным взглядом, наконец, выстрелил.