Прыгнуть дальше

Ее муж умер вчера, тихо и незаметно. Как жил, так и умер, чего теперь. Все кончено, не нужно придумывать слов цветастей, чем лаконичное «все кончено». Осипу прикрыли глаза, а не верилось, что надо. Пусть бы и дальше смотрел куда-то вбок, пусть бы лежал на кушетке и разлагался. Очень свежо, очень насыщенно. Рассудок у Ольги Ивановны помутился, она размышляла о странных, местами страшных вещах с безмятежным видом. Свыкалась, неумеючи свыкаться. Не рассказывают на выставках, даже самых модных и захватывающих, каково это — открывать глаза, зная прекрасно: сегодня пить чай в одиночестве и завтра пить. До старости цедить между зубами горькую жижу. С лимоном, иногда с пряниками, что бог подаст. Бессонная ночь, полная обетов, подошла к концу, а легче не стало. Ольга прихлебывала кипяток с пыльной заваркой в тишине и дивилась от собственной неаккуратности. Что же с ней стало, с чистенькой, хорошенькой Олей Дымовой? Откуда крошки на столе, пыль по углам? Скатерть и та неузнаваема. Как бессовестно редко женщина сидела за этим столом, вечно опаздывающая, везде привечаемая. Везде, кроме собственного дома; она и не жила в нем, если подумать. Едва успевала похвастаться удачным знакомством и уведомить, что пожалуют в гости видные люди и «надобно соответствовать...» Теперь гостей не сыщешь, хоть копеечку плати. Утром Ольга Ивановна накрыла на двоих, поняв оплошность, не стала уносить вторую чашку. От соблюдения формальностей к горлу подкатывали слезы, да так в нем и застревали, бестии. Несколько минут ушло на ожидание знакомых шагов, остывающий чай не вразумлял. Он умер. Он не мог умереть! И так по кругу. С улицы доносилась отборная мужская брань, обсуждали Дымова, проклинали несправедливость бытия. Взрослым вторили детские голоса и заразительный смех. Бегает ребятня, радуется удачно подобранному камню, оживлению на улицах, мрачным слухам о докторе. Докторе, который на ранку дул, по голове трепал, обещая, что заживет все, и все заживало. Теперь этим маленьким жестоким людям смешно. Смерть для них лишь игра, и в ней умирают понарошку. Другое дело, если издохнет кошка или собака... Мысль начиналась, мысль плыла и путалась в голове. Ольга не могла поймать главного. Ведь было главное, на чем еще стоял мир, пусть и неуверенно. Чай остыл под мирное тиканье часов, старинных, но капризных до безобразия. Часы непременно надо было смазывать и подводить каждый вечер, смахивать с них пыль и обращаться ласково. Должно быть, перед тем как запереться в кабинете, Дымов прокрутил резной ключ. Кто же теперь будет смазывать, заводить и стряхивать пыль с часов. Проще будет похоронить семейную реликвию с владельцем. Подобравшись к часам на цыпочках, Ольга Ивановна вытащила заветный ключик из боковой прорези. Провела рукой по гладкому дереву, заключила, что ей этот процесс по душе. Хорошие часы, а она удумала их в землю закапывать — дура. Осип все еще мертв. Вчера умер. Ольга напоминает себе — вчера умер. Или его раньше убили побегом, изменой, нелюбовью? Прикрыв глаза, молодая вдова прогоняла страшный день, отмечая детали, вроде цвета простыни, в которую завернули Дымова, или рисунка на покрывале, в котором Дымова выносили из дома. Простыня и покрывало были «приданые», их со дня свадьбы не доставали из сундуков. Пылились белоснежные простыни, тлела вышивка с рябиной и птицами. Запертые, заживо похороненные птахи. В суматохе сборов Ольга только хотела укрыть мужа, согреть покойника. По осени в больницах топили гнилью, от которой копоти больше, чем тепла. Дымову нужно было в тепло, в красоту, чтобы птицы и красная рябина! Она вчера не понимала, куда уносят тело, или понимала не вполне. Беспокоилась, не замерзнет ли муж, ему ведь лежать на холоде и без того холодному, почитай, еще двое суток... Еще двое суток ей томиться в доме, рассматривая каждую щелочку, пока тошно не станет. Хватало, правда, забот и без щелочек. Дежурившие возле больного оставили порядочно грязи. Ольга с ужасом подмечала следы от обуви на ковре, землю с налипшими листьями. В отличие от того же Коростелева, в медицине зеваки ничего не смыслили, только качали головами и роняли табак на пол. Явились, чтобы потом вставить в разговоре, дескать: «великий человек умирал, а я присутствовал!» Они не преминут заметить, что жена у Дымова горевала «натужно», «искусственно» и «ни слезинки не проронила». Расстроившись окончательно, Ольга Ивановна распахнула настежь окна и стала тосковать по вчерашнему и позавчерашнему. По чистому полу и сладкому, вкусному чаю. Проходившие мимо люди оглядывались, вздыхали подчеркнуто громко. Гадали, выйдет вдова из своего заточения детей пугать или не выйдет. Соседям хотелось, чтобы просидела у окна до самой смерти. Нельзя же горевать с таким безмятежным лицом! Смотреть сквозь толпу пустыми глазами, но не несчастными! Не причесана, не умыта, не расстроена. Горе иметь такую жену. Как только стемнело, Ольга Ивановна закрыла ставни и, вопреки строгим наказам, ушла в кабинет. В кабинете нестерпимо пахло карболкой, виднелись разводы от грязной воды. Убирали за покойником в спешке. Боялись надышаться, заразиться, умереть. Они могли себе позволить этот страх. Ольга не могла позволить себе даже горничную — не потому, что денег не водилось, просто хотелось самой. Туго закатав рукава, собрав в неказистый пучок волосы. Гордость, какая еще гордость? Сгорела, не осталось ничего, теперь только прыгать на углях. Прыгать и прыгать, до изнеможения. Несколько часов Ольга орудовала тряпкой, забыв про положенную скорбь и показательные обмороки. Лицо вспотело и покраснело уродливыми пятнами. Видел бы Дымов ее сейчас, растрепанную и помятую, побрезговал бы обнять. Нет, не побрезговал бы. Это она его после работы как чумы избегала, морщила нос, искала повод уйти, потом забывала, почему, собственно, уходила. Дымов тоже не помнил и не сердился, только встречал предусмотрительно умытым, надушенным. Воспоминания наваливались одно за другим, словно приступы мигрени, от которых не было спасения ни в тишине, ни в темноте. Узел в груди закручивался, и даже самый тугой корсет представлялся теперь удобным. Зажгло глаза, спёрло дыхание, но недостаточно, не до слез. Отчаявшись, уже не веря в собственное раскаяние, Ольга подумала, что если сию секунду не расплачется, то пойдет и утопится. Дымов как-то шептался с Коростелевым об утопленниках, с его слов те были склизкими, надутыми, а изо рта непременно ползли раки. Сиганет Ольга в местную речушку, найдут ее обглоданное тело с раками или еще какой живностью в нутре. Отпевать не станут, без ограды схоронят подальше от мужа. Топиться перехотелось, а вешаться, по правде говоря, не умела. Не вешалась ни разу. Присев на край кушетки, Ольга Ивановна прижалась щекой к подголовнику, вообразила, что это не подголовник вовсе, а человек. Конечно, человек, живой и невредимый, просто уснул, вот и молчит, вот и не шелохнется. Ложь была наивной, неправдоподобной. Смех какой, первые месяцы после свадьбы кошкой ластилась к мужу, расстроенная по сущему пустяку: из-за грозы или потому что рядом прошла девушка в похожем наряде. Не та ткань, не та выставка, не тот идеал, после встречи с Рябовским то и дело мелькало «не тот муж...» Ольга не давала себе задремать, боялась во сне увидеть покойного и ничего к нему не почувствовать. Чтобы скоротать вечер, взялась перебирать рубашки; было их немного, и все до единой с неисправимой складкой у локтя. Сколько бы их ни проглаживали раскаленным утюгом — не брались. При жизни Дымов смущался, каялся, что это от постоянного закатывания, а без закатывания пропадут окончательно серые манжеты! Ольга дулась и замечала, что врачам стоило бы ходить на работу голыми. Злая шутка, ведь Дымов, может, спасал чьего-то ребенка. Он набегался из больницы в больницу и рукава испачкал по спешке, а не чтобы сконфузить молодую жену, превозносящую художников, драматургов, Рябовского. Бывали ссоры, у кого их не было, если подумать. Но то по любви, а у них с Дымовым почему? Ольга Ивановна с неохотой отпустила грезы и смирилась с тем фактом, что нет подле нее никого и ничего, кроме запоздалого раскаяния да груды застиранных рубашек. Она оставила в покое одежду, налила воды и стала ждать стука в дверь. Вечером обещали вернуть тело. Обмытое, переодетое, словом, готовое выйти в свет на собственные похороны. В гостиной уже стояли табуретки для гроба и свечи в рюмках. На этом обязанности по дому кончились. Ближе к полуночи в дверь поскреблись, Ольга ринулась открывать, чуть не снесла любовно расставленные табуретки. На пороге стоял Коростелев, в отличие от нее подтянутый и начищенный до блеска, чудо-кавалер. Создавалось впечатление, что его помыли и нарядили в самое лучшее за компанию с умершим. Своего вида Коростелев не стеснялся, трижды кашлянул и только после загадочного ритуала начал огорчать Ольгу Ивановну. Поставил в известность, что мужа ей не видать до самых похорон, тело оставили в больнице из соображений безопасности. Попытки спорить увенчались продолжительной лекцией, больше похожей на отповедь. Коростелев горячился, говорил резко и даже грубо: — Вы заболеть могли. Дайте ваш лоб. Нет, хороший лоб. Может, и обойдется... Зачем-то взял запястье, пробурчал под нос невнятные: "шестьдесят пять, значит-с...", и на этом немного успокоился. Получив свою порцию наставлений, Ольга клятвенно пообещала не высовывать нос из дома и не ходить в больницу. Полное смирение и раскрасневшиеся щеки вызвали у Коростелева приступ паранойи, на прощание он велел немедленно ложиться спать. Ольга ему не понравилась, впрочем, она ему не нравилась ни бледной, ни румяной, ни-ка-кой. — Я пришлю молодого человека, завтра же. Очень толковый малый. Толковых или несусветно глупых Ольга в доме видеть не желала, но ее нежелание рядом не стояло с упрямством Коростелева. Так все и вышло, против воли, насильно и по большой заботе. Несколько раз в день тощий студентик заглядывал, чтобы посмотреть, не болит ли чего. Студентик заставлял открывать рот, вглядывался вглубь Ольгиного существа, даже там не мог он углядеть горя. После тщательного осмотра горло саднило без всяких дифтеритов. Язык не слушался, и благодарности Ольга лепетала шепотом. Хорошо было бы заболеть, зачахнуть и сгинуть, думала в такие моменты женщина, но зараза не брала, только тишина объедала кости добела. Потоки соболезнующих стекались в больницу, там же пили водку профилактики ради. Об этом Ольге рассказал студентик, пока его кормили. Едва проникнув в комнату, он начинал жаловаться на темноту и сырость, пророчил Ольге если не дифтерит, то чахотку. Была горькая истина в словах молодого человека. Ветра гуляли по комнатам, останься душа Дымова в доме, она бы дважды простыла на сквозняках. Не в свете было дело, не в проветривании, дом исправно отапливался. Часы тянулись как дни, а дни как месяцы. Ольга Ивановна перестала верить в надобность сна. Дремала в кабинете среди бела дня, а ночью бродила и выискивала прошлое, чтобы спрятать подальше или вовсе выкинуть. Так было в первый день и второй, на третий день все вокруг пахло болотиной, хотя полы и стены сияли чистотой. Не стало китайских зонтиков, ярких картин, попрятались шляпки и засушенные розы. В доме воцарился образцово-показательный траур, и нерадивых вдов стоило приводить на экскурсии к Ольге Ивановне. Она бы рассказала и про горький сахар, и вздутых утопленников задаром, по доброте душевной. Да, она бы соловьем пела, но очередь из людей на пороге не стояла, зато тревожно били колокола. Руки жгла смятая записка от Коростелева. За отпевание уплачено, только и требуется — прийти и отстоять молебен. Погода, как назло, стояла не осенняя — ласково светило солнце, пригревало озябших стариков и не менее озябшую Ольгу. Прогулка выдалась не из приятных: глаза сохли от пыли, дорога извивалась, ноги то и дело подкашивались. Не имея никакой возможности выпрямиться, Ольга Ивановна шла сгорбившись. Сначала ее не узнавали, а узнав, едва уловимо кланялись и проходили мимо. В прежние времена кинулись бы на выручку десятки людей, но сегодня не подали руки, не помогли одолеть коварный порожек церкви. Иконы и те смотрели с осуждением, куда, мол, собралась, прощаться? Никто тебя не простит, хоть на колени падай и всю утварь перецелуй. Поддавшись мимолетному страху, Ольга попятилась, но сильная рука удержала за локоть, развернула обратно, к образам. Хватка у Коростелева была железная, а глаза черными, прожигающими насквозь. Он боролся сам с собой не на жизнь, а на смерть. — Куда же вы, Ольга Ивановна? Сейчас начнется... — Не держите. Не могу. — Можете. Он ждет вас, всегда ждал только вас. Связал парой слов по рукам и ногам, кричи не кричи, а идти придется, и идти размеренно, выпрямив спину, подняв голову. В маленьком городе ничего не утаить, билет возьми, а на следующий день все будут знать, с кем, куда и почему отбыла. Священник монотонно скулил молитвы, так быстро и беспорядочно, что даже знакомые слова превращались в тарабарщину. Людей собралось много, и от духоты Ольга начала погружаться в некое подобие транса. Свечи плыли, лица смазывались. Она умоляла себя не зевать и проронить хотя бы несколько слезинок. Тогда бог увидел бы в ней если не хорошего человека, то хотя бы просто человека. Вместо слез пробивало на смех. Ольга Ивановна давила его в себе и давила, как давят сапогом ядовитую змею. Умрет змея, и никогда больше не засмеяться и не заплакать. Глаза сами собой закрылись, Ольга приготовилась упасть на пол и разбить голову, но в равномерном гуле шепотков угадывался скрип досок и чье-то постанывание. Шагнула ближе к гробу; страх, который она невольно испытывала все три дня, улетучился, и остался лишь слух, невообразимо острый, почти волчий. Жалобный хрип прямиком с того света ей не мерещился и с каждой минутой становился все отчетливей. Они отпевали живого человека! Прощание застопорилось, Ольге пора было уступить очередь другим, но она не уступала. Толпа дружно ахнула, когда женщина стала поддевать пальцами крышку гроба, а та и не думала поддаваться. На славу постарался гробовщик, даже черви остались бы голодные. Хрип по ту сторону гроба стал громче, его, впрочем, приписали вдове. Вид у нее был нездоровый, отчего бы ей и не похрипеть? Знавшая правду Ольга искала глазами единственного, кто осмелился бы сойти с ума вместе с ней. К счастью, Коростелев мялся неподалеку, метался от иконы к иконе, не зная, куда податься, чтобы друг попал в рай. Ольга догадывалась, что церковь давно не входила в круг интересов молодого врача, — сердца на ладошке держал, какие уж тут молитвы. Игнорируя свечи, обряды и внезапную «набожность» Коростелева, Ольга буквально приказала ему открыть гроб. — Нельзя, Ольга Ивановна, ведь он по болезни умер! На минуту Коростелев забыл о своей неприязни, а потом вспомнил, что просьбы от красивых, сумасбродных вдов — опасны. Проявляя чудеса дипломатии, он решил удовлетворить ее давнее желание —позволить ей уйти. — На улицу бы вам, на воздух... — И с места не сойду! Заразы боитесь? Так я выгоню сейчас всех! От мрачного вдовьего смирения не осталось и следа. Не найдя поддержки, женщина рванула сквозь толпу. Она размахивала руками и выкрикивала такие страшные ругательства, что даже пьяные мужички решили повременить с рюмкой водки. Позже помянут. — Эк убивается. Пропал человек... Дошло до того, что Ольга Ивановна решила собственноручно вытащить гроб на улицу. Затея провалилась, дубовые доски отсырели и стали неподъемными. Гроб до церкви везли, и то лошадь вспотела, куда женским рукам с места сдвинуть. Люди устали от происходящего хаоса, один за другим они выходили, повинуясь то ли собственному здравомыслию, то ли приказам обезумевшей. Коростелев, завороженный и обезоруженный напором Ольги Ивановны, и тот сдался, начал искать, чем бы отогнуть гвозди. Священник, очевидно, не раз становившийся свидетелем подобных сцен, протянул лом. Вряд ли тот предназначался для вскрытия гробов, но ведь пути господни неисповедимы и сегодня, пожалуй, был тот самый «неисповедимый» день. — Возьми, сынок. С Богом. Благословил и ушел, очевидно, за кагором. Отогнуть край не составило труда; маленькая черная щель, по всем правилам, должна была выпустить зловонный запах разложения. Запаха не было. Из темноты показались тощие человеческие пальцы, они хватались за край, скребли отросшими ногтями древесину. Все, что могло упасть от неожиданности, тут же упало: лом, кагор и Ольга Ивановна. Лом выдержал, кагор разлился, а Ольга потеряла сознание и некрасиво осела на половики. Священник крестился и силился подобрать лом, не исключено, чтобы заново вколотить гвозди, но ему мешало распростертое тело вдовы. Пробираться через него, как через баррикады, было бы верхом неприличия, вдова там или не вдова — она могла очнуться в любой момент. Было решено бросить лом и спасать бессмертную душу. В церкви осталось трое, и только один из них в относительно здравом уме. Коростелев стоял парализованный не столько ужасом, сколько знанием, что своей надменностью и злобой чуть не похоронил Дымова заживо. Проклиная себя на чем свет стоит, Коростелев подобрал лом и принялся за работу. Трещали доски, хрипел покойник, Ольга Ивановна сладко посапывала на половиках. Когда дело было закончено, на свет божий показался Дымов, точнее то, что от него после болезни осталось. — Живой, как же это... Оправдаться Дымов не мог, он едва разлепил губы, чтобы вдохнуть побольше воздуха, а потом на радостях решил последовать примеру супруги и тоже лишился чувств. Коростелев держал обмякшее тело крепко, забыв о брезгливости, страхе и уж тем более дифтерите. Он нашел глазами Ольгу Ивановну и стал любоваться ей, как никогда ничем не любовался. Прическа в полнейшем беспорядке, платье помялось и неприлично задралось. Она больше не красива, она больше не вдова. Из-за дверей донесся испуганный голос: — Петр Петрович! Голубчик! Что там делается? Умер ли покойный? Мало кто называл Коростелева по имени-отчеству, как-то опускали, изворачивались, на худой конец, звали по фамилии. Имя самое что ни на есть простое, крикни на улице — сорок голов обернется. И вдруг Петр обретает славу, взгляды обращены на него и его подопечных, а те спят и в ус не дуют, пока жизнь их прежняя подходит к концу. Гроб в щепки разбит, догорают тощие свечи, лежат на половиках рабы божии Осип и Ольга, венчанные когда-то в этой самой церкви. Ольга не помнит, кто тогда за Дымовым стоял, держал венец трясущейся рукой, а ведь Петр Петрович стоял. И вот снова они перед ним, распростертые, безвольные, что хочешь с ними делай, Коростелев. Хочешь — уйди, хочешь — останься и снова умирай, пока они вместе, а ты за плечом трясешься. Вместо венца — лом в руках. Выбрал трястись, опыт значился в этом деле немалый и списывать его со счетов не хотелось. Коростелев вышел из церкви, стал оглядываться, тер лоб, рылся в карманах, как нищий, прекрасно зная, что денег с собой много. На мертвых много тратят, а тут вот накладочка вышла. Не потратил. Пусть не сразу, нашлась расхлябанная повозка, задаром почти. Лошадь нервничала, ржала и отворачивала морду. Балованная скотина, старик кучер любил ее, держал мягко, нашептывал нежности на большое рыжее ухо, успевал коситься на выскочившего из церкви Петра Петровича. Не по работе приехал, попрощаться в числе последних. Коростелев вспомнил, что у старика больные колени, зимой он бережется, мало работает и мало ест. Он лечился у Дымова задаром, впрочем, не злоупотреблял чужой жалостью. Земля повернулась таким образом, что теперь ему, старику, не прощаться надо, а здороваться. — До Дымовых надо. Возьмешь? Лошадь изжевала порядком травы вокруг себя, давно стояла. Слышал, старик, про воскрешение? Слышал, уж как не слышать, он молился и крестился не меньше прочих, но что-то мешало ему сбежать. Скорее всего, мешали голод и надвигающаяся зима. Или жалость держала, думал — спятили все трое. Мужичок выплюнул сухую травинку, отчего сходство с любимой кобылой стало поразительным. Вытянутое лицо, большие выпирающие зубы и глаза карие, добрые. — Чего бы не взять? Возьму. Сколько вас? — Трое. Старик кивнул и, не задавая больше вопросов, двинулся к церкви. Он ступал осторожно, давала знать о себе нога. Только раз дал слабину — при виде лежащего на половиках Дымова. Наклонился, приставил ладонь ко рту бывшего покойника. Перепроверил из набожности. Покойника бы не повез, если только в гробу и до погоста. — И впрямь живой. Чудеса! Обратился сам к себе, подытожил общее недоумение, а в голосе звучала искренняя радость. Врач все-таки был хороший, если воскрес, кому от этого плохо? Вот ему, старику на последнем издыхании, очень даже хорошо! Забыв про «дряхлость» и «немощность», он взвалил Дымова на плечо и, припадая на больное колено, засеменил по узенькому проходу. Коростелев вынес Ольгу на руках, не особо заботясь, что подол ее платья волочится по земле, собирая пыль. Пока загружали пассажиров, люди охали, правда, охали на приличном расстоянии. Все как один не верили, что Дымов жив. Жалели искренне всех участников процессии, даже лошадь. Последняя нетерпеливо била копытом, так что под ногами образовалась приличная рытвина. Для полноценных похорон глубины хватало, но животинка старалась. Позже потребует за смирение не меньше трех яблок и овса с руки. Кучер махнул поводьями, больше по привычке; кожаные ленты легко взлетели в воздух. Поехали к Дымовым. Ольга расположилась по правую руку, ее многострадальный муж по левую. Коростелев не мог отдать предпочтение кому-то конкретному, оба норовили слететь с повозки. Лежали безвольными куклами, Коростелев сел между ними и вытянул руки, поддерживая за бока. Какие же тощие были бока. Тряслись подбородки, клацали зубы, на каждой кочке повозку подкидывало. На очередной выбоине, как раз возле дома, Ольга открыла глаза. Долго моргала, глядя перед собой, цепляясь за край неба и надвигающиеся тучи. — Дождь скоро... Как по приказу, начало моросить, не сильно, но достаточно, чтобы освежить голову и память. Церковь, звон разбитого стекла и Дымов, выбирающийся из гроба. Он и выбрался, иначе не лежал бы напротив, придерживаемый от падения сильной рукой Коростелева. Тучи перед глазами запрыгали, Ольга поняла, что подкатывает дурнота, и с неожиданной силой влепила себе пощечину. Небо тут же выровнялось, воссияло солнце, рот наполнился кровью, сплюнуть которую Ольга стеснялась. Ехали в тишине, Коростелев не знал, что сказать, Ольга боялась показать красные зубы. Все до смерти устали. В голове Ольги Ивановны роились мысли самого разного толка. Она не узнавала родных улиц, не слышала криков вслед. К черту и крики, и проклятия.   В их маленьком городе за ней закрепится еще более дурная слава, чем велась, пока она, замужняя женщина, сплавлялась по Волге не пойми с кем. Тогда казалось, что возвышенность любви скрывает ее надежно от дурных слов, но в церкви ясно дали понять — ничего ни от кого не скрыто. В спину не плюют лишь из уважения к умершему Дымову, а что они теперь будут делать, когда тот воскрес? Осмелятся? Наберут в рот желчи, как она сейчас крови? Качка прекратилась. Издалека прозвучал хриплый голос и недовольное лошадиное ржание. — Приехали-с... Дом стоял, знакомый от крылечка до наличника. Внутри тихо и мрачно, как в могиле, из которой они все насилу выбрались. Ольга Ивановна поняла, что не думала возвращаться и все три дня убиралась за собой, чтобы чужой глаз не угадал в обстановке ее пустой жизни. Она уже хотела протестовать, но суетливый старичок уже вывел ее на дорогу, уже отворил незапертую дверь. Впереди маячила спина Коростелева. — Сюда, извольте-с. Говорил старичок учтиво и даже галантно. От него пахло конюшней и свежим сеном, изящества в нем было не больше, чем в его повозке. И все же он был крепким и без труда удерживал Ольгу Ивановну от падения. Мозолистые пальцы едва прикасались, боялись испачкать платье. Даму доверили. На полпути к гостиной встретился Коростелев, еще более отстраненный, чем обычно. Она испугалась его. Прозвенели монеты, старик, к которому Ольга жалась, вдруг исчез, оставив ее на съедение Петра Петровича. Тот, при всей своей обычной бесчувственности, уловил опасения и поспешил заметить, что если в ней есть силы, то он сейчас же проводит к мужу. Оставалось только кивнуть. — Вы же не уйдете от нас, Петр Петрович? — Если прикажете, не уйду. — Тогда приказываю. Он улыбнулся, с облегчением подал руку, прекрасная зная, что женщина стоит на ногах тверже твердого. Никогда в жизни она так твердо не стояла, а руку все же приняла. В кабинет входили осторожно, Коростелев, угадав желание Ольги Ивановны, подал свой платок. — Поухаживайте, если хотите. Он может не узнать вас, когда проснется. Это ничего. — Ничего,— вторила женщина тем же успокаивающим тоном. В этот момент Коростелев невольно сравнил мужа и жену и с ужасом заключил — они похожи как брат с сестрой. Всего за пару дней тонкие черты Ольги Ивановны болезненно заострились. Ей не было дела ни до черт, ни до тона. Явись смерть забрать беглеца, Ольга замахала бы на нее руками, прикрикнула бы для убедительности. Оттягивая неизбежное, не зная, чем еще себя занять, Коростелев поправил и без того ровный край одеяла. Он не ожидал, что Ольга Ивановна возьмется целовать ему руки, вот так, на ровном месте. Не иначе, рассудок помутился, где один раз, там и второй. В церкви лютовала, а тут впала в нежность. Лепетала едва слышно благодарности, царапая коростелевскую ладонь обветренными губами. — Вы — святой. Я вам так благодарна. По гроб обязана! С тем же успехом она могла лобызать руки кучеру. Петр Петрович собрался уже наговорить едкости, но удержался. Молча терпел признательность, успокаивающе гладил выбившиеся из прически пряди. Поседевшие преждевременно. Женщинам не к лицу седина в молодости, а Ольга с ней будет краше прежнего. — Ну, будет вам... Она поймала его взгляд и спросила на удивление твердым голосом: — Ведь любите его? То, как вы на меня смотрели в церкви. Когда-то я тоже смотрела такими глазами. Голая девица, натурщица, ничего за душой. Убить ее хотела, верите? Слава о женщинах Рябовского шла немаленькая, и натурщицу эту Коростелев тоже знавал. Ревновать, откровенно говоря, было не к чему. Ольга этого не знала, в ней еще говорили отголоски пагубной страсти, отгоревшей, поэтому безболезненной. Ей хотелось каяться, Коростелев просто попал на исповедь. Не будь его, каялась бы перед табуретом. Слова лились потоком, путано, с трудом удавалось вычленить, где рассуждения, а где вопрос. — Я не заслуживаю своего мужа. Я глупа, жестока, невыносима. Зачем же он выбрал меня? Он мог быть счастливым, вы бы его не бросили. Ведь не бросили бы? Он хотел перебить ее, но наткнулся на строгий взгляд и прикусил язык. Все время, что они были знакомы, Ольга Ивановна не выдала ни единой, хоть сколько-нибудь глубокой мысли. Что греха таить, Петр Петрович считал ее весьма поверхностной. Считал, Дымов влюбился как раз во внутреннюю пустоту, незаполненность. Хотел подарить ей себя, да утонул. Угадывая злые мысли, Ольга не стеснялась их озвучить. Обличала себя, снова и снова, ни разу не сорвавшись ни в крик, ни в слезы. Обвинения были отрепетированы и резали по живому. — Ревновали его ко мне? Скажите, только правду говорите. Пойму, если соврёте! Не дала возможности вильнуть, схитрить, пустить пыль в глаза, а он не захотел делать ни то, ни другое, ни третье. Устал. — Ревновал. — И ненавидели меня? — Ненавидел. Вы погубили его. От нее исходил нездоровый жар. — Слово скажете, уйду. Не приближусь к нему никогда больше. — Где же вы жить будете? — В монастырь уйду. Утопиться сначала думала, но испугалась. Трусиха я, попрыгунья и есть попрыгунья. На том кончила. Заплакала, лицо морщилось, слезы текли ровными дорожками по лицу, словно плотину прорвало. Некрасиво тряслись губы, в уголке показалась слюна, почему-то красная. Коростелев и хотел, и не хотел смотреть на нее. Минуту назад казалась горой, и вот раскачивается, как листочек на ветру. Не удержался, прижал. У него, в конце концов, было сердце, и сколько можно притворяться, что его нет. Дымов знал, пусть и жена его знает, не все ли равно. Руки исцелованы, костюм измочен слезами, никто не умрет, если кто-то на земле простит Ольгу Ивановну и пожалеет ее.