godless — прощай, телеграфистка.

      — аля!       деснами теснящаяся хазинская ухмылочка — замазанная ликорисной настойкой вдоль-вдоволь по зубам мудрости, заляпанная бульоном из гвоздик вглубь по клыкам, закрашенная петуньевой прокисью по последнему молочному зубу, вся из себя просто красная ухмылочка, алина сергеевна в красноте стоматологии, как нет больше алечки, которая коленками все искрящиеся нежностью цветы собирала, так и петеньки, который не усмехался, а улыбался.       алечки или элли на маковом поле?              — петенька.       петра юрьевича за ладони, вдоль по ладоням крошится чья-то сукровица, в квартирку, дважды два метра на человека и еще четыре с четвертью на каждого нелюдя, им с александром константиновичем хватало. петр юрьевич гогочет, скалится, а алина сергеевна все тащит его вглубь, вглубь, вглубь. садит на подоконник, а потом только говорит:       — хазин, за что так со мной?       — как так-то, руневская? или еще не руневская? или уже не руневская?       — и не мечтай, — она морщится, — что случилось?       петр юрьевич морщится.       — не сейчас. я соскучился.       — я тоже соскучилась. с вашего обращения и не виделись-то ни черта, — в хазине систематически убивали человека, двенадцатого декабря тысяча девятьсот двадцать третьего в нем родили нелюдя, обратив.              — как ваш бог?       алина морщится. облокачивается плечом на стену, на стене подрагивает календарь, под календарем триптих икон, под триптихом в потрескавшейся рамке — стопка их с александром константиновичем свидетельств о браке. петр разглядывает свидетельства скорее как приговор самому себе и морщится.       — мой бог мертв давно. три девять сорок. и он был мертв и в двадцатых, и в пятьдесят третьем и два дня назад. ты же знаешь.       — мало-ли, ты снова вся в комариках, — он облокачивается на стекло, бумажные снежинки, наклеенные на мыло, подрагивают, — а ты знаешь, что твой сашенька щеголяет в окружении, рубашках и клыках верде?       — знаю. и знала до тебя, и знать буду после тебя, так еще с тридцать седьмого. меня больше интересует, откуда ты знаешь, что такое верде?       — мы с тобой, опять же, почти сто лет не виделись, я ж не знал, что ты знала, — петр юрьевич морщится, — через юсупова. он — моя обожаемая постоянность в клиентуре, иногда треплется про внутренние дела, через монологи о карле доходит до верде.       — да у вас с ним, с юсуповым, до утра за жили были.       петр усмехается.       — покурить не найдется?       — я не курю.       — курила же!       — руневский тридцать лет назад попросил бросить.       — дура ты со своим руневским, а.       — знаю.       алечка фыркает. садится на край стола. петр хазин — бензиново-мыльное пятно из воспоминаний, затраханная фантасмагория, которую руневская нашла в двадцать третьем на арбате. он нашел ее в своем при смерти. обращение из уважения, дружба на сигарету и сигарета на двоих, фырканье руневского, все осталось в воспоминаниях. паника паронимов, bubble-gum в волосах, аля помнит, что они дружили семь лет на двоих, пока хазина не потянуло по-жить. алечка свое уже отжила.       — я чего пришел, собственно.       — чего пришел?       — пришел, да, — хазин напрягается, — я тебя запомнил, как самую дорогую мне. и второй раз смыться от тебя не-попрощавшись я не могу. да, до прошлого моего трагического исчезновения мы семь лет разговаривали, а тут мы говорили пятнадцать минут вчера в аптеке, но-о. но. так что я пришел прощаться. я уезжаю.       — надолго?       — пока смерть не разлучит, — петр фыркает, — да. я нашел своего бога.       — как зовут хоть?       — пока не понял. ваня. или виня. или веня. или вёня. он ни-гугу по-русски, но он такой... такой!       — а я всегда знала, что ты падок на богов. всег-да.       алина усмехается.       — не гунди! я тебя люблю, конечно, но там либо я, либо меня не будет.       — не гундю я.       — прощай, телеграфистка.       — пиши письма, ублюдок. и кровь с лица сотри перед уходом.