***
Гости прибывали с каждым часом все больше и больше, не оставляя свободного места на унылом кладбище семейства Морье. Дамьен отчаянно боролся с желанием закурить – привычкой перенятой им от отца, одной из многих. Неловко переминаясь с ноги на ногу, он ожидал приезда последних из длинного списка гостей, и ожидание это тянулось. Впрочем, ему абсолютно не хотелось его прерывать: прибытие последних из приглашенных означало для него вернутся к своим обязанностям сына покойного виновника торжества, а также – к реальности. А реальность с некоторых пор имела свойство тяготить Дамьена, особенно в моменты подобные этому. Сжав отчего-то зубы, юноша слегка запрокинул голову вверх, устремив свой взор в небо Сероватое, с редкими голубыми прожилками, столь сильно отдающее осенью: туманной и наводящей тоску, оно, несмотря на все отвращение, которое внутренне испытывал юноша, отчего-то невольно притягивало взор, словно дурманя, издеваясь, искажая его сознание, заставляя находить нечто красивое и притягательное в этой серой, беспросветной бездне. Беспросветной? Так ли это? Разве не он сам только что упомянул, что в этой затягивающей все в себя серости виднелись голубоватые прожилки, словно в напоминание о том, что осень, а вместе с тем и эта серость не будут царствовать всегда. Что вслед за ней придет зима, что сменится обновляющей все весной, а за ней… придет лето. Время, в самый разгар которого родился отец, но в которое он же категорически не желал умирать. Отец не собирался умирать летом. «Худшего и не придумаешь», - говаривал он в последние месяцы, когда болезнь, съедавшая его легкие, обострилась. Дамьен против воли поежился, кутаясь плотнее от пронизывавшего прохладой осеннего воздуха в темное пальто. Отец умирал долго, и большая часть этого времени запечатлелась у Дамьена, который ухаживал за ним, в памяти. На краю сознания в одно мгновение проскользнула фраза: «Вы бы тоже поостереглись, месье. Легкие у вас слабые, от отца достались». Прикусив губу, Дамьен проскользил взглядом по крутящейся неподалеку от его матери Нанни – молоденькой сестры милосердия, которая ассистировала их семейному врачу вот уже около двух лет. Юркая, проворная, но вместе с тем раздражающе проницательная и столь же нелепо склонная к сочувствию Нанни стала в каком-то роде членом их семьи, сблизившись с матерью и младшей сестрой Дамьена, больше чем он сам того желал бы. Несмотря на очевидные факты, говорящие в пользу того, что Нанни – а от рождения Аннет Бонне – отнюдь не руководствовалась корыстными интересами – а Дамьен бы скорее порадовался будь это так по многим причинам – ее услужливость и будто бы укоряющая искренность, проявлявшаяся в ее заботе о матери, сестре и изредка о нем самом, вызывала скорее странное неприятие, нежели какую-либо благодарность, пусть даже самую изувеченную. То ли от отца в наследство, то ли из собственной натуры, Дамьен не переносил быть кому-то обязанным. Впрочем, несмотря на показательную «независимость», отец едва ли озаботился тем, чтобы не оставить долгов после своей смерти. Подумав об этом Дамьен ощутимо вздрогнул, вперив свой взгляд куда-то в сторону, интуитивно натыкаясь на человека, который своим суховато-отстраненным видом вносил в общую картину похорон едва ли не больше траурных нот, нежели периодические плач и завывания окружающих, которые сливаясь в единый шум на заднем фоне совершенно теряли свою искренность. Этот человек не плакал и не рыдал, он совершенно не был обеспокоен трагедией семейства Морье, однако вид его все время сохранял озабоченность. Дамьен видел это вытянутое лицо с крючковатым носом не раз и не два, когда помогал отцу разбирать семейные дела в его кабинете. Помнил также их разговоры с покойным ныне Ангерардом Морье: долги, неоплаченные векселя, бесконечные требования платить по счетам. Юноша явственно помнил, как мрачнело лицо отца, так похожее на его собственное, как он откидывался на спинку кресла, будто пытаясь расслабиться, но плечи, спина сохраняли прежнее напряжение. Как его голос звучал тихо и спокойно – неестественно спокойно и настолько тихо, что тишина эта легко перекрикивалась высоким голосом матери. Ее истерические нотки как обычно перебивали все. Отвернувшись, Дамьен посмотрел себе под ноги, подмечая причудливые узоры на ярко-золотой опавшей листве, что скопилась на земле во множестве. Золото рябило на листве, очевидно природа постаралась компенсировать унылую серость неба контрастно яркой листвой. Знала бы она как неуместно выглядит это здесь и сейчас: на похоронах, после минувшего дождя, когда пресловутые листья смешаны с грязью, а из дома вот-вот покажется добротный деревянный гроб темно-синего цвета. Отец любил именно этот оттенок: поговаривал что он самый благородный и украшал знамя Арджента с древнейших времен. Дамьен не спорил: он был согласен с любым мнением отца, и разумеется, его последнее ложе не могло быть другого цвета. Просто не могло. - О чем ты все размышляешь, Дамьен? – грубоватый, но в то же время отчетливо сочувствующий баритон прозвучал едва не над самым ухом молодого человека, и Дамьен вздрогнул, вовремя выбив из своего взгляда мелькнувшее было раздражение. Весьма вовремя, потому что Фабрис Томази оставался одним из вернейших друзей, сопровождающих Ангерарда Морье на протяжении всей его жизни, и по совместительству единственным соседом, который казался искренне опечаленным смертью покойного. Что не могло не добавлять ему симпатии в глазах Дамьена. – На самом деле ты неплохо держишься, - хлопнув по спине юношу, мужчина приосанился, оглядевшись вокруг. Они стояли в отдалении от всех, и это успокаивало молодого человека: Дамьен не любил, когда кто-либо становился свидетелем его печали, даже присутствие рядом Фабриса, являющегося его крестным отцом, несколько напрягало. Но оно все же было несравненно лучше, нежели едкие перегляды других соседей, их, словно бы пронизывающие взгляды, говорящие о том, что он, Дамьен слаб. А мог бы быть сильнее. Фыркнув, Дамьен в свою очередь также огляделся, чтобы не сталкиваться с сочувственным прищуром Фабриса, и скатав носком туфли комок грязи, вскинул голову. - Отец бы другого не хотел, - помолчав, он добавил. – Он был бы благодарен вам за заботу обо мне, но, кажется, моя мать нуждается в ней сильнее, - кивнув в сторону напряженно о чем-то беседующей Жоржетты Морье, Дамьен против воли почувствовал страх. Потому что человек с крючковатым носом и почетной должностью кредитора был последним собеседником, с которым Дамьен желал бы видеть свою и без того не слишком уравновешенную мать. - Ей не помешала бы ваша поддержка, - продолжил он, краем глаза высматривая сестру, но Люсиль в ее траурном, и на взгляд Дамьена неуместно пышном платьишке, безнадежно затерялась в толпе. Ощутив слабый прилив злости, сам не осознавая на что, Дамьен очнулся лишь после короткого хлопка давнего друга отца по плечу. - Я уже высказал мадам соболезнования, но, к сожалению, Жоржетта никогда не питала ко мне симпатию, - прокашлявшись, мужчина акцентировал внимание: - Однако я уверен, что ты будешь держаться достойно и сумеешь прокормить свою семью, вырвав ее из того круга… в который, будем откровенны, загнал ее твой отец. – прокашлявшись, словно чтобы напомнить своему крестнику, что он все еще помнил правила приличия, обязующие живущих говорить о покойнике только хорошее, мужчина вновь оглянулся по сторонам, и обратил свой взор на юношу, который с убийственным спокойствием ожидал, пока тот закончит свою благодетельную речь, сидевшую уже в печенках. – Ты ведь умный юноша, хоть и скромный, отец бы тобой гордился. Вы слишком… «Похожи», - пронеслось в голове у Дамьена, и он опустил голову, вжимая ее в плечи, отчего-то испытывая тягочайшее желание исчезнуть, стать кем угодно, только не собой. Потому что Дамьен, как никто хорошо знал своего отца. И понимал, что все, что говорит Фабрис правда. А слышать правду Дамьену всегда давалось непросто. - В любом случае, удачи тебе, Дамьен, - похлопав его по плечу, мужчина улыбнулся степенной, безумно раздражающей улыбкой. Меньше всего Дамьен хотел, чтобы Фабрис улыбался, чтобы вообще хоть кто-то улыбался в этот пасмурный день, но стереть с чужого лица улыбку – задача не простая. Остается лишь сжимать украдкой руки в кулак, улыбаться неровно и про себя окунать собеседника в грязь. Впрочем, обычно Дамьен стремился не допускать подобных мыслей. Однако, не сегодня. Сегодня день отцовских похорон. Пожалуй, достаточно уважительная причина, дабы расслабиться хотя бы на немного, и перестать держать себя в руках хоть на пару мгновений? Дамьен, не выдержав, все еще слыша звуки хлепающих по лужам туфель Фабриса, отвернулся и сжал руки в кулаки, проследив взглядом за пролетающей совсем близко к земле стае птиц. Они были свободны. Вольны. И Дамьена преследовало смутное чувство, что если бы не сковывающие обстоятельства, если бы не сковывающие чувства и мысли, он мог бы тоже лететь куда пожелает. Или же это пустые мечты? Отвернувшись, он, спрятав руки в карманы темных брюк, поспешил прочь, ища взглядом мать. Весьма вовремя, потому что нашел он ее отнюдь не глазами. Дикий вопль, послышавшийся откуда-то издалека, откуда-то со стороны где должен был располагаться гроб, не мог не выбить у Дамьена почву из-под ног окончательно. Сорвавшись с места, он побежал на крик, неловко протискиваясь сквозь столпившихся гостей: черных, будто ворон, что приносят горькие вести. Не слишком заботясь о чьем-либо комфорте, в то же время по-прежнему чувствуя нарастающую тревожность, он поднялся на небольшой холмик, чтобы увидеть уже оттуда мать в черном одеянии, распростершуюся на по-осеннему холодной земле. Вид женщины был удручающим: черное пятно на ало-золотом ковре создавало впечатление чего-то инородного, чего-то чье присутствие призвано разрушить красоту этого праздника красок, но Дамьен, отрывистым движением головы приказал себе отогнать эту мысль прочь. Так не следует думать о собственной матери. Закусив губу, он в несколько отрешенном состоянии помог матери подняться на ноги вместе с несколькими другими мужчинами, подоспевшими на помощь. И, увидев ее заплаканное, искаженное несчастьем лицо, в его голове промелькнуло только одно воспоминание. «Ты меня позоришь! Позоришь нашу семью!», - кричала мать, уперев руки в бока, и лицо ее округлое было почти таким же как сейчас: покрасневшим и искривленным, но с отпечатком не несчастья, а какого-то изуродованного убеждения в собственной правоте. Теперь же Дамьен был в праве говорить тоже самое о ней. Встряхнув женщину за плечи, не пожалев силы, юноша торопливо начал проговаривать какие-то слова, первые пришедшие на ум или он уже использовал их, чтобы убедить мать в чем-либо? Так или иначе, он отчетливо пытался ее успокоить, не жалея ни сил, ни фантазии. То ли ему было неловко от присутствия окружающих, то ли напротив было на них наплевать, но вместе со стыдом, в нем поселилось чувство еще более странное. Превосходство. Так ведь оно называется? Не сдержавшись, Дамьен еще раз отрешенно мотнул головой, сильнее стискивая мать в своих объятиях. Однако, едва ли он продолжал испытывать неловкость, напротив, внимание публики нервировало чуть меньше, чем обычно, будто бы некто проложил стену между ним, держащим обессиленную мать на руках, и всеми остальными людьми. Стена пугала, и в то же время дарила облегчение. И он уже окончательно не понимал, что же из этого хуже?***
Стена все также отделяла его от других надежным щитом, отчего все их голоса, шумы, перебранки сливались воедино. Недовольство других людей всегда чувствовалось для него ярмом, поэтому, сидя в кресле в отдаленном углу гостиной, Дамьен и не пытался вникнуть в тарабарщину громко разглагольствующего о чем-то своем Фабриса. Лишь нервным движением сцепив пальцами верхний край книги, Дамьен скрипнул зубами, на мгновение вслушавшись в звуки из соседней комнаты, к которой сидел очень близко. Открытая дверь гостиной нервировала, будто напоминая о его бессилии: ведь семейный врач спешно приглашенный по матушкину душу, пожелал выставить всех крутящихся вокруг больной за дверь. Бесполезно крутящихся, поэтому Дамьен даже одобрял его поступок. Не одобрял лишь то, что приказ распространялся и на него тоже. Мысли, одолевавшие его с каждой секундой все сильнее, становились назойливее, и захлопнув книгу, Дамьен вскользь отметил, что чтение не отвлекало его, как раньше от суеты, не помогало привести мысли в порядок. А может и никогда не помогало? Может, его назойливые, перманентные мысли это всего лишь альтернатива чтению? Вздохнув, юноша поднялся с кресла, тряхнув коротко головой, будто смахивая дрему. Ему хотелось вновь попытаться проведать мать, а если не допустят, как впрочем, и ожидалось, хотя бы проветриться. Где-нибудь. Большая часть гостей уже разошлась, но некоторые остались по неведомой ему причине. Формально, потому что переживали за вдову, так неудачно и так трагично получившую нервный срыв в день похорон супруга. Неформально же… Дамьену казалось, они остались весьма не удовлетворены столь внезапно прервавшимся действием. Здесь в этом южном, Люсеаном забытом провинциальном городишке даже похороны служили своеобразным развлечением. Ведь, как бы люди ни отрицали, их увлекало и пробуждало тягу к жизни не только лишь одни лишь счастливые события… Люди, по крайней мере, некоторые, получают разрядку от чужих и собственных страданий – Дамьен имел возможность убедиться в этом, наблюдая назойливые шепотки, какими обменивались благонравные гости, перемежая их со слезами, тактично прикрывая рты надушенными платочками. Да, подобное зрелище было обыденностью, и обычно Дамьену было все равно: какое ему дело до того, как иные люди развлекают свою скучающую душу? И только лишь сегодня, по его сердцу будто кто-то проходился ножом, слегка надавливая, стремясь не убить, а всего-то заставить помучиться от саднящей раны. Потому что эти люди обсуждали его мать. И его самого, разумеется, но на это Дамьену было чуть меньше, чем наплевать. Оторвавшись от лицезрения совсем уже потемневшего пейзажа за окном, Дамьен накинул было шарф, кое как повязав его, повинуясь своему желанию прогуляться. Свежий воздух манил его, ибо в доме было необыкновенно душно, наверняка от присутствия в нем посторонних людей и случившейся недавно смерти. Чуть дернув головой, отмахивая от себя неприятную мысль, едва-едва полоснувшую по сердцу вновь, Дамьен торопливо прошелся по коридору и уже почти приблизился к ступенькам, как вдруг, расслышав чей-то знакомый окрик, остановился. Впрочем, едва ли это был действительно окрик – скорее оброненное спокойным тоном его имя, которое с весьма давних пор имело свойство приобретать пугающий окрас из уст окружающих. - Месье, - окликнувший его дворецкий приветливо и даже как-то сочувствующе улыбнулся: Дамьен явственно видел это сквозь распахнутую дверь отцовского кабинета. – Вы не могли бы подойти сюда? Я занимался разбором документов вашего отца и нашел нечто примечательное. Для вас, разумеется, - слегка откашлявшись, Бастьен принял вновь свою позу царедворца с вышколенной осанкой – которой, вне всяких сомнений, умудрялся гордиться. Какая жалость, что Дамьену она теперь казалась столь неуместной: в этих унылых декорациях театра жизни, где царили недавняя смерть и долги подобные претенциозные манеры казались скорее насмешкой, нежели чем-то стоящим старания. Впрочем, отец бы оценил. Ангерард Морье с его бесконечными и весьма часто повторяющимися воспоминаниями о столичной молодости все всякого сомнения оценил бы манеры своего слуги весьма дорого. Не его ли Дамьен сын? Покорно подойдя к дверям кабинета, Дамьен заметно расслабился и, ступив на порог, почти дружески похлопал Бастьена по спине. Старина Бастьен, несмотря ни на что, служил их семье с тех пор как Дамьену минуло семь лет, и, разумеется, в его памяти запечатлелись преимущественно хорошие моменты, связанные с этим немолодым, но все еще статным мужчиной. Порой глядя на него, юноша ощущал едва уловимую, но все же едкую зависть – не к возрасту, разумеется. А к тем самым манерам, которые так восхвалял его ныне покойный отец, но которые Дамьен, как ему думалось, не смог освоить в нужной, той самой естественной в своей претенциозности манере. Прикусив губу, он опустил взгляд, рассматривая раскинувшиеся по всему столу пожелтевшие от времени письма. «У отца было много знакомых», - промелькнуло в мыслях, и Дамьен, приосанившись, посмотрел на Бастьена, невольно приподнимая плечи. Все же ему хотелось демонстрировать свой новый статус хозяина и главы семейства Морье, даже если в глубине души он все еще не ощущал себя таковым. При рационально возникающем вопросе, когда же он наконец ощутит себя так как нужно, на ум Дамьену приходило лишь далекое, но такое размытое будущее. Будущее, о котором пока что не думалось. - Это практически вся корреспонденция вашего покойного отца, месье, - ровный голос дворецкого отчего-то напоминал юноше пламя мерно горящей свечи, и, сглотнув, он перевел взгляд вновь на письма, поддев одно из них пальцем. Чернила были высохшими, следы времени отпечатались на пожелтевшей бумаге, и вглядываясь в аккуратный почерк, Дамьен вскользь просмотрел фамилию автора письма: «Робер Фонтен, 10.11.1805» - Зачем вы разложили все это здесь, Бастьен? – поинтересовался Дамьен, сложив руки в карманы, моргнув пару раз от яркого пламени. - После того как вашей матушке стало плохо, мне в голову пришла мысль о том, каким образом можно было бы поправить ваше… положение, - коротко откашлявшись, мужчина продолжил: - Здесь разложены письма вашего покойного отца, полученные им от старых знакомых из Эдъера, - прокашлявшись, будто ему было неловко произносить следующие слова, Бастьен невозмутимо продолжил: - Я думаю, вам следовало бы отправиться в столицу и подыскать возможности для… закрытия семейных долгов. Если, разумеется, вы считаете это уместным. Вы теперь хозяин и ваша воля… вне сомнения является главной. Я полагаю, соседи поймут ваш скорый отъезд, а даже если пойдут пересуды, что вы покинули дом столь скоро после смерти отца… - Я не думаю, что в таком случае мне будет до этого дело, - оборвал дворецкого Дамьен, слегка скрежетнув зубами. Пошерудив рукой небрежно письма, он попытался заострить свое внимание на одном из них, но пресловутое внимание сегодня пребывало в крайне рассредоточенном состоянии. Видимо, сказывалось напряжение от событий сегодняшнего дня. - Как вы считаете, господин, - склонив голову, ответствовал Бастьен, и заглянув исподволь в его серые глаза, неизменно ясные и невозмутимые, Дамьен не мог не заметить в них словно бы согревающую в этот пасмурный день отцовскую нежность. Так, разумеется, было всегда, сколько он знал Бастьена: за свой спокойный нрав и твердый разум, он заслужил благосклонность отца, и Ангерард, конечно же, не противился тесному общению своего сына с одним из преданнейших своих слуг. Прикусив губу, Дамьен улыбнулся, несколько неловко похлопав мужчину по плечу. - Как самочувствие вашей матушки? – осведомился Бастьен, выпрямляясь снова, складывая руки перед собой: в силу строго нрава, ему претило любое проявление отсутствия формальностей, пусть даже исходящее от всего сердца. - Нестабильно, - отозвался Дамьен несколько задумчивее, чем требовалось бы, плавно уходя с головой в окутывающие голову мысли. Настырные и назойливые, они толпились, заполоняя собой все пространство, заставляя его возвращаться к порочному кругу раздумий, вины и плохо прикрытой злобы. – Врач обещает, что ей станет лучше. Махнув коротко головой, Дамьен не выдержал: покинул помещение, напоминавшее об отце слишком явственно, где нельзя было игнорировать тот факт, что один его родитель сегодня окончательно лег в могилу, а другая по причине этого едва ли не находилась там же. А могла ли быть другая причина? Этого-то Дамьен и боялся. Затянувшись долгожданной сигаретой уже стоя на прохладном воздухе, Дамьен сделал очередную неудачную попытку отвлечься: сквозь привычно опутывавший его мысли кокон с небывалой настойчивостью просачивалась одна мысль. «Именно поэтому ты и сделаешь то, что сказал Бастьен, Дамьен Морье. Именно поэтому ты и попытаешь счастья в Эдъере, ведь это вполне неплохая идея…». Стиснув зубы, он тут же резко разжал их, выдохнув наполнивший было легкие дым. Бросив последний взгляд на совершенно лишенное звезд, как и любого признака жизни, небо, юноша развернулся обратно к дому.***
Предстоящая встреча с матерью пугала его ничуть не меньше, чем в детстве. А может, все-таки менее? Стиснув медную ручку двери, Дамьен коротко выдохнул, за дверью не было слышно никаких признаков недовольства или гнева, но тишина пугала его едва ли не сильнее предстоящего скандала. Она била по ушам, расстраивая нервы, но разрушалась, впрочем, одним движением. Дернуть на себя и войти. Резко и без промедления. Ворвавшись, как ему показалось, резким, едва ли не нервным порывом, Дамьен сразу заметил краем глаза наличие в комнате третьего человека, но далеко не сразу посмотрел матери в глаза. Сцепив руки на одеяле, она также не спешила посмотреть на сына своим проницательным, словно бы разделывающим изнутри на части взглядом, продолжая концентрировать свое внимание на стоящем на почтительной дистанции, а, впрочем, рядом от ее кровати Фабрисе. Когда игнорировать присутствие сына становилось уже невозможным, женщина поджала губы, и Дамьен, все еще не пересекавшийся доселе с ней взглядом, следил за этим плавным движением как зачарованный. - Ты зашел очень вовремя, Дамьен, - начала она уже на слегка повышенных тонах, всеми силами сообщая ему, что ее слова несут в себе совершенно противоположную их же смыслу подоплеку. – Я, слава Создателю, еще жива! Неизвестно, насколько надолго… - добавила она несколько то ли жалостливым, то ли негодующим тоном, бесстрастно взглянув на Фабриса. Тот в ответ слегка передернул плечами, словно переговариваясь с Жоржеттой Морье в немом диалоге. – Но я рада, что после смерти отца ты все еще не забыл о моем существовании, - продолжала она, резко одернувшись, пожалуй, слишком проворно переведя свое внимание на него, привычно удушая своими провоцирующими намеками. С ранних лет Дамьен чувствовал свое бессилие перед ними, но отчего-то именно сейчас и именно оно, старое и почти ненавистное, било по голове с удвоенной силой. Что же подкрепило эти силы? Неужто смерть отца? - Я рад, что вам лучше, матушка, - слегка дернув рукой, ответил Дамьен, невольно чуть склонив голову, впрочем, не настолько, чтобы не взглянуть мельком ей в глаза. Привычное разочарование, скользившее в карих глазах едва укололо его, и этот укол, подобный комариному укусу, заставил молодого человека больно прикусить губу, вызывая волну непонимания: по какой же причине, он, заранее зная исход всего происходящего эпизода, все еще продолжал испытывать одни и те же надоевшие чувства? По какой причине вызывал их в себе снова и снова? - Не надо этого, - болезненным в своей небрежности жестом, отмахнулась от него мать, скривившись со слегка обеспокоившей его резкостью: по опустившемуся плечу, Дамьен понял, что мать все еще мучили проблемы с сердцем. Переметнув взгляд на Фабриса, он получил в ответ напряженный, но в то же время обнадеживающий взгляд. По меньшей мере он должен был быть таким. - Твоя мать имела с утра беседу с кредиторами, - размеренно, словно пробуя слова на вкус, произнес Томази, за что юноша мысленно поблагодарил своего соседа: ведь тот избавил его от участи выслушивать тираду о собственной неблагодарности длиной в несколько часов. – Не самую приятную из всех возможных, как ты понимаешь. Я зашел спроситься о ее здоровье, но раз уж ты здесь, я, наверное, должен откланяться. Надеюсь, что в скором времени увижу вас обоих в добром здравии, Дамьен. Протянув его имя на какой-то странный манер, мужчина исподволь заглянул Дамьену в глаза, и – он был готов поручиться – видел в его насыщенно карих, больших глазах отблеск того же цвета, но совсем немного светлее оттенка. Смутный, теперь уже едва догорающий огонек того, кто безвременно ушел в могилу. Они с отцом были отчасти похожи – как наверное и должно быть – и это сходство, которое и нравилось и не нравилось сыну одновременно, особенно четко всегда подмечал Фабрис. Видимо ему и сейчас нравилось улавливать в сыне своего некогда друга его черты. Что же, порой, отражать отблеск кого-то другого, было не так уж и плохо? Ощутимо крепкое касание его плеча отрезвило Дамьена, и, резко взглянув мужчине в глаза, он скоропалительно выпалил: - Нельзя ли немного остаться с моей матерью? Вам? Неловкость, повисшая в помещении, едва не дробила ему кости. - Я имею в виду, остаться ненадолго, покуда я не расскажу новость… Она важна и касается моей семьи… Моей матери бы не помешала поддержка, - закончил он неожиданно твердо и, сглотнув, осознал свою победу, увидев понимание, промелькнувшее в глазах, напротив. Понимание это и радовало и нет одновременно, и это чувство порождало странное жгучее противоречие. Дамьен зависел, чертовски зависел от этого понимания, а вместе с тем, казалось, не было на свете ничего, что столь ясно обнажало чувства, которые ему бы хотелось скрыть. А скрывать ему желалось по обыкновению бездну всего. Слегка шаркнув ногой, Дамьен проводил взглядом присевшего в кресло Фабриса, уставившегося на него задумчивым взглядом. Почти насилу заставляя себя отвести глаза от него, столь уверенно занимавшего кресло, юноша полуобернулся в сторону матери, которая с видимым напряжением вцепилась в белые простыни. - Я говорил с месье Бастьеном по поводу… тревожащего нас всех положения, - проговорил Дамьен, мысленно хлопнув себя по лбу, неприятно осознав, что именно это пресловутое «положение» и изводило его мать, доводя ее до грани. Зависимое положение вкупе с прилагающимся горем. «Чего только может пожелать дама на склоне лет, а?» - промелькнула в голове пугающая отчего-то мысль, которую Дамьен поспешил отмахнуть, словно неуместную муху. - Мы пришли к идее, как можно исправить наше положение… безопасным образом, - не зная отчего добавил слово «безопасным», протянул Дамьен, сцепив руки перед собой. – Я собираюсь ехать в Эдъер, дабы добыть средств, сколько смогу. Позаимствовать у старых знакомых нашей семьи на неопределенное время в долг. Буду отсутствовать недели две, не больше, - проговорил он скороговоркой, только сейчас отмечая, что судя по количеству старых знакомых отца, ему придется задержаться в столице явно дольше, чем он упомянул. Едва ли не месяц, даже если половина отвергнет его персону, не пустив даже на порог. Он ожидал бурной реакции, но молчание, последовавшее после его слов, оглушало ничуть не меньше. - По-твоему, эта идея хоть сколько-то разумна? – отстраненно поинтересовалась мать, будто смакуя слова, видимо обдумывая его предложение. Набрав в грудь воздуха, Дамьен уже было собирался возразить, но женщина припечатала его последующими словами: - Память о твоем отце все еще жива среди его старых знакомцев и, о ужас, если о нашей семье начнут судачить, что мы обеднели! Твой покойный отец только сегодня лег в могилу, а ты, Дамьен, собираешься попирать его память подобными предосудительными действиями… Короткий всхлип грозил затянуться рыданиями, и Дамьен, взяв себя в руки, собрался гнуть свою линию. Он не отступит. Не теперь, когда, как ему кажется, альтернативных вариантов не слишком много. Мать не согласится продать что-либо слишком по ее мнению ценное из их и без того оскудевшего жилища, так к чему бы ни попробовать иной вариант? Его вариант. В конце концов, столичная жизнь менялась слишком быстро, и в этом круговороте жизни едва ли находилось время и место отжившим воспоминаниям, отжившим свое людям. Отца едва помнили в Эдъере, а если и помнили, едва ли им было хоть какое-то дело до его провинциальной, потерявшей изрядную долю престижа семьи. Только лишь мать, пребывавшая в иллюзиях, не могла не понимать этого. - Кто мы, попрошайки, по-твоему? – поинтересовалась она, сорвав голос до высоких нот. Подобная музыка заставила Дамьена уже натурально поморщиться, изо всех сил вцепившись пальцами в ближайшую деревянную поверхность, силясь не разломать что-нибудь первое попавшееся в руки. Агрессия и ярость так и теплились в нем в подобные моменты, было время он изливал их на слуг, было время – на самого себя, но едва ли он старался показать свою злобу матери в открытую. Так было – никогда. - Почему бы и нет? – вопросил он упорно, сквозя взглядом отчего-то Фабриса, который, не разрывая зрительного контакта со своим крестником, усиленно потирал свои седые виски, словно это могло как-то облегчить мыслительный процесс. - Я не думаю, что твоя идея настолько хороша как ты полагаешь, Дамьен, - ответил мужчина, спустя недолгое молчание. – Видишь ли, Эдъер – город необязательный, там довольно быстро теряешься из виду, если не присутствуешь определенное время. Едва ли ты сможешь попытать в столице счастья, мальчик мой, ведь там… - Боюсь, все решено. – выпалил Дамьен на одном дыхании, криво улыбнувшись. Нащупав ручку двери, он резко вышел, едва опомнившись, прикрыв ее за собой. Он шел быстро, точно боялся тех, кто мог нагнать его и насильно отговорить о той затеи, в которую он намеревался ввязяться. Подобное было грубым и непочтительным, а все же действовало отменно, особенно когда Дамьен намеревался настоять на своем, том, что казалось верным и… правильным? но его едва ли кто одобрял. Не то, чтобы его огорчало это прямо сейчас. Чего не сказать о позднем времени. Зачерпнув в ладонь горсть земли, он пропустил ее сквозь пальцы, наблюдая за тем, как от нее, мягкой и податливой, остается порошок. Стиснув зубы, на этот раз от облегчения, он вскинул голову и с наслаждением вдохнул ночной воздух. Ночь, как всегда приносила облегчение, но теперь – не от того, что все закончилось – а от того, что, напротив, только-только начиналось. Хозяин поместья и глава семейства Морье теперь звучало не столь тягостно, не правда ли?