A little more conversation

1

Старая комната Бомгю в родительском доме, ровно как и год назад, пребывала в своём неизменно пустом состоянии. Простая мебель, какие-то старые тетради на полках — всё покрыто плотным слоем пыли, как пеплом: вряд ли кто-то захаживал к нему чаще раза в месяц. Странно, ведь мама всегда была предельно чистоплотной и приучала к чистоте всех своих домочадцев. В такой комнате явно не хотелось провести грядущие рождественские выходные. «Убраться, что ли», — подумал было Бомгю, да за дверью послышались быстрые мелкие шаги.       — Сынок, сбегай в магазин, — мама ворвалась в комнату, как обычно, не стучась. Стоило парню спуститься на первый этаж, как его снова овеял холод. Отопление работало слабо, метель снаружи ловко просачивалась сквозь оконные рамы. Атмосфера царила тяжёлая, внутри дома или самого Бомгю — не разобрать. Если углубиться, он и ехать-то сюда не хотел. С огромным удовольствием остался бы дома, позвал Ёнджуна в гости и отметил праздники вместе. К тому же, когда старшему грозила перспектива проводить эти дни в одиночестве. Однако услышав всю подноготную от Гю, он твёрдо заявил: «Традиция есть традиция, Бомгю. Если ты всегда отмечаешь с семьёй, то пренебрегать этим нельзя, раз у тебя есть возможность проводить с ними время». А затем он взял и спокойно обнял его, пока тот заваривал чай. Вот так просто — подошёл и притянул к себе, добавив, что у них ещё будет новогодняя вечеринка у Джима, на которую уже позвали их обоих. Гю тогда неохотно, да согласился, а теперь снова путался в собственных мыслях, выбираясь из одной и тут же угождая в другую. Он думал о родителях с их дурацкой необходимостью собираться на Рождество всей семьёй; о том, когда же ему удастся наконец-таки вернуться домой. Но больше всего он думал о Ёнджуне. О его красивых пальцах, заправляющих прядь волос Бомгю за ухо; о нежной улыбке, от которой снега за окном почти таяли. А ещё о том, что Джун ему в тот вечер рассказал. И если с первыми двумя мыслями всё тело трещало по швам от радости, то с последней хотелось повеситься. Накинув пальто, он вышел из дома. Несмотря на метель, нахождение на улице дарило душе большее спокойствие, чем Гю ощущал в родном доме: снег выбивал все дурные размышления, а, главное, заглушал грохот самых страшных в его жизни слов, произнесённых при том необычайно легко и без намёка на страдания.       «Меня пытался изнасиловать мой отчим». Ёнджун поделился этим так просто, будто то было совершенной обыденностью. А у Бомгю тогда мир ушёл из-под ног да сердце сжалось от ужаса. К этому времени они уже лежали на кровати, а воздух в комнате заметно отяжелел. Младший не знал, как реагировать, а тот всё говорил и говорил: как, слава богу, вовремя отбился, как сказал об этом матери, а та не поверила, и как спустя долгие месяцы кромешной депрессии пришлось искать спасение за пределами некогда любимого дома. Мужчина был отцом Миён и любимым мужем матери, с которым они жили вместе порядка пяти лет. Уже шагая по тротуарам к супермаркету, Гю размыслил, что никогда не знаешь, кем окажется человек рядом и какую боль тебе принесёт. С Ёнджуном же он ошарашенно молчал, с каждым словом сжимая его ладонь всё крепче. Тогда он выжил мужчину из дома сам, а мать, обезумев от ухода мужа, принялась превращать жизнь собственного сына в ад. Будучи прежде хоть и холодной, но любящей женщиной, она поначалу закрылась. Вела себя так, будто парня в её доме и не существовало никогда. А затем озлобилась и стала винить подростка во всех своих бедах, называя его бессовестным лжецом вперемежку с более грязными высказываниями. В основном о том, что её сын — мерзкий и опустившийся. Ёнджун хотел доказать ей, что это не так, но плохая компания сначала в школе, а потом и в университете подвела его к воплощению маминых слов. Ёнджун хотел показать ей, что она ошиблась: «Посмотри на меня сейчас! Вот каким ты меня сделала! Это сейчас я мерзкий и опустившийся, а тогда я был хорошим!», но так ничего и не сказал. Чужие люди ему верили и утешали, а разбитому парню казалось, что того ему было достаточно. Ища помощи, он сам незаметно приблизился к тому, кого презирал, а жизнь опускала его всё ниже, даже когда казалось, что падать было уже некуда.       — И чем ты всё-таки занимался? Ну, — несмело начал Бомгю, когда Ён прервался, — в последние несколько лет. Ёнджун перевернулся на спину и глубоко вздохнул, всё ещё не отпуская его руку.       — Ходил по барам, клубам. Цеплял всяких богатеньких парней, мужчин или женщин и встречался с ними. Сначала жил так под веществами и всё было… не так уж плохо. А потом завязал и стало невыносимо. Противно, грязно и очень больно. — Только в этот момент его голос дрогнул. До этого казалось, словно всю эту историю он заучил наизусть. Теперь было ясно: просто хотел вывалить всё побыстрее да не заострять ни на чём внимание. Не получилось.              — Почему не покончил с этим?              — Я хотел, — сказал Ён надломлено и встретил взволнованный взгляд Гю. Затем он снова повернулся на бок и Бомгю поймал уже обе его руки. — Я так всем этим оброс, что даже не знал, куда идти и что делать. С чего начать, чтобы… стать нормальным. Слишком привык, понимаешь? Младший быстро закивал и в порыве чувств вновь коснулся чужой щеки. Ёнджуна хотелось загрести в объятия и больше не заставлять вспоминать. Хотелось согреть, успокоить поскорее, похвалить за то, что выдержал всё в одиночку и смог остаться таким же, каким был: простым, нежным и добрым. Понимающим, заботливым, застенчивым — Гю до утра мог бы перечислять, если бы пришлось. Но Ёнджуна в тот вечер слишком прорвало на откровения: то ли глинтвейн роль сыграл, то ли накипело слишком много, что стоило только начать говорить, как речь лилась будто из прорванного крана. Впервые они говорили так много, точно все защитные цепи сорвали. Сначала о Ёнджуне, затем о том, что жизнь обоих наконец повернулась к лучшему, и лишь ближе к полуночи заканчивали день всякой мелочью и ленивыми сонными шутками. Окончательно Бомгю успокоился, когда всё-таки рассказал о походе в клуб с Кевином. И каково же оказалось его удивление, когда открылось, что именно в том заведении и работал Ёнджун!       — То есть это тебя уволили за неделю до нашего прихода?              — Выходит, что так, — с нечитаемым выражением на лице признался он. — С мужиками подрался, когда те к девушке за баром цеплялись. Оказалось, даже спустя столько времени работы за сотрудников там особо не держались… А затем он быстро вернулся к главному — Бомгю и Кевину. С очевидным сочувствием задавал осторожные вопросы, точно стараясь сильно не углубляться; говорил, как ему жаль, старался поддержать по возможности, даже обнял под конец.       — Это в прошлом, я быстро отошёл, всё в порядке, — ответил с улыбкой Гю, поглаживая пальцами его щёку. Видя, каким грустным после этого рассказа стал парень, он начинал немного жалеть о своём откровении. Но как бы то ни было, между ними, кажется, теперь не осталось ни единой тайны. И каждый готов был поклясться, что настолько легко им не дышалось ещё никогда. Теперь буря внутри Гю потихоньку улеглась, зато на смену ей пришёл противный скрежет. Он беспрестанно внушал унылые размышления о собственной семье, сравнивал её с семьёй Ёнджуна и гадко нашёптывал: «У него всё гораздо хуже, а ноешь тут Ты». Семья Бомгю не ненавидела сына, старший брат не отворачивался от него, как от Джуна отвернулась Миён. Его родители верили ему и не предавали, как предал Ёнджуна самый близкий для него человек. И всё-таки вдоволь искупавшись в этих мыслях, парень пришёл к выводу, что каждому, в любом случае, — своё. Свои проблемы и свой путь их преодоления. Случилось это уже на подходе к магазину, и дальше Гю старался об этом не думать. По возвращении в дом атмосфера немного изменилась, хоть и по-прежнему веяла серостью. Теперь с кухни доносился пряный запах праздничных вкусностей, по телевизору крутили какой-то заезженный рождественский фильм про маленького светловолосого мальчика, а голова Бомгю заметно прояснилась. Отец с привычным угрюмым видом гладил рыжего кота Бекона, удобно расположившегося на подлокотнике кресла, брат с его девушкой ушли помогать маме на кухню. А Бомгю завис в коридоре, точно потерялся. Никто никаких указов не давал, самому помощь предложить не с чем… Вот так и приезжай на праздники — дома бы время прошло куда продуктивнее. И приятнее… Поднявшись на второй этаж, он упал звездой на свою старую кровать и обыденно глядел в потолок, размышляя о всякой ерунде, пока глаза не стали закрываться, а темнота не сгустилась в его сознании — спёртый воздух убаюкивал лучше снотворного.

2

«24 декабря. Ничего интересного. Валяюсь полдня на диване перед телевизором, папа вечно в своём кресле с Беконом, остальные то одним заняты, то другим. Не то чтобы я жаловался на безделье, но здесь так ТАК скучно. А что писать-то… Ну, я всё время думаю о Ёнджуне. Этим всё сказано. До сих пор не могу поверить в то, что произошло. Мы поцеловались. Нет, это даже звучит неловко, я не могу. Если от счастья можно лопнуть, то я точно на верном пути. Это просто кошмар, он такой Ох, умереть не сдохнуть, ей-богу! Не голова, а жестянка с кашей вместо мыслей. Я так хочу его увидеть… Мне так больно вспоминать, что он сегодня один, я на месте усидеть не могу, всё время рвусь куда-то, а куда? Со мной он ехать отказался (хотя я предлагал!!!). Чтобы я никуда не ехал тоже не захотел. Всё думаю, может, позвонить? А о чём говорить? А нужно ли вообще об этом заморачиваться, я ведь просто услышать его хотя бы хочу. Да, должно быть, позвоню. Как-нибудь потом, как соберусь наконец с мыслями». «На этом всё», — вывел он ни с того ни с сего необычайно ровным почерком и обмяк в компьютерном кресле, откинувшись на спинку. Поразмышлял ещё какое-то время о написанном, в нежном наваждении коснулся пальцами губ, тут же хмыкая на глупость своих действий, и похоронил тетрадь в ящике стола. Ещё не зная, что эта непонятная, вынужденная унылой скукой запись стала последней в его дневнике. Вечером за праздничным столом Бомгю напился неожиданно быстро.       — Посредственность! — крикнул папа. Нить разговора Гю потерял ещё в начале. — Все вокруг — посредственность! Ни в ком особенного ничего нет, нахрена об этом вообще говорить?              — Потому что ты мыслишь слишком узко! — парировал брат, пока его невеста всеми силами оберегала посуду, чтоб тот в порыве ничего не разбил. Мама, подперев щёку, с безучастным видом ковыряла кусок индейки в своей тарелке. — Разве ты считаешь маму посредственностью? Отец ударил кулаком по столу. Бомгю чуть вздрогнул от испуга, но быстро вернулся к совершенному равнодушию: пустые разговоры были для его пьяных родственников привычным и самым любимым делом.       — Не вплетай сюда мать!              — Хватит, а? — тихо вклинился Гю, когда с очередным ударом из чужой тарелки к нему прилетела консервированная горошинка.              — А ты вообще не лезь! Из нашей семьи вообще если чем и выделяешься, то одной своей озлобленностью на всё вокруг! Относись к миру проще, Бомгю! Тогда и мир тебя нагибать не будет…              — Отстань от него, — спокойно сказала мама и встала с места. — Пошли уже: засиделись, спать пора. И никто даже не удивился, когда отец послушно поднялся и скрылся вместе с матерью на лестнице. Брат с девушкой помиловались рядом пару минут, убрали со стола и ушли наслаждаться друг другом в спальню. Только Бомгю, недвижимый, остался за столом, неосознанно играя с Беконом в гляделки. Первое время голова была беспросветно пуста. Мысли то и дело растекались и размазывались, с бараньим упорством отказываясь собираться во что-то осмысленное. И для чего он так много пил? В жизни ведь, кажется, всё вполне уже складно, хорошо. Сегодня он отмечает Рождество, завтра пробудет весь день в своей комнате, читая одолженную Джуном книгу, а там уже и до Нового года рукой подать. Ему стоило бы чувствовать себя легче, и в какой-то степени это даже удавалось; только одно обстоятельство всё равно давило на него бесконтрольно: в этом доме ему не было места — и это вносило свой удручающий оттенок во всё, чего бы он ни коснулся. Укутавшись в пальто, он с размеренностью, схожей на тиканье часов в прихожей, побрёл на крохотную заснеженную террасу. Метель к ночи совсем стихла, но мороз ледяными лапами продолжал бессовестно шарить под одеждой. Закрывая огонь зажигалки от ветра, он закурил. Тёмное небо казалось ещё мрачнее под тяжестью суровых плотных туч, а ближе к горизонту неожиданно теплело от света украшенных яркими гирляндами улиц. В округе было тихо: все попрятались по домам, и только где-то со стороны еле слышно доносилась безвкусная музыка, какую включают на вечеринках, намешавших в себе совсем разных, никак друг с другом не сочетавшихся людей. Тут же вспомнился Минхёк — музыка вполне могла звучать и из его дома через полквартала отсюда. А ведь именно на его дне рождения между Бомгю и Ёнджуном впервые завязался более-менее приличный (хотя немного однобокий) разговор. Воспоминания нахлынули неконтролируемым потоком, а алкоголь в крови ещё пуще их подогревал и оживлял. Гю вспомнилось, с какой лёгкостью он тогда улёгся на ёнджуново плечо, не зная, что подобное действие в будущем станет вызывать в нём столько трепещущих чувств. Как он впервые рассказал кому-то о своей «проблеме», на которую теперь смотрел совершенно иначе. Как ему в самый первый раз подумалось, насколько же приятно Ёнджуна смешить. И всё же это было давно. Сейчас всё куда лучше и теплее. Тогда он и подумать не мог, что однажды захочет и даже будет иметь возможность просто взять и поговорить с ним, прикоснуться; возможно, даже поцеловать, если смелости наберётся, — тогда даже грезить о подобном человеке рядом было дико. Тогда он думал, что такому, как он, ещё долго суждено будет справляться с жизнью в одиночку. Сейчас же он мог запросто взять и позвонить ему, и наконец это ощущалось как что-то вполне себе уместное. Вернувшись в свою комнату, он вновь, уже с оттенком зимней меланхолии, огляделся — всё действительно оставалось таким же, как и до переезда. И, оказывается, пустая, чистейшая атмосфера стояла вокруг него с самого раннего детства, что прежде почему-то не замечалось. Игрушки он сильно не любил, предпочитая отдавать ценное время гитаре; читать книги правильно не умел, отчего полки и ящики письменного стола были опечаленно пусты. Всё вокруг казалось сухим и безжизненным, точно как сгнивший и подсохший грецкий орех, где даже насекомым искать укрытие не по нраву. И Гю, подобно насекомым, этого места уже давно старался избегать. Развалившись на расправленной кровати под тонким одеялом, он снова глубоко задумался. О собственной жизни, что, если обобщить, и правда попахивала той самой безусловной посредственностью, которую так любил навязывать всем отец. Но чем же то было плохо? Посредственность — и та у каждого своя, и пути смирения с ней — тоже. В какой-то момент Бомгю себя прервал. Под давящим потолком старой комнаты ему слишком много думалось. Хотя причина могла крыться и в другом: в холодное время года всегда думалось лучше, и неважно — под тяжёлым потолком или нет. Тогда он взял в руки телефон. Время перевалило за полночь, а это значило, что Рождество уже не то что в окна случалось — оно рядом дружелюбным компаньоном рассиживалось. Очень хотелось написать Ёнджуну. Настолько, что внутри всё чесалось от нетерпения получить его внимание или хотя бы поделиться собственным. Однако стоило зайти в чат, как оказалось, что буквально десять минут назад его уже опередили.       «С Рождеством, Бомгю», — висело непрочитанным и своей неожиданностью доводило до дрожи в пальцах. Ёнджун написал ему первым. Поздравил его первым. Сделал шаг к нему первым. От резко накатившей радости улыбка расцвела на лице и не поддавалась никакому контролю. Бомгю ведь думал, что тот уже спит, что прочитает задуманное поздравление только утром. Но на деле всё было куда лучше, чем он мог себе представить. Ведь Гю уже спросил, может ли тот ему позвонить, а Ёнджун уже набирал его номер.       «Кхм, привет?», — тихо и не очень уверенно сказал старший, и Бомгю расплылся в улыбке ещё шире.       «С Рождеством», — ответил он, терзая в приступе волнения край пододеяльника. В ответ послышался приглушённый смех.       «И тебя. — За этим повисла лёгкая ненавязчивая неловкость. Та самая, что заставляет человека нервно хихикать, а его сердце — мелко трепетать. — Вы уже отметили?»       «Да, недавно разошлись по комнатам. А ты там… как?»       «Ну, — со смешком начал Ён, — моё празднование ограничивается ведёрком клубничного мороженого в компании Харуки Мураками. Как рассказал тебе о нём, аж перечитать захотелось. Правда спустя годы всё уже не кажется таким простым и лёгким, как я говорил…» Губы всё ещё тянула улыбка, а на сердце вдруг легла прозрачная тоска.       «Я бы хотел быть сегодня рядом», — не думая, проговорил Гю и прикусил губу. Кажется, шампанское вперемежку с коньяком всё ещё в достаточной мере не выветрилось. Ёнджун молчал. Не было слышно даже дыхания. Бомгю почти видел, как тот замер в смущении и всеми силами выуживал из мыслей достойный ответ.       «Я тоже… — донеслось так тихо и громогласно одновременно, что Гю и сам завис на секунду, чувствуя, как тепло разливается по телу. — Но знаешь… не хочу показаться эгоистом, но, думаю, мне было нужно это время с самим собой. Как бы ни хотелось… ну знаешь, с тобой этот день провести… всё-таки хотелось немного… устояться, я думаю».       «Так я зря позвонил?»       «Вообще-то, позвонил тебе я. И нет, не зря, конечно, я рад тебя слышать. Просто для меня сложно вот так вот сразу…»       «Хочешь попридержать коней?»       «Бомгю, блин! — вспыхнул Ён, и Гю довольно рассмеялся. — Не хочу я. Расскажи мне лучше, как с семьёй посидели?» И Бомгю рассказал ему всё, о чём только помнил, со всеми подробностями. О том, как было скучно, как его чуть не смело по пути в магазин, как отец принялся нести свой любимый пьяный бред об удручающей жизненной философии. На последней теме Ёнджун отчего-то остановился дольше всего, и Гю выкладывал ему честные ответы на каждый интересующий вопрос. Разговаривать вот так просто по телефону в половину второго ночи казалось чем-то слишком приятным. В какие-то моменты Бомгю отвлекался осознанием, что вообще между ними происходит, и пытался переварить ситуацию, чтоб та въелась в кожу и осталась в нём вечным счастливым мгновением. Именно тогда особенно хорошо ощущалось, что всё и правда налаживается. К тому же когда Ёнджун, выслушав рассказ об обыденных оскорблениях отца в сторону Гю, так интимно и до боли сладко проговорил:       «Ты особенный, Бомгю. Кто бы что ни говорил. И не смей даже думать иначе». С ответом Гю едва нашёлся, поражённый услышанным наповал. Слава богу, он уже лежал в постели, иначе точно свалился бы в обморок.       «По телефону ты смелее, да?» — спросил младший, и тот вновь приглушённо рассмеялся.       «Теперь будем только так разговаривать?» «Смотря что ты будешь мне говорить». Сердце зашлось с новой силой от своих же слов. Бомгю показалось, что к таким разговорам ему никогда не привыкнуть.       «И всё же обойдёмся без этого. Я не хочу не видеть тебя. Снова». Гю мог догадаться, о чём идёт речь, и оба на этом замолчали. Даже древние часы в комнате так никто и не заводил, так что и те занимали своё место над дверью совершенно беззвучно. Всё, что осталось между ними — тишина.       «Расскажи мне про свою книгу поподробнее. О чём она?» — спросил Бомгю спустя минуту, спасая их обоих. Ёнджун, судя по сдавленному вздоху в трубку, был ему за это благодарен. Так они и проболтали с битый час о всякой всячине: о книгах, работе, планах на ближайшее будущее и желании, чтоб зима поскорее кончилась. Неожиданно долго не могли попрощаться, то и дело выдумывая новые темы для обсуждения, и в конечном счёте Бомгю пришлось нехотя, но всё-таки положить трубку: страшно хотелось спать. Всё-таки выпил он немало, а со сном в последние дни дело и так обстояло не лучшим образом. Всё, чего ему сейчас действительно желалось, он надеялся, придёт к нему в исцеляющем сновидении. А то определённо будет таковым, ведь после пары таких светло-волнительных часов всё просто не могло выйти иначе. Так он с лёгким сердцем, отчасти ясной головой и остатками счастливой улыбки на лице отдал себя во власть забвенной темноты, вверяя каждую клеточку тела безмятежному отдыху.

3

Почти весь праздничный день был бессовестно отведён сну и лишь к вечеру — книге. К слову, та зацепила его с первых же глав: напряжённая, интригующая, в какие-то моменты даже до глубины души ужасающая, она поглотила его без остатка сразу на несколько часов, пока мама не созвала всех ужинать. Отказывать нельзя, поэтому Бомгю с досадой отложил произведение практически наполовину прочитанным. Гирлянду на ёлке никто не включал, мандаринами в комнате больше не пахло. Обеденный стол из гостиной перенесли обратно на кухню. Бекона Бомгю прихватил с собой и усадил к себе на колени. Тогда он впервые серьёзно коснулся странной мысли: неужели обстановка в этом доме всегда была такой?       — Дороги замело, — проворчал отец, накалывая на вилку кусок мяса.              — Думаешь, до завтра не расчистят? — поинтересовался брат с таким же хмурым выражением.              — В нашем-то дерьмовом районе? — спросил тот вместо ответа, пренебрежительно скорчив лицо. Вопрос остался висеть в воздухе непонятной тяжестью. И так — каждый божий день. Улицы действительно были словно похоронены в снегу вплоть до тридцатого числа, почему выбраться домой у Бомгю возможности никак не находилось. Большую часть времени он спал или читал, читал или спал — и так по кругу из раза в раз. Разделавшись с «Мизери» в одну из ночей, он спохватился написать о клокочущих впечатлениях Ёнджуну, да тот тут же предложил созвониться. Неловкость ушла быстро, как и в первый раз, и они вновь болтали до момента, пока оба не стали засыпать. Дальше он в читательском порыве украл из домашней библиотеки «Алхимика» Пауло Коэльо и в тот же вечер о том пожалел: безнадёжно скучное и наивное произведение, написанное безбожно простым и ничем не примечательным языком. Зря только потратил время. Но, думал Гю, хотя бы начал что-то читать — уже похвально.

4

В таком духе добрались до двадцать девятого. Снег угомонился да таял потихоньку. Кое-где даже стали показываться проталины. Ужинали в тот вечер точно как обычно это случалось в их семье: оставшейся с праздников едой, запивая всё шампанским из последних двух бутылок. Брат с невестой поочерёдно, никак не уставая, делились историями из жизни в Германии, отец вспоминал слова на немецком, что остались в голове ещё со времён школы, мама с улыбкой слушала мыслительные потуги последнего и изредка вставляла шутливые комментарии по поводу и без. Один Бомгю всё никак не мог влиться, чувствуя себя совершенно чужим за родным столом. Всегда ли так было? Сколько бы он себя ни спрашивал, припомнить что-то осмысленное никак не удавалось. Время за столом тянулось как пережёванная жвачка. Совершенно безвкусная резина — никакого удовольствия. А жуёшь и жуёшь. Зачем? Никому не известно. В такой нелепой ненадобности ощущал себя и Бомгю. Для чего он здесь? Кому это приносит пользу или, скажем, хотя бы мизерную толику удовлетворения? Какой вообще толк во всём происходящем? Невеста брата шутила о чём-то немыслимо глупом, а Гю боролся с воображаемой петлёй, затягивающейся на шее всё туже и туже с каждой проведённой за столом секундой. К горлу всё чётче подступала тошнота.       — Ну а ты, Бомгю? — переметнулась на него девушка, заставив поднять пустой взгляд. — Работаешь или учишься? — спросила она так, будто не знала ответ. Будто не только в их с братом жизни что-то менялось.              — Работаю, — сказал он, перебирая в руках бумажную салфетку.              — Там же?              — В другое кафе устроился. В том с начальником отношения не сложились, ушёл. Разговор был закончен. Бомгю надеялся, что больше никто на него внимания не обратит. Первое время так и было. Все вернулись к прежним темам, успешно делая вид, что в комнате их всего четверо. Не считая Бекона, который тихо сопел у Гю на коленях.       — И всё-таки я до сих пор удивляюсь, как ты так долго держишься на подобной работе, — заговорила вдруг мама, кажется, перебрав с шампанским. Для того ей требовалось всего бокала три. — Платят немного, работа нервная…              — А с такой конфликтностью… — вставил отец как бы между делом и этим привлёк на себя взгляды каждого из присутствующих. — А что? — он вздёрнул брови. — Разве не это самое… — странное? — …удивительное? Всеобщее молчание легло на Гю неподъёмным грузом.       — Всё в порядке. Хватит считать меня настолько нелюдимым, ладно? — проговорил Бомгю куда спокойнее, чем сам ожидал, и отправил в рот кусок запечённой картошки. Прежняя тошнота никуда не делась. В груди слово за словом, капля за каплей, нарастало раздражение.              — Никто тебя таким и не считает, — парировал отец. — Но что-то точно не то. С Минхёком-то даже в детстве еле уживались! Когда балбесами ещё были! Чего тебе не хватает в жизни?              — Всего хватает. Работа, дом, парень — всё есть. И Бомгю сказал об этом совершенно намеренно и осознанно. С целью наконец заткнуть и нормально доесть свою чёртову картошку. Знал, что заткнёт, как знал и другое: переваривать это будут не меньше суток. Особенно, если бы он добавил (а он добавил):       — Такой красивый, м-м. Ты бы сразу слюнями подавилась, если б его увидела, — кивнул он сидящей напротив девушке и встал из-за стола, предварительно вытерев рот салфеткой и взяв Бекона на руки. Неприкосновенный отдых был ему обеспечен. Завтра же утром он уедет домой, а пока — книжка и запертая дверь.

5

Проснувшись рано утром — около семи, — Бомгю быстро собрал вещи и спустился вниз по лестнице, оглядывая напоследок окружение. Всё-таки покидать эти стены было гораздо приятнее, чем встречаться с ними по приезде. Свет нигде не горел, в доме стояла приятная тишина, что не касалась ушей уже непозволительно долгое время. Настроение у парня было просто чудесным: совсем скоро, никому ничего не сказав, он уедет отсюда и вернётся к своей обычной стабильной жизни, где недавно всё стало на чуточку (на вполне значительную чуточку) лучше. В окнах всё ещё стоял полумрак, часы в коридоре отбивали приятный размеренный ритм. Казалось, такое глубокое умиротворение не могло пошатнуть ничто. Совсем скоро он уберётся отсюда и снова будет чувствовать себя существующим. Совсем скоро. Осталось лишь дойти до ручки.       — Бомгю, — прогремело, разрушая такую ласковую атмосферу ухода, из гостиной. На диване сидел отец, держа Бекона на руках. Этот пухлый кот вечно кочевал от его рук к рукам Бомгю. Иногда даже казалось, что только он их и связывал. Парень неуверенно переступил порог.       — Ты гей? — спросил он так резко, что Гю растерялся.              — Да, — честно признался он, поднимая взгляд в попытке считать реакцию мужчины, что была скудной, говоря начистоту. Можно даже сказать, что той не было вообще, настолько безэмоциональным выглядело его лицо. Он долго молчал, а затем выдал леденящее, твёрдое и сбивающее с ног:       — Так и знал, что ты нас опозоришь.        И больше Бомгю ничего не слышал. Молча вышел на улицу, сел в заранее вызванное такси и поехал домой с чувством, что какую-то часть него только что вырвали, растоптали, растерзали и засунули обратно. Голова болезненно пустовала. Все полчаса пути он бездумно проглядел в окно, почти не моргая. Солнце ещё как следует не встало, кругом царил сумеречный мрак. Что есть сил парень пытался мысленно сохранить связь с миром, но чем дольше он смотрел, тем навязчивее становилось наваждение, будто автомобильное стекло — экран для показа совершенно далёкого для его разума фильма. В квартиру он поднялся без ожидаемого энтузиазма. Руки отчего-то дрожали, а сердце клокотало как неугомонное. Почему — загадка, ведь мысли по-прежнему сидели в плотной бестелесной оболочке, сжатые где-то так глубоко, что не докопаешься. Внутри всё та же темнота. Почему в его доме атмосфера стоит такая же, как в родительском? Трясущимися руками Бомгю повесил пальто на вешалку, снял ботинки и замер в коридоре, совершенно обездвиженный, точно незваный гость в чужой обители. Идти дальше — страшно. Словно стоит ему пройти в спальню, как он тут же поймёт: «Ты никуда не уехал». Словно там его ожидают те же стены, с таким презрением шепчущие: «Ты всех нас опозорил». Переживания постепенно выбирались из глубин сознания. Но Бомгю пошёл. Оглядел стены, пол, потолок. Идеально заправленную кровать, письменный стол, тумбочку. Взгляд ни за что не цеплялся. В утреннем свете с улицы всё окрасилось в сине-серый и слилось в одну сплошную безликую массу — хоть специально попробуй что-нибудь поразглядывать, всё равно не выйдет: очертания размазанные и до боли скудные. На кой чёрт он так сюда рвался? Здесь ведь ничем не лучше! Чистая постель с излишне идеальным, чересчур обыкновенным покрывалом — на пол. Волнение в груди выходило наружу бесконтрольной крупной дрожью. Самые дешёвые настольная лампа и подставка для ноутбука — прочь со стола. Мелкие вещи в тумбочке — всё на пол вместе с тумбочкой. Разум застилал безудержный гнев. Отчаяние вперемешку с нарастающей истерикой. Чем больше он переворачивал, тем страшнее было остановиться. Беспорядочным рваным веером полетела по комнате бумага из ящиков письменного стола, стул был истерично отброшен в угол, едва не сломавшись, а старые настольные часики встретили свой долгожданный конец, разбившись о пол хаотичной россыпью затёртых, почерневших деталей. Осмотрев, что натворил, Бомгю пришёл в ужас: из всех вещей, что он имел, даже не вышло нормального беспорядка. В коридоре — та же история: только вещи с вешалки да обувь со своих мест повалились. На кухне он едва удержался, чтоб не взяться за посуду. Дабы хоть та кучей битых осколков наполнила пустоту его квартиры. Впервые в нём проснулось такое беспощадное и тошнотворное омерзение к собственному дому. И за посуду он всё-таки взялся. Тарелка за тарелкой в нём что-то разбивалось с таким же грохочущим треском. Чашка за чашкой всё внутри наполнялось нестерпимой желчью и душераздирающей болью. Такой силы, что хотелось кричать. Кричать и кричать, пока сознание не покинет его от бессилия. Какая неудача: и посуды-то оказалось не так уж много! У стола снова отвалилась ножка, не устояв под мимолетным пинком, а Бомгю окончательно потерял себя среди испорченных вещей и оглушающей пульсации абсолютной тишины. Таким же испорченным и беззвучным ощущал он и себя. «Так и знал, что ты нас опозоришь». Я — позор? Все об этом знали? Никто изначально в меня не верил? Никто изначально меня не любил? Голова шла кругом от ужасного напряжения. Делать больше было нечего: всё, что мог, он уже перевернул. Хотя не то чтобы задавался такой целью с самого начала. У него ничего не было и больше ничего не осталось. На разгребание хлама уйдёт полчаса, не больше. Когда Бомгю будет этим заниматься и станет ли вообще — другой вопрос. Сейчас он как в бреду ищет в кухонном шкафу своё старое успокоительное, к которому не прибегал уже долгие несколько месяцев. Всё вокруг гнетёт, но уже меньше. Не имея ничего, он разрушил и то, что было. Голова болела нещадно, а в груди зияла чёрная, бездонная темнота. Сев на пол у кухонной стены, он откинул голову и закурил прямо в квартире: сил и желания идти на балкон не было никаких. Несколько минут он безучастно смотрел в одну точку над холодильником и не сразу осознал, к чему конкретно был прикован его взгляд. Закатная лампа. Конечно, она на холодильнике — включал её Гю почти только в этой комнате, а на столешницах она вечно мешалась. «Слава богу, она на холодильнике, иначе б точно снёс», — подумал Бомгю и усилием воли заставил себя подняться. К Ёнджуну вдруг захотелось так, как не хотелось никогда. Хотя бы просто ощутить его рядом, понять, что Гю в своих переживаниях не остался один. Увидеть его добрую улыбку, почувствовать крепкие успокаивающие объятия, услышать голос, что обязательно нежно заверит: «Я с тобой, и ты совсем не плохой». Желать этого ведь не вредно, да? Он уже встал, всего несколько шагов — и вот он, коридор, обувь и пальто на полу. «Ты особенный, Бомгю». Буря внутри разворачивались с новой силой. Паническая, отчаянная, сводящая с ума. Никогда и ни к чему он ещё так не рвался, как ко входной двери сейчас. Наспех закинув в карман ключи и телефон, он уже коснулся замка. Когда вдруг его пронзило. Особенный лишь в своей жалости и беспомощности. «Совсем как твоя угроханная квартира, которую ты сам же до этого и довёл», — едко причитал внутренний голос с затворок сознания. И ладонь его недвижимо повисла в воздухе. «Нет, к Ёнджуну я не пойду». Тот ведь на работе — чего смену портить? К тому же Бомгю был уверен, что разревётся, стоит их взглядам пересечься. Позорно. Нет, нужно успокоиться и прийти в себя. А там уже всё решится. Там уже Новый год, выпивка и Ёнджун, с которым Гю обещает себе быть весёлым. Скрывать свои печали ему совсем не хотелось, напротив: именно разрыдаться и было сейчас его главным желанием. Он уже даже не был уверен, чего именно от парня хотел, настолько в голове всё перемешалось. Просто хотелось к нему, а там уж как само пойдёт. Но произошедшее ударило слишком глубоко. Просто взять и рассказать об этом у него бы сейчас не вышло. Так зачем же убивать Ёнджуну день своим нытьём? Он и сам справится, а затем поделится всем как обыкновенной забавной историей, ни по кому более не бьющей. Правильно. Нужно остыть. Поспать или, на худой конец, покурить ещё раз. Успокоить нервы и перестать думать. Как жаль, что в холодное время года ему всегда думалось лучше всего.