Правда

«Я больше не буду этим заниматься», — уверял он себя каждый раз, но снова и снова нарушал обещание. На руке один за другим появляются порезы. Кто бы знал, что маленькое лезвие, вытащенное из точилки, может приносить столько вреда… Алая кровь каплями собирается на поверхности и совсем тонкими струйками стекает вниз. Еще один. Два. Три. Четыре. Пять… Возможно, то было лишь искажение больного сознания, но эти тонкие раны казались Сяоши похожими на красные-красные гвоздики на белом-белом снегу. Вот только снег этот покрывал могилы, а цветы возлагали в честь покойника… Изрезанная рука прячется в рукаве желто-синего бомбера, а лезвие убирается обратно в точилку. Хотелось бы сказать, что навсегда, но нет — до следующего раза. А пока надо спускаться вниз — Цяо Лин и Лу Гуан вернулись из магазина. Сложно сказать, зачем он это делал. Вероятно, затем, чтобы стало хоть немного легче: если его никто не наказывает за ошибки, он накажет себя сам. В детстве казалось, что это баловство. Пожалуй, это оно и было, и случилось так, что Сяоши упустил момент, когда это стало зависимостью. Некоторые люди курят, некоторые пьют, некоторые юзают, он вредил себе другим способом, утешая себя тем, что от этого не умирают. Он ведь не хочет убить себя, правда.? На тонких руках снова и снова расцветали кровавые цветы-порезы. Не сосчитать, сколько точилок он разобрал, вынимая из них лезвия, не сосчитать лезвий бритвы, выброшенных с мыслью: «это был последний раз», он знал — не последний. Ни Лу Гуан, ни Цяо Лин не знали об этой его привычке. При них он почти никогда не снимал бомбер или толстовку, оставаясь с голыми руками лишь наедине с самим собой. Заматывать травмированные предплечья не имело смысла, да и опасно было — будут спрашивать, что это, откуда и зачем, придется объяснять и, не дай бог, показывать. Чен обнимает пришедших домой друзей: девушку — легонько прижав к себе, обхватил худые узкие плечи, парня — прижав к себе всем телом и чмокнув в щеку, на что Лин снова усмехнется, произнеся: «о боже, голубки» так по-доброму, что сердце наполняется теплом. Весь оставшийся вечер Чен Сяоши цепляется за Лу Гуана, как ребенок за родителя, обнимает его, держит за руку, проводит рукой по голове-щеке-шее-ладони. Если бы он мог, сросся бы с парнем в единый организм, лишь бы избавиться от прорастающего глубоко внутри ядовитого чувства вины и одиночества. Глубокой ночью они лежат рядом — смотря друг другу в глаза. Лу мягко поглаживает Чена по щеке и так же мягко спрашивает: — Что случилось, Чен Сяоши? — Ничего, — тихо, на грани слышимости, отвечает он. — Не ври мне, — голос беловолосого становится тверже, а прикосновение настойчивее, — Я вижу, что-то случилось. Сяоши в ответ лишь зажмуривается, тихо вздыхая и задирая рукав безразмерной серой толстовки выше локтя. Тишина. Они оба молчат долгую минуту, а он боится разжать веки — не хочет видеть разочарование, злость или презрение на родном и любимом лице. Не хочет заметить ярость и ненависть в серо-голубых глазах напротив. Поэтому он удивляется, чувствуя чужие мягкие губы на своем изрезанном предплечье. Они касаются с такой неземной нежностью, что Чен Сяоши хочется разрыдаться от переизбытка эмоций, однако он ничего не может выжать из глаз, потому лишь рвано вздыхает и наконец разлепляет тяжелые веки. По порезам проходится самый кончик теплого языка, потом вновь губы-губы-губы. Кажется, они везде, и от них никуда не деться. — Тебе было больно? — оторвавшись от руки парня, сипло спрашивает беловолосый. Сяоши быстро кивает, мысленно благодаря друга за отсутствие расспросов. — Твои чувства имеют право быть. Я все равно тебя люблю. И снова этот взгляд — глаза в глаза. И кажется, между ними проскакивает молния, потому что обкусанные губы черноволосого резко накрывают губы Лу Гуана.