Как важен порядок

Все казалось болезненным, наполненным смертью, невозвращением и уходом дышало все в кабинете: пропитанная чужими флюидами мебель, лакированные ножки и кожаные драпировки кресел, массивные шторы. Смерть источал зеленый торшер, и даже пыль на поверхности стола казалось вековой, точно с тех пор, как Эрвин покинул свой кабинет три дня назад, прошла целая вечность. Эпоха. И вот, в который раз ему перерождаться заново, собирать себя по кускам, в кататоническом ужасе елозить ладонью по темноте вокруг, пытаясь уцепиться за тепло крючковатыми пальцами. Тело казалось неподъемным, даже лицо точно было налеплено грудой рельефов – глубокие складки на лбу, широкие брови, нос под пленкой грязи и соленого пота. Когда Эрвин сел в свое кресло и закрыл глаза, ретроспекции стали еще ярче, еще ощутимее, плотной субстанцией они заклубились в комнате пропущенной сквозь пальцы вечностью. Эпохой. Когда ноги набирают высоту, когда тело закручивается точно подброшенный ветром сухой лист, и свист рассекает уши – жизнь становится острее, насыщеннее. Ривай бы и не сумел жить по-другому, как-то иначе, вариться в горячем желтке под скорлупой трех стен. Расстановка, траектория, стратегия – голос Эрвина звучал в голове, направлял. Вести товарищей на смерть - это ли те средства, которые оправдывают цель? Все нормально, пока скрипят стальные тросы и следом развевается еще пять изумрудных плащей со скрещенными крыльями. И, похоже, есть какой-то толк в том, чтобы держаться вместе, с трудом отбиваясь от Титанов – триумф новобранцев за одного или двух убитых уродцев в обмен на собственную жизнь. Слишком ценная валюта для маленького разведотряда. Для маленького человечества. Их выходило за стены тридцать два человека, бока лошадей лоснились на солнце, победно сверкали бляхи на амуниции и корпуса приводов. И солнце разливалось вдоль дороги, и бодрый голос Эрвина точно гипноз уносил прочь тревоги тех, кто впервые вышел за стены. Один-единственный шаг за горизонт. Длиной в целую эпоху. Их выходило тридцать два под широкими знаменами, а вернулось едва ли с десяток. Эрвин ощутил, что жизнь по капле вливается обратно спустя двое суток. Пыль на столе, диван, кресла – ничего не изменилось, но он уже различал теплую весеннюю свежесть ветра, буквы складывались в слова, а слова в страницы бесконечных рукописей с сургучом печатей. Он еще жив, легкие жадно перерабатывают кислород, горло перекатывает горькую слюну. Он еще жив, и кулак за дверью пускает дробь прямо ему в висок. Они еще живы, и у них обоих полно дел. - Да, войдите. Видеть Ривая было еще тем испытанием – каждый раз, когда Эрвин переходил в неудачный и фатальный эндшпиль, Ривай брал на себя задачу руководить пешками, в надежде, что все они станут ферзями. Но поле их брани не было разлиновано в черно-белую клетку. - Как все прошло? Капрал остановился напротив стола, и застывшие глаза Эрвина сосредоточились на белоснежном платке и на шевелящихся бледных губах. - Все как всегда. Хотя кто-то с трудом понимает, что тела невозможно вернуть. - Спасибо, что берешь это на себя. - Посмотри на меня. – Произнесли губы, сливаясь с носом, скулами и подтеками нехороших синяков под темными глазами. Сухая рука коснулась щеки командора, сквозь пальцы электрическим током струилось едва ощутимое тепло, и стекло голубых глаз стало влажным, Эрвин выдохнул и отпустил. - Ты не можешь все предугадать. В этот раз мы были совсем близко. Ты не обещал им, что они вернутся. – Вкрадчивый голос посланника свободы, даже Эрвина он заставлял роптать, но своего ропота он не показывал, и даже не перехватил привычно короткие пальцы губами, не надкусил костяшки, не увлажнил поцелуем мозоли от холодной стали клинка. - Я знаю. Но я использовал их, чтобы прорваться. - Конечно использовал! И они счастливы быть использованными! Они были частью общей стратегии. – Ривай склонил голову чуть набок, лениво обводя небритые скулы ногтем. Эрвин смотрел на него снизу вверх. Быть использованными, быть щитами, мечами, ножами, метко выброшенным камнем из пращи, частью якобы блестящего плана по спасению человечества, каплей дождя, упавшего на иссушенную землю – Эрвин хотел так думать, но это все больше походило на самообман, и прежнюю логику вытесняли железное и массивное «Зачем?», колюще-режущее «Ради чего?». - Ты хочешь зарасти пылью? – Ривай провел пальцем по столу, оставляя след в мелкодисперсном покрытии. Эрвин пожал плечами, отодвинулся. Ящик скрипнул, обнажая свои внутренности – планы, карты, изрешеченный пером пергамент, какие-то смешные наброски такой помпезной и такой бесполезной надежды. - Здесь нужно сделать уборку. – Мрачно констатировал капрал, оглядывая кабинет. Грязно-лимонное солнце через брешь между шторами окрашивало комнату в оттенок болезни. – Ты больше меня знаешь, как важен порядок. Здесь, и… - Ривай снова посмотрел на Эрвина, точно у него между бровями был открыт третий глаз, через который он смог увидеть липкий черный хаос внутри крепкого черепа. – Здесь. Эрвин, наконец, улыбнулся. - Мне надо разобраться с этим отчетом до вечера. – Пыль взвилась под весом толстой кипы желтых бумаг. Ривай брезгливо задержал дыхание. - Разбирайся. Я пригоню сюда кадета с ведром и тряпкой, но после обеда. - Ривай. – Эрвин окрикнул его уже тогда, когда дверь почти захлопнулась. – Жди меня сегодня вечером. - Слушаюсь, командир. Дверь закрылась за его спиной, темнота бросилась на лицо как дикая кошка, и влажное тепло с сочным вкусом бледных губ защипало на языке. Эрвин облокотился на дверь, прижимая к себе Ривая, сжимая в крупных ладонях его ягодицы. Ривай был настойчив, вся его щепетильность осыпалась на пол мелким бисером, когда дело доходило до поцелуев – он хватал все, до чего мог дотянуться, и это напоминало перетягивание каната, пока один из них не сбавлял обороты, чувствуя, как трещат по швам губы от агрессивных поцелуев. Первым из игры вышел Эрвин, воспаленно улыбнувшись и пряча Ривая в своих объятиях. Эта разница в росте, эта проклятая разница в росте, эта прекрасная разница в росте – Ривай любил ее и ненавидел. - Что с отчетом? – Наконец промолвил он, когда сильные руки Эрвина расслабились у него на спине. - Можешь не волноваться насчет этого, я прекрасно выполняю свою работу. – Эрвин помнил каждую вещь в этой комнате, осязал, как стоят, обтекаемые темнотой, предметы. Спичка в его руках вспыхнула точно крошечный взрыв, керосиновая лампа коптила, но ее оранжевый свет вытащил из мрака идеально застеленную кровать и скучную мебель. - Волноваться за тебя – бессмысленное занятие. – Ривай ослабил туго завязанный платок на шее, разглядывая рельефную спину командора. Тот обернулся, блеснув острым взглядом под тяжелыми бровями. – Я не сомневаюсь в тебе. И не хочу, чтобы ты в себе сомневался. Эрвин усмехнулся, вернувшись к маячившему огоньку под замасленным стеклом. - У меня нет такого права. - Да, у тебя нет такого права. Как и времени на это. - Я сжег все бумаги. Начну сначала, будем действовать по-другому. Под скрип тяжелых шагов вслед за белоснежным платком на спинку стула отправилась накрахмаленная рубашка. - Ты очень буквально воспринял мои слова про уборку. – Высокая тень вобрала в себе Ривая, он дотронулся до круглой брошки под горлом Эрвина. - В моей голове все еще полный кавардак. Эрвин коснулся блестящих темных волос, бритый затылок щекотал закостеневшую ладонь, холодные пальцы спустились к шее, и Ривай закрыл глаза под властью вытянувшихся в струну нервных окончаний. - Это дань. Я тоже помню каждого из них, и моя память напоминает все больше старый захламленный чердак. – Последняя пуговица высвободилась из петли. – Но у каждой сломанной вещи есть имя. А имя – это ценность. - Тебе нравится быть ведомым мной, зная, что ты можешь стать лишь именем? – Эрвин задрал его голову, требовательно заглядывая в глаза. Они были привычно беспристрастны, но пауза была непривычно долгой. - А у кого здесь вообще есть какие-то гарантии? У тебя что ли? У тебя их тоже нет. Эрвин тут же сорвал кривую усмешку с изогнутого рта, губы уже остыли и были холодными как сырое мясо. Слишком много болтовни, так сложно сейчас разогреться после этого - тела отдельно, души отдельно, но все это вот-вот смешается в кипящем масле над высоким огнем. Ривай наступал, подталкивая Эрвина к кровати, стаскивая с широких плеч рубашку и царапая языком его бархатистое нёбо. Пружины в матрасе жалобно застонали под удвоенным весом – дыхание Эрвина перехватило, и сдавленный выдох ворвался Риваю в рот. Когда началось это безумие между ними? Когда Эрвин пришел к нему в первый раз? Как так вышло, что они понимали друг друга без слов, что их отношения разрывали всякие логические связи, растирали в порошок дедукцию, пренебрегали анализом, отрицали синтез? И они плавали во взаимопонимании как в теплой крови, выпущенной из собственных вен. Они ерошили волосы друг друга, шерстили щетину на подбритых затылках, закусывая губы, затягивая в себя языки, слепо стукаясь зубами – Эрвин в отличие от своего любовника предпочитал укусам шершавое тепло языка. Возбуждение охватывало их почти одновременно, эдакий поток, вырывающий с корнем плотины их каменного спокойствия. Ривай уперся коленом в напряженный пах своего командора, вставая на четвереньки, голова Эрвина покоилась между его ладоней, и пальцы капрала то оскальзывались у него на щеках, то заползали в уши. Он мастерски раскачивал эту их лодку, но Эрвин справлялся с управлением, хотя под тонкими веками его глазные яблоки подрагивали от удовольствия, а пальцы хотели выпустить руль. И губами Ривай хватал уже твердые коричневые соски, прикусывал их, испытывая болевой порог Эрвина, но даже самая тягучая боль от острых зубов превращалась в раскаленные угли, на которых так интимно сплелись эти двое. Загремела металлическая пряжка ремня – какое счастье, что они сегодня не в экипировке, что им не нужно возиться с узкими ремнями амуниции, чтобы добраться друг до друга. Эрвин приподнялся, и Ривай стащил с него брюки вместе с плавками – у него уже встал, влажно блестела темно-розовая головка, пальцы скользили по дорогам набухших вен вдоль ствола к темной и тонкой коже. Шея Эрвина изогнулась, сам он будто глотнул кипятка, другая рука Ривая легла на его горло, захватывая подвижный кадык. Легкое удушье, под ладонями Эрвина напряженные плечи капрала, его вызывающие ключицы. Керосинка снова коптит, огонь волнуется, и тень Ривая напоминает демона, который собирается задушить свою жертву и высосать из него все соки. Ривай же мог отсасывать только яд из гнойных ран. - Эрвин? – Леви положил голову на рисунок словно выточенного из коровьей кости пресса, в глазах гуляло пламя, пальцы гуляли вдоль члена, твердого точно та самая кость. Эрвин гладил его по волосам, ожидая вопроса. - Ты ведь используешь меня, когда придет время? Пальцы замерли на темных волосах, на расслабленном лице мужчины проступило раздражение короткой судорогой, он нехотя открыл глаза и уставился в проникновенную темноту потолка. - Ты хочешь поговорить об этом сейчас? Ривай заерзал у него на животе, поднимаясь на локтях. Они снова были лицом к лицу, оба в масках застывшей скорби. - Ты используешь меня, когда придет время. – Прозвучал приказ, и медленный, тягучий как смола поцелуй был вместо сургуча. Эрвин отрицательно покачал головой, скорбь на лице сменилась бессильной тоской. Он использует, конечно, да, во благо Человечества, последнего рубежа, призрачной надежды, несуществующей Утопии, бумажного Мира, где не будет страха и высоких стен. Он использует Ривая и себя, конечно же, когда придет таинственное время, может, уже в следующий поход. А пока что они решили выпутаться из этих логических сетей, вдохнуть воздуха вне старого чулана. Ривай вбирал в себя его член почти полностью, острые зубы касались переполненных горячей кровью вен, дрожащий язык бередил плоть и душу. И сам Ривай, его рот, становились для Эрвина всем, громко захлопывалась дверь в их мрачное измерение, когда тот мял в ладони его мошонку, водил кончиком языка по ободку головки. Его самоотдача была сумасшедшей. Когда они снова сцепились губами, Ривай уже стаскивал с голой задницы и узкие брюки, и белье, нетерпеливо стряхивая их на пол. Лампа судорожно мигнула и погасла, оставляя их один на один. Но они чувствовали, что смотрят друг друг в глаза, когда Эрвин приподнялся, а Ривай уселся ему на колени, обнимая за шею. Его бесстыдно прямая спина, его бесстыдно вздымающаяся грудь, бесстыдно разведенные ноги и эта восхитительная разница в росте – член Эрвина касается его промежности и проскальзывает меж сухих ягодиц. Эта разница в росте была как разница в статусе – можно превратить ее в нож и вспороть им собственную гордость, а можно наслаждаться тем, как тают большие пальцы ног в горячем красном рту Эрвина Смита. Истеричный пульс Ривая под языком – Эрвин не оставлял следов после своих поцелуев на тонкой шее, на груди. Он любил прислониться ухом к солнечному сплетению и слушать, как между ребер, в золотой клетке, молотит крыльями огненная птица, растревоженная их близостью. Ривай сдавленно выдохнул над ухом, чуть прогибаясь в спине. - Раздвинь шторы. – Тихо приказал Эрвин. Тепло соскользнуло с его колен, и, шлепая босыми ногами, приблизилось к окну. Из угольной темноты со скрипом нарисовалось серебристое окно с грязно-лиловым небом. Эрвин не мог отвести глаз от капрала – его лучший трофей. Ривай замер у столика, ночной свет очерчивал его миниатюрное тело, крепкие сплетения мышц, темные полосы сдавленной ремнями кожи, взъерошенные волосы. Он налил из стоящего на столе графина себе стакан воды и смочил пересохшее горло. Эрвину вновь стало ужасно обидно за него и за себя, за невозможность совместного будущего. Но он терпеливо проглотил свою обиду вместе с предложенной ему водой, вытер губы и отставил стакан. - Мне не нравится, как ты смотришь на меня. – Ривай подошел к кровати вплотную, глядя на него сверху вниз. Эрвин непонимающе улыбнулся. «Точно я уже мертв». - Не важно. – Обессиленно произнес Леви, перебрасывая через бедра Эрвина ногу. – Просто делай все, что считаешь нужным. Выпусти птицу из клетки. Эрвин пытался схватить зубами его острые лопатки, перекатывал на языке подвижные позвонки, член Ривая уместился в его большую ладонь, пронизанную живым теплом. Мягкий, как глиняная заготовка, Леви прогнулся в спине, снова вставая на четвереньки и предлагая Эрвину свой задний проход. Естественно, в обмен на влажный плен его слизистой. Он давно позабыл о своей брезгливости – Эрвин был слишком особенным, и подчинение ему казалось естественным порядком вещей. Подчинение было выражением их безымянной и отчаянной любви. Подчинение, рано или поздно, скатывалось в равноправие: Ривай захватывал член Эрвина ребристым горлом, а Эрвин смазывал его анус жемчужной слюной, дразнил языком, целовал ягодицы и трогательный крестец. Короткая судорога, перекроившая все мышцы Ривая, выбила его из колеи, он облизнул липкие как мед губы и сдавленно выдохнул. Короткие светлые волосы внизу живота раздражали и кололи его щеку, пальцы скрючились, бедра двинулись навстречу перламутро-розовому языку Эрвина. И сейчас Ривай мог, Ривай хотел позволить себе эту беспомощность, эту иррациональную и грязную для других близость, которую он сам считал священной, кристально-чистой, и этим успокаивал себя каждый раз, когда Эрвин, глядя сквозь него, произносил это свое «Я приду к тебе сегодня вечером». И все туже был узел в горле от привычной мысли, что подобного вечера может никогда не статься с ними больше. Эрвин уже был сверху, он как жидкое тепло обтекал собой тело капрала, становясь над ним, упираясь мощной грудной клеткой в крылья лопаток, накрывая своими ладонями его бледные пальцы, разрывая шелковую тишину своим тяжелым дыханием. Все на позиции, ты во главе непобедимого легиона, у тени которого исполинские серебряные крылья, командуй, веди, раздавай приказы. Делай хоть что-нибудь. Эрвин вдыхал запах его волос, ерошил их носом. В такие моменты, когда сильное чувство к Риваю заполняло пространство его мысли, командору всегда хотелось что-то сказать, и эти слова ртутью катались на языке, но он не мог выбрать подходящих – не громких и пустых. И тогда он просто целовал своего любовника в висок с совершенным упоением. И Ривай все прекрасно понимал, улыбаясь уголком губ. Улыбка эта тут же растворялась в болезненном напряжении – Эрвин входил в него лишь наполовину, чего было достаточно, и их сердечные ритмы начинали резонировать друг с другом, биение их пульсов сливалось в один сплошной звон, когда мучительная боль истиралась в ноль, и мышцы лица расслаблялись. Конечно, мой командир. Как прикажете, мой командир. Эрвин затягивал в себя Ривая как трещина в скалах, из которой поднимался алый жар раскаленного вулкана, он отвлекал его неловким и неудобным поцелуем в покрасневшие губы, поддерживал под грудью сильной рукой, и кровь так громко пульсировала у них в висках, что они почти не слышали визгливого скрипа кровати под собой. Вот рука Ривая вслепую ищет и находит твердые скулы, ладонь ловит влажное дыхание, пальцы гладят высокий лоб, цепляются за выбившиеся пряди соломенных волос, спускаются вдоль носа к жестким губам. И в комнате, которая не имеет вкуса и запаха, в комнате совершенной стерильности, уже все иначе – находиться в ней одному будет невыносимо, потому что стены и мебель впитывают в себя их сочащуюся сквозь открытые раны жизнь, и странно думать, что однажды она испортится как фрукт, и превратится в смерть. В смерть, которой дышит все в кабинете Эрвина. - Поменяемся. – Отрезвляюще холодный голос Ривая в лиловой полутьме. Эрвин замер, чувствуя, как горит макушка и кружится голова. Стирая испарину со лба тыльной стороной ладони, он кивает. - Как скажешь. Витая спинка кровати впивается в спину Эрвина железным холодом, темные глаза напротив все в дыму, губы кажутся жесткими как резина и горькими как крепкий чай. Ривай снова у него на бедрах, мелко подрагивающей рукой он опирается на мягкую постель, медленно насаживается. Прохладный воздух стекает по их плечам, остужая. Тычась губами в гладковыбритую щеку своего командира, Ривай тоже не мог подобрать правильных слов - он замирал на долю секунды, в лиловом свете призрачно фосфоресцируя, их глаза снова сталкивались, а измерение вокруг искажалось. До чего же болезненно любить друг друга. - Ривай…- Эрвину не нужно было договаривать, зализывая трещины в губах. На сей раз капрал не отказался от последнего, не выпустил из себя заряженной плоти, и слишком скоро почувствовал жидкое тепло, ползущее по внутренней стороне бедра. Но отчаяннее всего в этот момент был сам Эрвин, мимический рисунок на чуть грубом лице, искривленные губы, крепко зажмуренные глаза. Ривай же кончил, уткнувшись в сильное плечо – он помогал себе рукой, и голова кружилась от всеобъемлющего жара и терпкого запаха пота. Плавилась и вновь твердела поясница под ладонью Эрвина, дыбились и успокаивались легкие. Парализованные, они оба лежали так несколько минут, убитые друг другом – командир, охлаждающий затылок о металлическую перекладину, и капрал, уместивший голову на широких ключицах. Тела отказывались шевелиться, и только пальцы податливо сплетались в тесный клубок. В грудной клетке Ривая наступила тишина, как и в воздухе, их молчание было долгим и правильным. Когда Эрвин, наконец, заговорил с обычным беспристрастием, казалось, что прошла уже целая вечность. Эпоха. - Я не хочу тебя использовать. - Я знаю. – В черных глазах шевельнулась благодарность. - Что насчет тебя? - Кажется, почти порядок.