***
— Повтори, через раз, два, три...– произнося буква за буквой, дабы герой наверняка рассслышал, учёный прикусил нижнюю губу, после, словно нерешаясь, выпалил: – Аль-каляф. —...Что это значит?– особо увлечённо рассматривая потолок, Итэр оставлял после себя впечатление умалишённого, что не в силах собрать в голове общую картинку ситуации, что разложилась прямо перед ним, тем не менее, даже сам Хайтам был не в силах сообразить, что сейчас происходит. Длинные пальцы принялись блуждать по деревянному, явно не новому секретарскому столу, выписывая какие-то фразы, которые, пожалуй, разобрать мог только сам писарь. Ему нравилась старая мебель, от которой веяло мудростью предшественников, а не нравилось ему, к примеру, дрожать от страха, пусть не на виду у кого-либо, однако в душе он разрывался на части. Постепенно костяшки побелели, выступили вены, руки ненароком принялись сжимать край стола с невыносимой силой. Хайтайм принял молниеносное решение – свои переживания он выльет на этой несчастной мебели. Послышался лёгкий треск древесины, а за ним – шаги. Глаза резко раскрылись в секундном шоке, рассматривая Итэра с ног до головы: шатаясь из стороны в сторону, тяжёлыми шагами, путешественник направлялся прямо к нему. Он уж было хотел броситься к мальчишке, дабы поддержать того, чтоб окончательно не свалился, но первее бросился к нему именно пострадавший. Итэр словно хотел повторить ту сцену, что развернулась с ними совсем недавно, перед собственным заточением в одиночной камере Академии, пусть в тот раз в главной роли оставался аль-Хайтам, а не он. Путешественник полетел прямо в секретарский стол, на котором благополучно отыгрывался, до хруста древесины, нервный писарь. Он путался в собственных ногах, а ботинки казались невыносимым грузом, словно кандалы на цепи, те, которые были с шипами и раскаленными до невыносимых температур. Не было таких? Не смешите, Итэр является прямым доказательством. Руки в черных перчатках в мгновение ока отстранились от скрипящей до ужаса мебели, подхватывая мальчишку очень вовремя, переняв удар прямо на себя. Глаза замылено устремились вверх, рассматривая очертания круга вокруг головы аль-Хайтама, словно тот никто иной, как святой. — Тебе стоило бы лечь...Итэр,– страшась тронуть лишний сантиметр кожи, Хайтам осторожно отстраняется от Путешественника, дабы не разгорячить уже отдающее в висках стук сердца. Итэр даже не шевельнулся, явно давая понять, что находится все в том же неблагополучном состоянии. Пальцы рук дрогнули в одночасье, в нетерпении сжимаясь в кулаки, на лице была состроена гримаса то ли неконтролируемой злости, то ли откровенной боли. Руки стремятся прикоснуться к коже Итэра, однако здравый рассудок Хайтама, благо, не даёт случиться непоправимому. Цепко сжав зубы, учёный отвернулся в другую сторону, обвел глазами комнату, всячески избегая контакта с парнем. Ему было страшно. Страшно дышать. С трепетом сглотнув подобравшийся ком в горле, мужчина уверенно схватил мальчишечьи ноги так, дабы усадить его на место, с которого тот сбежал изначально. Послышался протестующий хрип, сквозь закрытые глаза, одурманенный благовониями разум... Ладони отстранились мгновенно, словно по указке самого архонта, не меньше, сопровождая движения ярким чувством стыда. Да и никакой архонт бы не сравнился с этим златокудрым путешественником, ведь, действительно, Хайтам мог повиноваться лишь Итэру. Если бы ему, человеку, что абсолютно чужда вера, приказали вознести молитву Путешественнику, на размышления бы тот не выделил и одной секунды, падая на колени в одночасье. Учёным нельзя слепо верить и полагаться на кого-то свыше, но аль-Хайтам допустил ошибку ещё тогда, когда лишь краем уха услыхал имя причины своей бессонницы которые сутки. — Итэр, молю, без лишних звуков. Мне надо привести тебя в чувства,– хмуро покачав головой, Хайтам без лишних мыслей предпринял новую попытку ухватиться за бедра парня, ощущая горячее дыхание у себя на груди. Пожалуй, несколько мгновений они могли себе позволить постоять, дабы тот с угрызением совести насладился секундным моментом. Очнувшись, учёный прикусил нижнюю губу, сопровождая сей жест нервным подрагиванием плечей. Ясно осознавая, что он и так позволил себе слишком много, мужчина робко предпринял попытку приподнять путешественника выше, ладонями ощущая крепкие мышцы ног. Веки опустились с неким наслаждением. Создавалось ощущение, словно глазные яблоки закатились за целые километры, как бы постыдно это не ощущалось в данную секунду. Пускай Итэр и создавал о себе впечатление хрупкого парня, на деле он был вовсе не беспомощным мальчуганом, коим его описывали в нескольких лёгких романах издательств, что хотели наживиться на светлом образе героя, всевозможно опошляя его ради прибыли. Кладя руку на сердце, самому же герою было абсолютно плевать на клевету, его это никогда не заботило, даже если имидж и мог пошатнуться – совершенно начхать. Его путь основывался совсем не на том, чтобы доказывать кому-то обратное. Зачастую блондин обращал внимание на перчатки аль-Хайтама, на то, какими они были необычными, отличными от его. Догадывался бы об этом учёный, с удовольствием отдал бы их на его попечение, в голове сохраняя тёплую мысль о том, как парень обволакивает ими свои прелестные, сильные руки. Однако сейчас, красуясь на белоснежных ладонях хозяина, учёный обводил ими торс путешественника, ненароком захватывая при этом кусок плаща героя, что стоило бы снять с самого начала. Понимая собственную ошибку, Хайтам опустил глаза в пол, задумываясь о последствиях, анализируя, прибегая к всевозможным решениям. Подхватывая Итэра крепче, он для себя метко подмечает, что даже вес у парня составлял ниже нормы. Неужели в нем проснулся материнский инстинкт, что шепчет на ухо о желании сохранить здоровье путешественника на высшем уровне? Хайтам понимал всю природу поведения Итэра. Все было намного запутаннее. Одной рукой секретарь придерживал голову мальчишке, другой же, как бы не становилось неловко ему самому, тот удерживал нижнюю часть тела героя, надёжно оберегая от падений. Он часто утверждал, что является лишь заурядным писарем, который хочет продолжать свою работу в том же темпе, что и раньше, вовсе не выделяясь особой силой, но телосложение мужчины говорило об обратном, если не кричало. А физическая подготовка и вовсе – была сравнима в поединке с самим Сайно. Путешественник ломал голову над этим ребусом уже давно, ещё когда оставался ночами в пустыне, некогда ловя себя на мысли, до какой же степени аль-Хайтам оставался неразгаданным для него. Слишком много скрывал за собой этот человек, а начиная говорить – невольно покрываешся мурашками, и ведь даже не поймёшь, от чего именно: от его слов, что были произнесены голосом твёрдым, уверенным, запугивающим до дрожи в коленях своим авторитетом, или от глаз, взгляд которых наполнен спокойствием, равнодушием, лишь иногда, самую малость, убийственым безумием. Усаживая Итэра на диван, Хайтам не мог найти в себе силы отпустить руки ещё, пожалуй, добрых несколько минут, полностью впадая в безмолвное отчаяние без возможности полностью овладеть собой. Единственный, кто точно мог знать его вдоль и поперёк – он сам, но тогда почему сейчас он был в растерянности? Он был уверен, что никто бы в жизни не рассказал о нем больше, чем известно любому сумерцу, не привык освещать свои чувства даже самым близким. А были ли такие и вовсе в его окружении? Точнее было бы сказать, нуждался ли он в таковых? Ответить на такой вопрос возможно по всякому, Хайтам же любил избегать разговоров об этом, переходя с темы на тему. Однако, в противовес всему, прямо сейчас, стоя коленями на деревянном полу, крепко удерживая руками ладони Итэра в своих, он мог ответить. Лоб словно приклеен к тыльной стороне руки героя, а спустя мгновение – робкий взгляд из-под низу устремленный вверх, прямо на лицо путешественника. Вознося словно некую молитву, ответом стало чётко вырисованное в голове 《Да》, ещё совсем недавно остававшиеся затуманенным глубоко в мыслях. Он не мог быть честен с самим собой до сегодняшнего дня. Глупость так и норовила выскользнуть с языка аль-Хайтама, до последнего удерживая свои порывы, но в конечном итоге преодолев преграды, ученый прошептал, разрезая душащую пустоту: — Я хочу быть рядом с тобой...– горестно захлебнув слова обратно, будто оборвав целую арию, Хайтам зарылся обратно в ладони Итэра, понимая, какую же он разрешил себе ошибку. Когда он вдруг стал настолько чувствительным, что даже голову сносит от чувств?***
Последними аккордами в завершении сегодняшнего дня стало раскатистое небо Сумеру, что так и принуждало удариться в пляс на городском базаре, где каждый вечер играли музыканты, а если повезет – сможешь попасть на выступление местной танцовщицы. И словно совсем недавно для аль-Хайтама на часах пробило лишь десять утра. Мирные десять утра, за которыми безжалостно последовала череда событий, непосредственно связанных с главным героем его мыслей. Всё та же комната, все та же пыль, уже окончательно осевшая на все том же трухлявом, скрипящем деревянном полу, все те же затаённые мысли, уносящие реальность прочь... Руки были скреплены в прочный замок, приклеены намертво ко лбу. Лицо выражало смутную тревогу, такую, словно предзнаменующую никак ни меньше, чем мировое бедствие. Стремясь снизить видимость страха к нулю, Хайтам не мог не заметить того, как его ноги ходят ходуном под секретарским столом, за коим он сидел. Глухие удары разносились по всей комнате, были явно ощутимы и самому учёному, и это напрягало его ещё больше. Тяжёлый выдох, безмолвное падение головой на стол, а после – протяжное больное мычание. Итэр никак не мог очнуться до конца, не мог прийти к полной работоспособности мозга. Сказать, что это не на шутку пугало аль-Хайтама – пожалуй, ничего не сказать. Он хотел прямо сейчас закричать что есть мочи, но в Академии, даже вечером, не стоило позволять временным порывам эмоций брать верх над собой. Неоднозначное первое впечатление об Итэре во время их знакомства никак не повлияло на мнение Хайтама, отнюдь, он и вовсе относился к этому совсем с другой стороны, ведь, к сожалению, произошло нечто хуже, нежели та ситуация с Пустынниками: писарь больше не в состоянии выкинуть из головы яркие сюжеты, тёплые воспоминания, что всегда оканчивались широкой улыбкой, вызванной Дэхьей в тот день на лице Путешественника. До такой степени герой заполонил его думы, что на неотъемлемые дела писаря уходило теперь значительно больше времени, чем требовалось на это раньше. Каково же было удивление Хайтама, когда сидя за очередной письменной работой по делам Академии, в его кабинет ворвались юные студенты, надрывисто объясняя, что в библиотеке потерял сознание некий белокурый чужеземец. Видели бы аль-Хайтама, о Боги, его знакомые – не поверили бы своим глазам. Да и чего уж там, сам Хайтам был бы рад не верить, однако тело словно исполняло некие приказы, в это время совсем не следя за собственными повиденчискими отклонениями. Писарь был не из тех, кто паникует в стрессовых ситуациях, наоборот: он был именно тем самым "Голосом Разума" и смело направлял других за собой. От прежнего 《Я》осталось, пожалуй, жалкое подобие уверенности. Люди отзывались о нем как о том, кого стоило бы избегать, и даже не потому, что он злой, вовсе нет. Хайтам создавал образ человека, что руководствуется лишь собственным рассудком, выводя людей из себя своими доводами и взглядами на мир. Но писарь хотел казаться таковым, и успешно исполнял данную функцию на ежедневной основе, пока проводки в голове не стали путаться между собой, создавая новые алгоритмы. Тело окропила нежность, и как-то жить даже стало приятнее, ведь обязанности не ограничивались лишь рукописями, а мысли больше не завершались одними делами Академии. Появилось что-то новое, что-то, что смогло вырисовать в нем новый уголок личности, который был незрим его долгую жизнь. Пугало ли это аль-Хайтама? Нисколько. Он был более зрел, чем многие люди, вдвое, а то и втрое, старше него. И вот он сидит прямо перед ним, уже очнувшийся, виновато улыбающийся. Что-то бормочет себе под нос, несколько неловко перебирая в руках складки своих штанов, в коих, возможно, повидал явно не самые приятные периоды жизни. Несмотря на расслабленную саму по себе атмосферу, оставалось незримое ощущение недосказанности, будто оставался не поднятый вопрос. Хайтам отчитывал Итэра, давно пора было его опустить на землю, не может идти всё гладко на постоянной основе, путешественник слишком самонадеяный... — Ты ведь и без меня знал, как действуют на тебя специфические благовония учёных... Однако с другой стороны, кто бы мог подумать, что в библиотеке могли заниматься такой глупостью,– демонстративно захлопывая книгу, Хайтам отвернулся от героя в полоборота, желая отвести больше времени на передышку.– Прошу, впредь будь внимательнее, за границами Сумеру я не смогу тебе помочь... Тишина невольно вызывала будоражащую дрожь по всему телу, поверхностно покалывающую по рукам и ногам, а после забираясь глубоко во внутрь живота. В воздухе висело ощущение особой интимности, даже когда на то не было веских причин, хватало лишь громкого вздоха, и словно ощутимого на себе горячего выдоха. Аль-Хайтам проводил взглядом незримую границу, вычерчивая её так старательно, до перекрытия кислорода самому себе, ограничивая любого характера взгляды в сторону пострадавшего от благовоний Итэра. — Я постараюсь,– сдержанно улыбаясь исподлобья, Итэр всячески пытался обуздать свой хрипловатый юношеский голос, что явно просел после постепенного возвращения мыслей и чувств на место вследствие обморока. Путешественник не отличался особой инициативностью в обществе, лишь в некоторые моменты мог позволить себе яркие всплески эмоций. Не сказать, что это было плохо, во всем есть свои плюсы: не привяжешься слишком сильно к людям, что встречаются у тебя на пути, держишься под контролем... Итэр часто размышляет на эту тему. Все связи подкрепляются пережитым вместе эмоциям, вызванными вследствие оценки существующих или возможных ситуаций. Он ощущал себя кем угодно, кроме человека, ведь каждому присуще испытывать сильную привязанность к союзникам, единомышленникам, друзьям, любовникам... Да к кому угодно. Итэр не мог до конца осознать, что чувствуют другие, он был не настолько эмпатичен, точнее сказать – не настолько людим. Возможно, виной всему была зацикленность на собственной проблеме, по которой он, собственно говоря, и проходит этот путь? Ответа дать он не мог. Но тогда почему сейчас хотелось подпрыгнуть выше, чтобы в животе не оставалось этого ощущения колкости, зажаться в угол и спрятать нос в коленях? Почему было так неловко от того, как писарь в лишний раз сдерживал себя на полуслове? — Я очень надеюсь, что с тобой всё будет в порядке,– фаланга указательного пальца, в приступе глубокого ухода в смутные мысли, оказалась зажатой меж зубов. Аль-Хайтам искал в себе силы задать главный вопрос, который сокрушать в этой комнате уж до смерти жутко. Глаза то и дело бегали из стороны в сторону, в безуспешной попытке ухватиться хоть за какую-то мелочную подсказку, хоть за частичку надежды, что с каждой секундой верно ускользала из его рук. В голову ударило мгновенное постижение, стоило только глазом зацепиться за кусок затемнённого стекла, что выходил прямиком на безлюдную улицу. Как он не смог заметить, что прошёл уж было целый день? В следующую секунду Хайтам стоял близ Путешественника, взбудоражено глядя в медовые очи, совершенно изумительно быстро смягчяясь во взгляде. Одного вопрошающего взгляда хватало на многое: пусть учёный прекрасно знал, что влюблённость повышает уровень адреналина и норэпинефрина, заставляя пульс увеличиваться, а дыхание непроизвольно учащаться, что приводило к раскатистому жару по всему телу, но тот с удовольствием принимал за собой некий грешок, представляя, будто это чары. Связь между небом и землёй утратила какой-либо первоначальный замысел, оставался только этот маленький человек с большими геройствами за спиной. — Уже стемнело, неподалёку мой дом, можешь переночевать у меня,– уж очень уверенно молвил Хайтам, откашливаясь по окончанию, с желанием скрыть ярое волнение, тот с предыханием добавил:— Я бы хотел убедиться, что с тобой всё в порядке. — Нет нужды, я чувствую себя отлично. Слов вовсе не нужно, созерцания друг друга вполне хватало, чтоб понять намного больше. Хайтам мгновенно поник в лице, что явно контрастировало с ним всего несколько мгновений назад. А ведь кто угодно мог поспорить на последние гроши, что это выражение лица писаря по умолчанию, будто ничего и не сменилось, словно на ежедневной основе аль-Хайтам всегда придерживался точно такой же эмоции. Грело душу знание, что Итэр заметил, как учёного заполонила тоска. — Ты уверен? Могу я сделать что-то ещё для тебя?– Хайтам принялся искать по мебели утерянный с шеи Путешественника шарф, после, сжимая до мятости, принялся повязывать его на герое, покрывая ключицы, плечи, в уверенности, что Итэру не станет холодно. Убедившись, что Путешественник отказался от помощи, Хайтам поспешил отдалиться на несколько шагов назад, чтоб не побуждать себя терпеть эту муку.— Тогда не смею тебя задерживать... — Благодарю тебя, аль-Хайтам. Ты всегда знаешь, где меня найти, вдруг что, я помогу тебе при любой ситуации.– принявшись со скрипом подниматься с дивана, Итэр принял решение покинуть кабинет до тех пор, пока не стемнело ещё сильнее, чтобы не пришлось оставаться в этом кабинете на целую ночь. На самом деле, даже глубокой ночью Путешественник оставался в боевой готовности, однако он действительно страшился, что непроизвольно захочет обмануть писаря, мол, его охватывает неописуемый страх по потёмкам. Вместе с тем, он обманул бы и себя, но ведь на такой лжи никогда не поймаешь, не так ли? Ему стоило немного обдумать сегодняшний день. Хайтам оставался на одном месте, не позволяя себе в лишний раз шевельнуться. Герой уж было собирался открывать дверь, как из-за спины послышался лёгкий, вовсе не напрягающий слух голос, такой чистый и... неторопящийся? — Итэр, обычно я делаю то, что хочу, то, что считаю нужным,– дверь захлопнулась. Глаза резко раскрылись, в надежде на то, что герой всё ещё в кабинете, а не сбежал, закрыв от греха подальше этот чёртов кабинет. Однако тот ждал. Стоял, в полоборота от мужчины, с нескрываемым интересом хлопая глазами, ладонью всё ещё удерживая злосчастную дверную ручку. — Сейчас что-то мне подсказывает, что тебя не стоит отпускать на улицу, не пойми неправильно. Медленными, такими вкрадчивыми, размеренными шагами он приближался к Путешественнику, неторопливо вышагивая и полностью ощущая каждое движение. Хайтам держал зрительный контакт с ним, да так умело, что любой следователь бы позавидовал. Никогда он не забудет этот запах старинных рукописей, никогда не забудет этот испытующий, затяжной взгляд на себе. Глаза аль-Хайтама заслуженно могли посесть место одних из самых необычайно пленительных в Тейвате, а тот лишь и рад пользоваться этим. Когда между ними оставалось пару несчастных метров, Итэр инстинктивно вжался в дверь, что вела наружу, но глаз отводить не собирался, дыхание пресеклось. Писарь Пураны вознёс ладонь около лица Путешественника, всё в тех же чёрных перчатках, до последнего удерживая себя, дабы не прикоснуться к желанным устам. Переступить себя было тяжело, но он готов отступить от собственных правил, идти на поводу у чувств. Как только это произошло, внутренние терзания словно отступили молниеносно, а на лице засияла мягкая улыбка. Он был уже слишком близко, чтоб идти на десять шагов назад, как привык это делать обычно. Глаза героя засияли в необычайном предвкушении, губы непроизвольно разомкнулись, ожидая последующих действий человека напротив, что невольно возвысился над ним. Абсолютную тишину нарушил фотонный шёпот, сопровождаемый лёгким поглаживанием руки по щеке Путешественника. — Я бы опустился на колени перед тобой, одно лишь твоё слово, я бы сделал всё, Итэр,– горячо выдыхая в плечо героя, Хайтам сомкнул глаза, собирая мысли в кучу. — Ты можешь приказать, я исполню любую твою просьбу, лишь об одном умоляю,– нервно глотая воздух, закусывая губы, прислоняясь собственной щекой к лицу Путешественника, он сказал:— Будь рядом, рядом со мной, пока последний вздох не покинет моё тело, пока деменция не одолеет меня в старости, пока я не... Он не успел закончить. Такой сладкий, совсем невесомый, звучный чмок был оставлен на шее, около уха. Аль-Хайтам в изумлении широко раскрыл глаза, не веря собственным ощущениям. Он остался неподвижен, однако рука непроизвольно принялась крепче обхватывать уста героя, что отстранился от седовласого писаря. — Я буду рядом, Хайтам почувствовал себя одержавшим победу, самым счастливым прямо здесь и сейчас, подкрепляя ощущения громким выдохом, опускаясь с невыносимо счастливой лыбой на плечо спутнику. Как непривычно, он никогда бы не подумал, что быть счастливым так просто, быть любимым. В мгновение выпрямившись, руки полностью покрывали щёки Итэра, по обе стороны, теперь то он мог себе это позволить без зазрений совести, с лукавой усмешкой любуясь сие картиной. Хайтам даже мечтать не мог о такой наглости, однако сейчас ему было позволительно абсолютно всё. Ладонь Итэра неспешно опустилась поверх руки писаря, тактильно изучая длинные, по истине королевски-прохладные персты, медленно спускаясь ниже, к черной перчатке, о которой всегда размышлял, то и дело глядя на неё. — Подаришь мне? Свои перчатки?– заливаясь короткочастным смехом, Итэр переводит дыхание, внимательно прислушиваясь к своему спутнику. — Всё что угодно, даже собственное сердце.