//
К тому времени как Кавех широким жестом доброго соседа предлагает Сайно чай и выясняется, что от кашля он помогает меньше, чем никак, аль-Хайтам успевает перевести почти половину. После представления с испорченным ковром у него просто не остаётся выбора. У отсутствующей совести — может быть, послать Сайно на выход вместе с его новообретённой душой мародёра не звучит как проблема. Но, как роняет Сайно мимоходом по дороге, «лучшими выпускниками кого попало не называют, и я тебе не доверяю, но в результате не сомневаюсь». Возможно, это становится единственной слабостью аль-Хайтама, на которую он способен повестись. Это — и сугубо практический интерес. — В двух словах для тех, кто прогуливал историю, — просит Кавех за стенкой, шумно переставляя чашки; аль-Хайтам слышит его голос, неладной скрипкой проезжающийся по расстроенным нервам, и ругается сквозь зубы. — Чем его так заинтересовал твой булыжник? Булыжник в первые же секунды нахождения в одной с Кавехом комнате прошёл ещё одну экспертную проверку — архитектурную. Кавех постучал по нему ногтем, повертел под разными углами, заявил, что он «жуть какой старый» и «не впишется в интерьер ни одного из моих проектов», а потом соизволил вернуть. — Ты бесполезный, — сказал тогда аль-Хайтам. — Я хотя бы готовлю, — не остался в долгу Кавех. И правда приготовил — чай, которым Сайно целый вечер успешно давится. Аль-Хайтам доходит до той стадии, когда его выводит из себя любой звук за слишком тонкой стеной, потому что работе это не способствует от слова совсем. Он и без того оказывает Сайно огромную услугу — тем, что отменяет планы на день, берёт отгул и провожает прямо к себе. Чего не сделаешь ради науки. За раздражающей скрипкой Кавеха слышится новый аккомпанемент из сухого кашля. Аль-Хайтам, переворачивая страницу словаря, молится, чтобы к счёту за ковёр не прибавился счёт за скатерть. — Этот булыжник, — сипит Сайно, прерываясь на долгие, хрипящие вдохи, — из гробницы Пушпаватики. Богини Цветов. Той, которая… — Знаю-знаю. Которая танцевала так, что под её ногами распускались падисары, и водила дружбу с Архонтами. Одним хорошим, одним плохим. На пересдачу, думает аль-Хайтам для галочки, переворачивая ещё страницу. Нужное значение просится на язык, но его скрупулёзность не простит, если не убедится окончательно. — Дешрет не был плохим, — возражает Сайно устало, — судя по легендам, он был влюблён в Пушпаватику. — Друг мой, с этого и надо было начинать! Она не отвечала ему взаимностью, верно? Вы, пустынники, не слишком любите истории с хорошим финалом. Что ж, по этике Кавеху тоже светит пересдача. — Неважно, отвечала или нет, — Сайно, судя по исказившемуся тону, давит новый кашель. Или кусает себя за язык, чтобы не влезать в перепалку с человеком за одним столом. — Она умерла, и тут легенды говорят по-разному. Одни утверждают, что она его всё-таки полюбила, а умерла своей смертью. Другие пишут, что Алый король сам её убил в приступе безумия. Третьи — что Пушпаватику погубило проклятие её расы. Я не историк, Кавех, я лишь повторяю то, во что верят в пустыне. Слышится частый стук, будто Кавех в нетерпении перебирает пальцами по своей чашке. — О, становится всё интереснее. И? Чем так важна её гробница? Зачем ты украл оттуда табличку? — Я не крал, — огрызается Сайно. — Никто не знает, где она похоронена и было ли что хоронить. Скорее всего, Алый король просто возвёл гробницу в память о ней. А плита… Снова кашель — как в прошлый раз, мокрый и тяжёлый, до бессильно хрипящего горла. Аль-Хайтам стискивает пальцами виски, лишь бы головная боль вытеснила все отвлекающие факторы, подарив возможность наконец сосредоточиться. Если он тоже правильно улавливает смысл, нити начинают соединяться. И аль-Хайтам впервые не рад, что Кавех, подтачивая соседские запасы, потянулся к чаю, а не, например, к вину. С вином было бы легче. — …так дело не пойдёт, — слышится сквозь гудящие виски решительное Кавеха. — Ты когда в последний раз врачу показывался? В Бимарстане был? Звон фарфора, удар, ещё удар — кажется, Кавех хлопает Сайно по спине. Его кашлю, думает аль-Хайтам, это ни черта не поможет, но бонусное очко за попытку побыть участливым. Разговор понижается до полушёпота, и фразы долетают сквозь стену обрывками. — Почему нет? В Бимарстане лучшие городские лекари… — кашель, удар, вздох. — Хорошо, а тот лесной патрульный? У него есть вкус в вопросах ландшафтного дизайна, но и врач, говорят, он неплохой… — кашель. Ничего, кроме кашля. Кавех, кажется, сдаётся в своих попытках играть в добродетель. — И толку с того, что ты тут занесёшь мне простуду, если… Ездящий по ушам голос обрывается на втянутом вдохе. Чрезмерно длинная тишина, которую нарушает только хриплое дыхание, кажется для соседней комнаты сверхъестественным достижением. А потом Кавех ни разу не бодрым тоном зовёт: — Хайтам? Аль-Хайтам пробегается по готовым строкам, набросанным прямо в рабочем ежедневнике, качает головой и поднимается из-за стола. Хватает злополучную каменную плиту и возвращается из уютного кабинета в холодную, молчаливую кухню. Сайно сидит за столом, глядя на свой нетронутый чай с таким видом, будто его сейчас стошнит. Кавех, даже не переодевшись из того, в чём обычно спит до полудня, поддерживает его за плечо — абсолютно перепуганный, ещё можно поспорить, у кого лицо бледнее. И при виде аль-Хайтама даже не цепляет на лицо свою обычную ты-меня-бесишь-маску. Перед ними лежит пропитанная кровью салфетка. На которой плавает бледно-фиолетовый цветочный лепесток. — Он кашляет цветами, — одними губами шепчет Кавех. — Архонтов ради, я надеюсь, это не заразно. Аль-Хайтам качает головой: милосердие к Сайно в нём оказывается немного сильнее желания поиздеваться над Кавехом. Он устраивает плиту на столе, сдвигая чашки, усаживается напротив Сайно. Цепляется за его взгляд, в котором плавает то, чего аль-Хайтам не ожидал увидеть обращённым на себя. — Перевёл? — хрипит Сайно, едва ворочая окровавленным языком. — Перевёл, — аль-Хайтам выдерживает паузу. Хорошо, что врачебные клятвы далеки от его учёных идеалов и он не станет долго думать над дилеммой, как помягче сказать пациенту, что до рассвета он не доживёт. — Тебе не понравится. Кавех, продолжая размахивать своим чаем и чудом его не разливая себе же на одежду, вскидывает ладони в бурном негодовании. — Не говори, что во всём виноват этот дурацкий… — А тебя не касается, — отрезает аль-Хайтам. — Сделай что-нибудь полезное и убери это. Не испытываю ни малейшего желания смотреть на его кровь, если она не моих рук дело. Сайно закрывает рот ладонью, словно опять борясь с тошнотой. Хотя по его дрожащим плечам уже можно догадаться, что он сдерживает очередной приступ кашля. — Вот уж спасибо. — Не за что, — аль-Хайтам ждёт, пока Кавех отомрёт и, сложив брови брезгливой складкой, потянется за салфеткой. И только потом прямо, спокойно говорит: — Поздравляю. Если всё, что здесь написано, — правда, то тебя прокляли. Кавех едва не спотыкается на ровном месте. Аль-Хайтам пресно хмыкает. Сайно, хмуря брови, смотрит на него из-за хаотично рассыпанных по лицу волос. — Это я и без тебя понял. Мне нужен точный перевод. — Ты веришь в проклятия? — удивляется Кавех, и аль-Хайтам так и не понимает, кому адресован вопрос. — Разве это не сказки для детишек мародёров, чтобы из руин не организовывали архитектурные выставки? Сайно долго молчит, прежде чем просипеть: — Жаль рушить твой хрупкий тропический мир, но для пустынного народа проклятия — это далеко не сказки. Аль-Хайтам позволяет себе тихо выдохнуть. На сегодня он устал поражаться вещам, которые в его скучной жизни не случаются каждый день. — Подожди, — не унимается Кавех, — ты не можешь просто заявиться ко мне домой… — Извини, к кому домой? — …и заявить, что проклятия на самом деле существуют! — Кавех, — ласково советует аль-Хайтам, — заткнись. Мне кажется, пустыннику лучше знать, что у него в культуре существует, а что нет. Сайно кривится мельком. Слово «пустынник» для него до сих пор воспринимается слишком остро — как пощёчину отвесили. — Я ничего не говорю, но… — Ты говоришь. Слишком много. Я могу наконец это перевести? Кавех поджимает губы, и взгляд, как магнитом притянутый, возвращается к каменной плите. Аль-Хайтам проводит пальцами по выбитым символам: теперь, когда становится понятен их смысл, начинает казаться, что даже простое прикосновение отдаётся слабыми разрядами тока по телу. — О родниковый ключ, питающий своей милостью все цветущие оазисы пустыни, — говорит аль-Хайтам, воскрешая в памяти витиеватые аль-ахмарские выражения. — О владычица мечтаний и повелительница цветов, прожить тебе жизнь, как сумерской розе, яркую и пышную, и увянуть, когда солнца лучи лишат тебя своей милости. Спать тебе спокойно в саване песков, и будет он тебе нежнейшим шёлком, ибо таков подарок, преподнесённый тебе опаляющим солнцем. И до урочного часа да не потревожит ни божество, ни смертный твой покой, ибо я, коронованный тобою… Я не могу восстановить верное значение, — аль-Хайтам поводит плечами. — Там крылатое выражение. Тяжело понять, какое именно. — Говори как понимаешь, — велит Сайно. Он складывает подрагивающие ладони под подбородком, взгляд, цепкий и внимательный, жадно впивается в лицо напротив. Из солидарности к моменту затихает даже Кавех. — Накладываю печать, — аль-Хайтам ведёт пальцами там, где время и пески стёрли иероглифы до нечитаемых, — пусть будет так. Накладываю печать запрета на место сна твоего и проклинаю всякого, чья нога ступит в эту святыню, вознесёт он молитвы или осквернит память о тебе. Кавех галантным жестом издевательства над смертельно больным прочищает горло. — Что ж, тут явно просчитались. Кража таблички хорошо вписывается в понятие «осквернить память», но… — Я же сказал, — аль-Хайтам щиплет переносицу, — это крылатое выражение. Если переводить дословно, там что-то вроде «ядом скорпиона и когтями стервятника будет истерзано твоё тело». В общем, проклинаю навеки, желаю долгой и мучительной смерти — выбирай, что больше нравится. То, с чего обычно начинается твоё утро. Кавех траурно усмехается. А Сайно вдруг поворачивает табличку к себе. — Это ведь строки самого Дешрета, верно? — голос звучит на грани скрипения несмазанной телеги, аль-Хайтам кивает. — Ты уверен, что перевёл правильно? Он был отравлен запретным знанием — как раз потому что смерть Пушпаватики не пришлась ему по душе. Он до самого конца надеялся её вернуть. — В самом деле, — влезает Кавех, — разве мог он так просто построить ей гробницу и смириться с тем, что… — Здесь ни разу не говорится про смерть, — возражает аль-Хайтам. — Только про сон. От сна обычно рано или поздно просыпаются — на это он и надеялся. — Ладно, это имеет смы… — Помолчи, я ещё не закончил. Кавех надувается, но больше не спорит. Кажется, вид цветочного лепестка, плавающего в крови, оказывает на него неплохое затыкающее влияние. — Благие намерения в сердце посеют свои плоды, — завершает аль-Хайтам. — Ищущий да обретёт свой оазис в пустыне, где вода сладка и свет двух звёзд заменяет собой свет тысячи. Такова моя воля, и будет она нерушима и вечна, как золотые пески царства моего. На этом всё. Кухня погружается в долгое, траурное молчание. Сайно не дышит — хрипит; Кавех, кажется, просто не дышит. Что ж, если для того, чтобы его впечатлить и наконец захлопнуть, нужно всего-то притащить домой старого недоприятеля и оставить его страдать от проклятия, кашляя цветами… аль-Хайтаму придётся неплохо потрудиться в следующий раз. Но надолго Кавеха всё равно не хватает. — Не такое уж и нерушимое у него вышло ца… — Да хватит, — в сердцах просит Сайно. Обкусывает корочку с пересушенных губ. Стучит в рассеянной задумчивости пальцами по столу. — Последняя часть была про избавление от проклятия, верно? — Я переводил аль-ахмарский бред, а не искал инструкцию по эксплуатации. Понятия не имею. Аль-Хайтам говорит правду, пусть и прекрасно знает, что она заденет Сайно за живое. Он лингвист, а не историк. Он может найти тысячу трактовок для фразы на древнем языке, но никогда не скажет наверняка, какой изначальный смысл был в неё заложен. Инструментов для вызова авторов рукописей с того света ещё, слава Архонтам, не придумали. Но Сайно на памяти аль-Хайтама давно не казался таким… отчаянно упрямым. Пустынный народ, в отличие от сумерцев по эту сторону стены, верит в проклятия — не зря, надо полагать. Раньше аль-Хайтам, натыкаясь на выдержки трудов аль-ахмарского периода, был как Кавех — считал это байкой, чтобы держать расхитителей подальше от секретов ценных механизмов Дешрета, спрятанных в руинах, но, если подумать, механизмы Дешрета и сами справлялись с этой задачей. Теперь же приходится в спешном порядке перекраивать свои взгляды. Аль-Хайтаму это не нравится. — Ты о проклятиях должен знать больше меня. Избавиться от них вообще возможно? Сайно сипло выдыхает. — Кто знает. Практически все открытые руины давно разграблены мародёрами, и я не слышал, чтобы кто-то из них перед смертью… кашлял цветами. По легендам, проклятия сохранились только в самых древних гробницах, которые погребены глубоко под песком. Туда слишком давно никто не попадал, чтобы говорить с уверенностью. — Но ты каким-то образом попал, — вмешивается Кавех. — Я провалился в подземные переходы, — Сайно мнётся, будто ему противно признавать собственную слабость — даже перед Кавехом, который падения вообще за слабость не считает, особенно когда напивается. — Хорошо, если допустить, что избавиться от проклятия реально… Хайтам. Оазис в пустыне — это буквальный перевод? — Думаешь, тебе нужен оазис? — Сайно выразительно прочищает горло, и аль-Хайтам пожимает плечами. — Не знаю. В аль-ахмарском есть такое выражение, означает что-то среднее между надеждой и любовью, но… — Плотской любовью? — интересуется Кавех. — Романтической, хотя тебе всё одно без разницы. Но, учитывая специфику пустынного ландшафта… — аль-Хайтам снова поворачивает к себе плиту. — Дешрет назвал Пушпаватику «родниковым ключом, питающим своей милостью все цветущие оазисы пустыни». Это вполне может оказаться буквальным оазисом, который она наделила божественными свойствами. — Где вода сладка и свет двух звёзд заменяет собой свет тысячи… Сайно сбивается на бормотание, потом снова на кашель. Кавех смотрит на него с сочувствием, протягивает новую салфетку, но чай больше не предлагает. Аль-Хайтам и сам смотрел бы с сочувствием, если бы его не волновала ситуация в целом, а не отдельный элемент в виде страшного кашля. Хорошо, вдруг ловит он странную мысль, что Сайно сразу пошёл к нему. В Бимарстане вряд ли есть специалисты по проклятиям, а в Гандхарве, где практикуют сомнительную народную медицину, тем более. Аль-Хайтам до сих пор не знает, что тянет туда Сайно по поводу и без, но ему слишком неинтересно спрашивать. Любое личное, что касается Сайно, его уже давно не волнует. Так почему он вообще развёл в собственном доме благотворительную акцию? По старой памяти? Или самое время сказать «с тебя миллион за потраченное время и сотня за чай, увидимся через две недели, если доживёшь»? Вместо этого аль-Хайтам говорит: — Ты отправишься в пустыню снова, — он не спрашивает, но Сайно всё равно кивает. — В таком-то состоянии? — У меня есть ещё зацепки? — Сайно кривит рот в усмешке. В уголке губы запекается кровь, которую не удалось стереть салфеткой. — Уйду на рассвете. Вышли в мой кабинет счёт за ковёр, — задумывается, — ещё за перевод, за салфетки, за воздух в твоём доме… — А ты начинаешь понимать, как у него ведутся дела, — бормочет Кавех в кулак. — …даже если я не вернусь, матры всё оплатят. Спасибо за помощь. В голосе Сайно — ни единой эмоции. Даже не спотыкается на запретном слове на букву «п», просто кивает сухо и поднимается из-за стола. Аль-Хайтам позволяет ему забрать каменную плиту и уйти без лишних сантиментов и прощаний. За порогом снова слышится придавленный кашель: терпел, наверняка терпел до последнего, чтобы лишний раз не задевать собственную гордость видом кровавых лепестков в ладони. Кажется, это были падисары. — Ну и? Почему ты просто дал ему уйти? Кавех усаживается на место Сайно, вертит потерянно в ладонях остывшую чашку нетронутого чая. Вид у него основательно примятый: не каждый день получаешь известия о том, что кто-то поймал древнее проклятие. Аль-Хайтам, например, до сегодняшнего и вовсе в них не верил, но лепесток в кровавой луже не был похож на розыгрыш. Сайно славится отвратительным чувством юмора, но… не настолько. — Мне стоило его отговорить? — аль-Хайтам хмыкает. — Как же. Я могу многое, но переубедить генерала махаматру за пределами моих полномочий. Кавех долгое время жуёт губу, прежде чем шепнуть так, словно одни его слова поразят Сайно в самое сердце: — Хайтам, он умирает. — Я заметил. — Ты же не пошлёшь счёт умирающему? Аль-Хайтам награждает Кавеха долгим взглядом. Даже в самых исключительных обстоятельствах — таких, как эти, например — он не пренебрегает рыночными условиями. Любой его талант — это нематериальный актив, торговый лот, и даже Кавех, который думает, что живёт в его доме задаром, платит хотя бы своей надоедливой компанией и сносными навыками готовки. Когда он соберётся съезжать, аль-Хайтам выставит ему крайне неприятный счёт. Денег с Сайно он не возьмёт в любом случае. Но нематериальными активами можно обмениваться. — Ложись спать, — советует аль-Хайтам вместо прямого ответа. — Мне вставать рано, опять начнёшь меня поносить, потому что мешаю тебе валяться до полудня. — Хайтам!.. — И чашки вымой, — аль-Хайтам оборачивается у дверей на кухню, — Сайно за чаем уже вряд ли вернётся.//
Аль-Хайтам действительно встаёт задолго до того, как раннее солнце выкатится из-за горизонта и начнёт жарить голову. Если быть честным, он не ложится вовсе. В походную сумку идёт всё, что по его прикидкам могло бы пригодиться в долгой дороге. Единственные путешествия аль-Хайтама — это путешествия от Академии до дома и в редких случаях — от столицы до Порт-Ормоса. Если бы у него было больше одной ночи, он бы подготовился как следует, но, кажется, долгие экспедиции — не та область знаний, которой он мог бы перед кем-нибудь гордиться. Что ж, отличный шанс всё исправить. Аль-Хайтам предпочитает не задавать себе вопросов в стиле «зачем я это делаю» и «не проще ли пустить всё на самотёк». Выражение лица Сайно, снизошедшего до него после не самого вежливого прощания и не самого радостного сотрудничества, немного охлаждает его привычку прожигать взглядом, едва они пересекаются в коридорах Академии. Приходится — снова без лишних сантиментов — принять как должное. Аль-Хайтам бывал на волосок от смерти — странное чувство, слегка осаждающее гордыню и самооценку. Но знать, что ты в скором времени умрёшь, наверное, куда более невыносимо. На волосок от смерти — это когда ятаган наёмника срезает тебе пару прядей у виска и дыхание замирает от осознания, что ещё бы чуть-чуть. Проклятие сделано из другого теста. Проклятие не проткнёшь копьём и не поразишь молнией. Кавех сонно ворочается на своём диване, когда аль-Хайтам царапает ему небрежную записку с инструкциями и оставляет на столе. Зная Кавеха — он не заметит ни саму записку, ни факта отсутствия аль-Хайтама, но совесть будет чиста, когда придётся ему за это выговаривать. У городских ворот, где аль-Хайтам объявляется задолго до рассвета, тихо и нет ни единой души, если не считать клюющих носом ночных патрульных. Но можно поблагодарить себя за чувство момента и знание старых привычек: ждать, уткнувшись в книгу, приходится недолго. Кашель слышится издалека. Сайно равняется с аль-Хайтамом, как раз когда глава подходит к концу. Долю секунды ничего не говорит, слышится только злобное дыхание и чувствуется колючий взгляд. Аль-Хайтам откладывает книгу. — Надо полагать, — цедит Сайно, — ты не попрощаться пришёл. Он одет в дорожную мантию и выглядит ещё бледнее вчерашнего. Круги под глазами — явно бессонная ночь — и потрескавшиеся губы — явно частый кашель. Аль-Хайтам думает из чисто практического интереса спросить, набрался ли к этому моменту из кровавых падисар целый букет, но отбрасывает затею. Он пришёл помочь ему выжить, а не умереть. — Взыскать плату за свои услуги, — кивает аль-Хайтам. Сайно лишь глаза закатывает устало: — Я уже сказал, отправь счёт. Мне некогда с этим… — Счёт подразумевает, что расплачиваться ты будешь морой. Мне не нужна твоя мора. Сайно безынтересно хмыкает. Весь этот диалог они ведут степенным шагом от городских ворот, и он явно постепенно набирает темп. — Чего тебе тогда? Должно быть что-то важное, раз уж великий секретарь вместо копания в бумажках поднялся до рассвета и караулил меня у городских ворот. — Я иду с тобой, — аль-Хайтам невозмутимо пожимает плечами. — В пустыню. Сайно резко стопорится пятками о тропу. Поворачивается к нему лицом — медленно, будто не до конца осознаёт. Прочищает горло. Неосмотрительно позволяет растерянности плавать в расфокусе глаз. Аль-Хайтам слышит его мысли почти так же отчётливо, как свои собственные. Там на разных уровнях громкости вертится «он шутит», «он точно шутит» и «он просто издевается». — В пустыне, — наконец говорит Сайно, явно всё это время выбирая между сочными оскорблениями, — ты будешь обузой. Я не нуждаюсь в компании. — Я не спрашивал, в чём ты нуждаешься. Это моя плата. — Придумай другую. — Нет. Они снова стоят друг перед другом, как вчера в кабинете, обмениваясь взглядами разной степени злобы. Аль-Хайтам чувствует только разочарование: успев изучить Сайно за несколько месяцев их… тесной почти-дружбы, он всегда был уверен, что они немного похожи хотя бы в умении мыслить рационально, не подмешивая в трезвую картину мира глупые эмоции. Аль-Хайтам вот рационально полагает, что Сайно может просто не дойти… куда бы он там ни шёл без элементарной физической поддержки. Оказывается, ему стоило изучить Сайно получше. — Что же это, великий секретарь, — Сайно щедро отцеживает яда сквозь зубы, — теперь беспокоится за моё здоровье? Спасибо, оставь себе. — Сайно, это трезвый расчёт. Если ты сейчас отправишься в пустыню — велика вероятность, что некому будет возвращаться. — И что? Я всегда был к этому, — на лицо Сайно набегает тень, он кладёт ладонь на грудь, потом бьёт кулаком. Изо рта вырывается измученный кашель. — …готов, — хрипит упрямо, промаргивая слёзы из глаз. — Тебя вообще… не должно… И это происходит опять. Сайно обрывается на полуслове, резким движением опускает голову, скрывая полыхающий взгляд под капюшоном и жмурясь. Кровь прорывается сквозь зажатый рот, через пальцы на тропу, впитывается в землю, багровея уродливыми пятнами поверх редкой травы. Сверху печально опускаются два лепестка падисары. Аль-Хайтам даёт ему пару секунд — прийти в себя и вытряхнуть из головы ослиное упорство. Потом протягивает из сумки чистый платок. — Ещё возражения будут? — интересуется сквозь болезненные хрипы. Сайно рывком тянет платок на себя, тут же пачкая в крови с пальцев. Утирает рот. Молчит, пока просто пытается отдышаться. Наверное, редкая честь — видеть его в таком уязвимом положении. Аль-Хайтаму положено чувствовать себя польщённым. — Готов к тому, что придётся нести меня на руках? — спрашивает Сайно наконец. Аль-Хайтам, не скрывая удовольствия от победы, хмыкает: — Тогда стоило отправить к тебе Кавеха. Он от такой романтики в восторге. Сайно качает головой. Он снова приноравливается идти — не так бодро, как мог бы при полных запасах сил, но аль-Хайтам держит его ритм без особого труда. Пятна крови на тропе остаются далеко позади, когда Сайно наконец лаконично бросает: — Ночью я просто перережу тебе горло. — Мечтай, — усмехается аль-Хайтам беззлобно. Солнце встаёт за их спинами. Дорога обещает быть увлекательной.