Выпороть рядового Синичкина!

Машины слетались на свет ординаторской, словно насекомые, хоть фумигатор включай и в морды приехавшим коллегам тычь. Несколько раз мелькнула мысль, не вырубить ли к чертовой матери электричество. Утром можно развести виновато руками и промямлить: «Ну что поделать, ну так получилось...» Разве маленький человечек властен над скачками напряжения? А чинить — чинить квалификация не позволяет. Кто на что учился. Электричество — штука капризная, пропадает само собой, без веских оснований, и ни зги не видать, ни пьяной рожи. Решительность росла с каждым новым телом, почти бессознательным, но желающим продолжать свой немыслимый кутеж. Спирт был верхушкой айсберга, на дне лежало что-то совсем немыслимое. Жидкость для прочистки труб и скипидар. Побывавшие на дне куковали в переполненных моргах. Ребят, не прибывших в мой дворец перегара, не в пример остальным жаль. Они меня в пять утра не будили, слюной не брызгали и лапать не норовили. Лежали себе преспокойно, остывающие, под чутким надзором санитарки Маши. Всем бы такую Машу, чтобы на лишних людей громко верещала, тряпкой прохлорированной замахивалась и гнала в шею. Но Маша принадлежала другому корпусу и не переманивалась. Есть только я и слабый ночник, манящий все новых и новых «мотыльков». Самого сочного «клиента» привезли под утро, а под утро хороших людей не привозят. Их либо спасать, либо неистово материть и по жопе шлепать приходится. Взвизгнувшая сирена объявилась и почила. У скоровиков аппаратура прочней и громче. Лишнее доказательство, что в стране смерть превыше закона. Собрав волю и дремлющие яички в кулак, я вывалился из ординаторской, но зрители не оценили широты жеста. Они не оценили впопыхах накрученной култышки и мятого халата на голое тело. Дефилируя по коридору не хуже бывалых манекенщиц, я изрыгал бодрые приветствия. Мешки под глазами и выбившийся из прически локон игриво намекали, что доктор не в настроении. Неопытный человек давно бы открестился от такого специалиста и умчал в закат, но инспекторы были опытными, готовыми прикрыть мои не прикрытые женским халатиком тылы. Погубив за сутки выделенный гардероб, я имел наглость хвататься за амуницию коллег. Все лучше, чем в трусах выходить, а потом слушать, как за глаза извращенцем называют. Во-первых, наличие трусов — это скорее хорошо, чем плохо, а во-вторых, не пробовали — не судите. В пять утра я меньше всего думал о стоящих передо мной амбалах и пойманном негодяе- водителе. В том, что водила — негодяй, сомневаться не приходилось. Одет с иголочки, поигрывает брелоком от новенькой «бентли»… Он смотрит на прорези халата, на выглядывающие кусочки многострадальных боксеров. Молокосос, мне в пупок дышал, а взглядом на два метра возвышался. Если бы аурой можно было рисовать, то его аурой рисовали бы хуи и бублики. — Георгий, принимай красивого. — Красивый хоть согласен, расписался? — А то, ответ ясен, на все согласен, да? Петров-Сидоров-Иванов? Петров-Сидоров-Иванов неторопливо присел, расставил ноги так широко, что невольно промелькнула мысль о художественной гимнастике. А что, маленький, стройненький, башка бритая под машинку. Танцует на коленях у какого-нибудь местного авторитета. Хоть четыре протокола напиши — красивую новенькую «бентли» у мальчишки не отобрать. В подтверждение смелых голубых теорий мальчишка буравил меня синими глазами, то и дело прикусывал губу. Я все ждал, когда же созреет, прорвется гонор, ведь без гонора в нашей ситуации хоть вешайся. — Вы согласны на процедуру медицинского освидетельствования? Долгая пауза и неутешительный вердикт: — За отсос, милый, я весь твой. Живо представил эту картину. Вот я, умудренный опытом, в край заебавшийся, встаю на колени и тянусь к заветной ширинке. Ширинку, конечно, заедает, потому что парень вредный, он заслужил, чтобы ему член ненароком, пусть и в фантазии, прищемило. Дальше... дальше я режу штаны, его брендовые шмоточки будут уничтожены. Обязательно испоганю кельвин-кляйновские трусы. Пусть пися дышит, а то засунут жопу в джинсы размера на два меньше родного, к сорока импотенты поголовно. Тьфу. Обломать — святое дело. — Отсос пока нельзя, вам еще мочиться, а после эякуляции оно тяжело будет. Потом, — пускаю в голос обещание, как будто речь идет о конфетке за послушание. — За волосы буду дергать. Больно. Пучок волос, грозящий рассыпаться в любую секунду, сам собой подсобрался, уложился, окреп. — Ничего, мы люди с высшим образованием, народ привыкший... вы в трубочку раньше дышали? Нет? Значит, вот трубочка, стерильная, запаянная. Я ее сейчас открою, вставлю в алкотестер... Еще одно посягательство на мои волосы — использую трубочку не по назначению От гнева перло и несло в дебри словоблудия. Моих инструкций не понял бы даже человек, изобретший аппарат. — Четче, Склифосовский. Куда дышать? — Вы меня не торопите, я же все по букве закона. Обхватываете трубочку губами, осторожно, не используя зубы. Как леденец. — Я нарочно опустил глаза к расставленным ногам и продолжил томным голосом. Максимально блядским голосом: — Дышим медленно, размеренно, пока не скажу «стоп». — Как насчет «пожалуйста, прекрати»? Врет и не краснеет. Сколько, с кем опыта понабрался? От горшка два вершка, а метит в форварды порнохаба. Инспекторы устало терли глаза. Эпичное противостояние длилось сорок пять минут. За это время меня дважды назвали пидором, трижды позвали на чай с сексом и несколько раз ухватили за филейную часть. Будучи большим пацифистом, я случайно заехал засранцу по ребрам и пролил на дорогущую рубашку свежесобранную мочу. Досадная неловкость была принята в штыки. Процесс определения наркотиков превратился в изящную словесную баталию, в которой мое доброе имя подверглось неслыханным испытаниям. — Суд будет, знаешь. Я ведь все записывал, у меня диктофон. Это все незаконно. Кого еще из нас платить заставят. Про диктофон не знала только санитарка Маша, и то ввиду своего отсутствия и пожилого возраста. Остальные про диктофон ведали и клали на сей факт болт размером с Останкинскую башню. Шантажи я не любил, не уважал, и вообще они мне настроение портили. Оставив попытки шутить, я сухо вынес вердикт и начал заполнять документы. Петров-Сидоров-Иванов оказался простым Синичкиным. Я тщательно выводил каждую букву, запоминал адрес и вел себя как образцовый служитель бюрократии. Смиренное молчание выводило Синичкина из себя; чувствуя, что дело пахнет жареным, он растерял хладнокровие и включил истерику. Страх молодил его, хотя куда моложе? Восемнадцать лет в обед — молоко на губах не обсохло. Права получил месяц назад. Скинхед-дюймовочка фыркал, ругался, а уходя, прошипел, что проломит врагам своим череп и вырежет глаза. На кой ему вырванные глаза, я старался не думать. Понравились, может, на память захотел в баночку с формалином. Я тоже много чего хотел. Жопу ему надрать ремнем широким, например. Месяц выдался тяжелый, скажу, что он стал точкой невозврата, шагом в нервный срыв. В общем, я особо не совру, ведь так оно и было. Иначе не хранил бы в кармане переписанный адрес. Неважно, сколько их там молодых на квартире будет, раскидаю. Синичкин у меня подышит в трубочку, а потом месяц кровью ссать будет. В отличие от него, дилетанта, я знал, где почки и как по ним бить надо, чтобы впредь держал язык за зубами. *** Проникнуть в логово дракона оказалось на удивление легко. Для начала не работал домофон, так что я юркнул внутрь подъезда тенью и устремился на следующий уровень. Этот был еще легче, в нужной двери отсутствовал глазок- недальновидно, в наше-то неспокойное время. Каждый первый доктор норовит попец ремешком отстегать. Я был как раз из таких, уверенных, дерзких, обмундированных по случаю. Звонок работал на ура, так что дверь открылась чуть ли не в ту же секунду. Словно меня ждали за дверью не год и не два, как любимого с войны. Я не заставил себя ждать, с порога выдал предложение переходить к главному: — Здрасьте. Отсос заказывали? — Здравствуйте. Такой вежливый мальчик с большими глазами, сама невинность. Огромные детские глаза, милая мордашка, но я то знаю, что все это — подделка. Передо мной монстр, дракон, изрыгающий пламя. Синичкин даже не попытался закрыть дверь перед моим носом, а ведь я дал ему время, дал ему долгих десять секунд. Он отступал и не сопротивлялся, смотрел как на восьмое чудо света, вместо того чтобы напасть первым. Да, я был выше, но объективно — он бы уделал меня на раз-два. Угадывалась в нем сила тренированного бойца. В том, как он уверенно пятился назад и бесшумно ступал с носка на пятку, чувствовалась практика. Один прыжок — и я был бы побежден. Он не прыгал, только упирался руками в стену, пойманный врасплох не столько мной, сколько похмельем и воспоминаниями. Я захотел дать ему попить чего-нибудь кислого и проблеваться после вчерашнего. Каким он все-таки был молодым и глупым, а я что — собрался ремнем бить, как будто это поможет. Ну, походит с красной задницей два дня, потом прикатит с братками и месть не заставит себя ждать. Я опустил руку, выронил ремень и застыл. Нашелся мститель. Молодых-дерзких хватало, к этому конкретному зачем припёрся? Пока меня терзали смутные сомнения, Синичкин, напротив, вспомнил что он бессмертный: — Чо встал как вкопанный? Импотент, да? Как я там сказал про бессилие? Испарились мысли, собрался в одно неутомимое чувство попранной справедливости. Он только и ждал моего приближения, но не чтобы закричать, дать ответный бой, а чтобы сдаться. Я наступал молча, чтобы не растратить впустую злость. По наитию или еще какой мистике мы очутились в спальне. Ну что ж, будет водить девочек домой и ловить ассоциации. Дай бог наследников не оставит, и человечество скажет мне спасибо. Синичкин тоже оценил перспективы. Как-то разом он присмирел и опустил очи в пол. — Пришли, что ли. Мы, Синичкин, не просто пришли в спальню. Мы, Синичкин, до ручки дошли. В дурдом нас надо, Синичкин. Он если и догадывался о моих совсем не сексуальных мыслях, виду не подавал, только двигался бочком к кровати, между прочим, огромной. Нужно было обладать даром альпиниста, чтобы взобраться по матрасам наверх, но талантливый Синичкин осилил и эту задачу. — Ну, я это... готов. Я натурально охренел от таких намеков и крепче сжал многострадальный ремень. Нет, он может раздеваться, томно свистеть и махать ресницами, но пиздюлей я ему дам и больше ничего. Синичкин был не в курсе моих рыцарских замашек, так что торопливо стягивал штаны. Попытки усмирить чужой пыл закончились конфузом. — Ты что делаешь? Куда снимаешь? — Если я буду в штанах, то у нас ничего не получится... — Что не получится, отбитый ты человечек? Я вдруг понимаю: после бессонной ночи мой мозг особенно упорот. Он подмечает незначительные детали. Например, я замечаю не дорогущие трусы от Кельвина Кляйна, а шрам на коленке. И не шею лебединую, а пару седых островков на коротко стриженых волосах. Еще форма черепа красивая, проломить такой череп было бы грехом. А уши? Уши Синичкина — произведение искусства. Еще брови, выразительные, приподнятые в невысказанном вопросе. Почему я, собственно, как в музее пялюсь, а трогать ничего не трогаю? Он имя-то мое не помнит, а уже ответ ясен, на все согласен? Синичкин подтверждает самые страшные опасения, когда возмущенно заявляет: — Я трусы снимать не буду, пока ты не снимешь! Слава богу, трусы все еще на нем. Надо же, чувствую себя педофилом, находясь в спальне с полураздетым мужиком. Официально совершеннолетним. Да разве к восемнадцати можно считать мальчишек взрослыми? Ветер в голове, брелок от «бентли» на указательном пальце. — Так, ладно. Проехали. Пойду я. И тут пружина внутри срабатывает. Прыжок, который едва угадывался несколько минут назад, состоялся и сшиб меня. Никогда не думал, что человек может развить такую скорость, хотя Синичкин сиганул с таких высот к обычному смертному. Меня толкают в грудь, зло и разочарованно. — Слабак. Хваленые предохранители летят туда, куда летят, вместе с клятвами, принципами и жалостью. Не видел таких, не знаю и знать не хочу. У него останутся синяки, страшно предположить, как много синяков. Чужие пальцы смыкаются на моих запястьях. Не чтобы вырваться, чтобы покрепче уцепиться. Этот факт мной упорно игнорируется. Все равно на живот переворачивать. Не сдалось мне его красивое лицо — другие цели стоят. Замахиваюсь: раз-два-три, не со злостью, с размеренностью машины. Лицо у меня невероятно сосредоточенное. Я не собираюсь мазать и устраивать кровавую бойню. Нужен прицел, нужен глаз-алмаз. Прекрасные труселя Синичкина могут написать на меня жалобу за жестокое обращение с зарубежным брендом. Пусть спасибо скажут, что еще приспустил, а так бы лоскуты остались. На идеально белой заднице Синичкина остается три ровные полосы. Алеющая кожа чуть припухает, а мне максимально похер. До свадьбы заживет, но что-то подсказывает: за этого мазохиста никто не пойдет. Синичкин если и возмущен произошедшим актом насилия, вида не подает. Дышит через нос, сминает покрывало, и это единственное, что выдает в нем человека из плоти и крови. Человека, способного чувствовать боль. Мы молчим, каждый думает о своем. Например, мне очень хочется манной каши и хлеба с маслом. Синичкину, скорее всего, хочется сжечь меня и развеять пепел над болотами тайги. Его губу крепко сжаты — в уголках скопилась кровь. Что же не расплакался? Я хочу, чтобы он проиграл, но топтаться по нему, лежащему, послушному — увольте. — Живой? Не сильно я тебя приложил? Отрицательно качает головой. Не зло и не обиженно, просто — отрицательно. Зачем-то переворачиваю его с живота на спину. Хватаюсь за несчастные трусы и тяну наверх. Потом подбираю штаны и начинаю одевать Синичкина. Застегиваю ширинку, вдеваю пуговицы. Он смотрит в упор, расстреливая почерневшими глазами. То ли укоряет за то, что я сделал, то ли за то, что не сделал. Время летит; сделав дело, я иду в прихожую. Жду, что он догонит и проломит череп. Синичкин же, разочарование мое, провожает до порога, словно я чай к нему заходил попить, а не ремнем стегать. Полное отсутствие критики бесит. — Мало тебя били. — Единственный, кто меня мало бил, это ты… — выплевывает он, и мне почему-то становится не по себе. Я бросаю ремень на пол в надежде, что он этот ремень подберет и представит как улику. Меня, честно, все это заебало, и меньше всего, как оказалось, меня заебал Синичкин. *** Синичкин из головы не шел. Если вдуматься, он и вещи не самые страшные говорил. По пьяни предложил подработать на полставки ртом, полставки жопой. Ведь ласково предложил, маняще, словно это ему было под тридцать, а мне восемнадцать. Может, он и сотрудникам там обещал золотые горы? Только я поддался, а они оказались кремень? Идти на разборки с Синичкиным после тяжелого дежурства с ним же было не самой лучшей идеей. Кажется, перед уходом кто-то предложил выпить рюмку коньяка, точно — рюмка и виновата! Разумеется, то было слону дробина, алкоголь выветрился через полчаса, а напалм уже горел и бомба готовилась взрываться. Я бы не зашел, но все было кстати, все было по пути. Я мог перепутать адрес, домофон мог не работать, Синичкин мог мариноваться в участке, но ни один из предохранителей не сработал. Я не пытаюсь убедить себя, что это рок привел меня к злосчастному подъезду, рок заставил невзрачного мужичка выйти на улицу, облегчив задачу. Поруганная честь, с одной стороны, была восстановлена, а с другой стороны... Только проспавшись, я понял, что натворил. Я судорожно схватил телефон и не нашел там ни пропущенных звонков, ни гневных смс с требованием немедленно увольняться по собственному желанию. Ничего, вселенная проигнорировала мои грехи, а может, время еще не пришло расплачиваться. Не мог же Синичкин, дерзкий, злой Синичкин с брелком «бентли» и заковыристым матом взять и забыть. Может, мне стоит прямо сейчас встать в очередь на органы, лучше на несколько жизненно важных. Несколько недель я провел в ожидании, проработал почти все стадии горя, но принятием не пахло. Что-то было неправильно в нашей встрече, я как будто сложил два и два, а получил пять, и это бесило. Бесило, что Синичкин был пятеркой, а не четверкой. Если бы не его последняя фраза, могла бы выйти четверка! С четверкой я стал бы хорошистом, жил бы долго и счастливо. Вместо этого сидел на кухне, теребил пачку сигарет. Я не умел курить, но очень хотел как-то выразить тоскливость ситуации. Даже пепельница была, туда стряхивались воображаемый пепел и куча бесполезных вопросов. Вернуться в квартиру? Потрясти хорошенько Синичкина, спросить: «Почему «бентли»? Почему ты ебанутый такой? Почему я тебя мало бил? Кто много бил и за что?» На работе грустно замечали: «Худеете что-то...», потом упрекали: «Леднеете что-то...» В конце спросят, на каком кладбище землицы прикупил. Я был близок к посещению ритуального агентства, когда в почтовый ящик упало не письмо купидона, но что-то похожее. Повестка в суд. От волнения во рту стало кисло, хотя, возможно, виновата квашеная капуста, которой я навернул от безысходности, выбирая меньшее зло. Беда не приходит одна, и помимо повестки в суд, я погряз в потенциальных бытовых растратах. Сломался холодильник, в сломавшемся холодильнике взорвался кефир, и я начал понимать в чем была суть русских народных сказок с их вездесущим «в зайце утка, в утке яйцо, в яйце игла» Я запустил себя, запустил квартиру, а холодильник выдвинул ноту протеста и взрывал все, что в нем оставили. В отличие от меня, холодильник подавал признаки жизни даже после полного перегорания. «Выброси меня или почини!» Мой металлический гуру! Мой эндезитовский Далай Лама. Я не мог сесть в тюрьму, пока кисломолочные бактерии атакуют мое жилище. Вдруг я сяду не навсегда? По-хорошему, холодильник ерундил давно, надо было бдить, а я вместо этого лупил молодежь, работал как зомби, ел капусту и в перерывах дремал, забыв о нуждах неисправной техники. Как будто мог позволить себе купить новую. Речь не шла о кредите или какой-никакой рассрочке, проще залезть в новый, пустой холодильник и умереть во льдах и спокойствии, с голоду. Перспектива загреметь в места не столь отдаленные горячила мне кровь и поторапливала. Я впервые порадовался, что подъезд обклеен объявлениями, там и мастер нашелся. На том конце провода прозвучал хриплый и крайне трезвый голос, что само по себе вызывало подозрения. Голос осведомился, в чем моя проблема, а выслушав, важно покашлял. — Человечек подойдет через час, будьте дома. Домофон работает? — Работает. — Собаки нет? — Нет... Озвучил и загрустил. Никого у меня не было, честно, бытие держалось на соплях. Я был умным и ни разу не хозяйственным, ни разу не счастливым. Про таких говорят: мужика надо заводить, чтобы дурь вытрахивал... или вытряхивал. Подразумеваются оба варианта. Сейчас организую мужа на час. Если войду во вкус, озолочу их конторку, у меня поле для деятельности — непаханое! Какое-то время я гипнотизировал телефон, а потом просто пошел и лег, и, кажется, задремал. Трель звонка выловила меня из очередного эротического кошмара, на этот раз с участием пылесоса. Он сосал, сосал и сосал, а в доме стоял несусветный срач. Я проснулся в горячем, стыдном поту, прислушался: конечно, пылесосом и не пахло. Он же накрылся и посылал в хозяйское подсознание свои отчаянные мольбы. Может, и докричался бы, но побеспокоили, прервали, отложили. Если бы пылесос мог взорваться, как его собрат по несчастью йогурт, он бы взорвался. Но я отключил сосущего демона, и ему оставалось наблюдать, как рукожопый хозяин мечется в попытках вспомнить, где дверь. Спросонья мысли в голове путались, пришлось отдавать себе команды вроде «встань», «открой дверь», «охуей максимально незаметно». В униформе, с пластиковым саквояжем в руках стоял Синичкин. — Мастера вызывали... Я вспомнил, чем мы занимались несколько недель назад. Что я с этим мастером в его спальне «мастерил» и какая часть мастера пострадала. — Вызывали. Надо было скопом вызывать полицию и скорую помощь. Чтобы меня сначала увезли с инфарктом, а потом арестовали посмертно. — Пройду? — Конечно. Что-то не вязался у меня образ мажора и потертого мальчишки в робе. Может, они близнецы? Как в индийском кино, один с тяжелым характером, второго укутать и целовать? Может, я не проснулся, вот-вот взревет пылесос и продолжит свои эротические внушения? Обошлось. Синичкин шел на кухню со знанием дела. Потеки кефира говорили сами за себя, а еще они говорили за меня и мое нищебродство. Холодный профессионализм покидал Синичкина, я читал это в его расширяющихся глазах. Мы с холодильник были поразительны. — Это что? — Кефир. Был. — Здорово. Я тоже кефир люблю... С техникой Синичкин обходился бережно, ворковал с допотопным холодильником, и от этой картины щемило сердце. Наконец Синичкин выдал обнадеживающее: — Почти порядок. — Почти? — Надо поменять кое-что, у меня есть такие модели, только съездить надо. Подождете? — Можно на ты... — Подождешь? У меня отвисла челюсть. Ни тебе споров, ни тебе иронии. Там под робой, может, семейники теперь, с ромашками или в клеточку. — На чем поедешь? — На такси. Есть такое полезное изобретение. А вот и сарказм. Значит, не близнец, значит, не показалось. Против воли оба посмотрели на часы: вечерело. Самое время мотаться по складам, гаражам и подворотням. — Может, ну его? Не к спеху. — Нормально. Я не мог поверить, что он заморочится и на ночь глядя поедет в какие-то гаражи, за какой-то нахер никому кроме меня не нужной деталькой. Ну да, наверное, сравнил свою квартиру и мою и сделал соответствующие выводы. — Может, вместе поедем и я заплачу... — Боишься, что я не вернусь? — Не боюсь, но затраты надо компенсировать. На самом деле очень боялся. Боялся, что ему в гаражах голову проломит какой-нибудь наркоман. Мало ли, может, он всем по пьяни минет предлагает, хватает на земле злопамятных товарищей с кирпичами за пазухой. Даже я в свое время не устоял... Кроме того, будем честны, биографию я парню подпортил. Не удивлюсь, если Синичкин задумал установить мне бомбу: сунусь за яблочком и подорвусь. Он по трезвости внезапно рукастый парень; а вдруг в ночи тротил из ящика в ящик перекладывает с мыслями обо мне. В машине Синичкин преспокойно спит, уложив красивый череп мне на плечо. Он вообще выглядит не высыпающимся: взгляд с поволокой, слишком тихий голос, плавные движения. Это не изящество и не флирт, он просто подтормаживает. Не исключено, что деталь — всего лишь плод уставшего подсознания, и тратим мы кровные просто так. Гаражи на вид более чем подозрительные, в таких убивают. Если Синичкин решит кое-кого гаечным ключом по темечку тюкнуть, свидетелей будет не густо. Только таксист, да и тот вышел то ли покурить, то ли по телефону поговорить, то ли отлить. Синичкин замечает, как я нервно переступаю с ноги на ногу. Да я не просто переступаю, а полноценно трясусь. — Расслабься уже. Лампочка перегорела, можешь телефоном посветить? Пусть не сразу, но я вспоминаю, как включить фонарик. Зарядки всего ничего, но я всю трачу на Синичкина. Он долго ковыряется в допотопной коробке из-под обуви, то и дело отбрасывает лишнее в сторону. Наконец извлекает на свет божий ту самую деталь. С деталью или без, Синичкин на коленях великолепен. — Не о таком свидании мечтал, а? Слава богу, фонарик сдыхает, и никто не видит моего красного лица. Ни Синичкин, ни деталька, ни господь Бог. На обратном пути Синичкин снова дрыхнет, я нарочно подсаживаюсь ближе, чтобы он не терял времени на прицеливание. Мои старания компенсируются продуктивной работой мастера. Внешне холодильник в лучшую сторону не изменился, но рычит как зверь. Я смотрю на Синичкина с нескрываемым обожанием, пока он вытирает руки о бумажное полотенце. — Спасибо. Ты прямо крут-крут! — Я знаю. В целом модель распространенная, если будут цены там задирать за ремонт, лучше звони, переспрашивай. Визитку оставил. — Позвоню. — Или заходи... — Кстати. Сколько должен? — Нисколько. Ты это... извини. Мой герой собирает инструментарий со скоростью света и, кажется, всеми фибрами души мечтает убраться подальше. Приличных поводов задержать просто нет, а неприличные мы с ним уже делали. Синичкин-то огонь, когда не напрашивается на порку. *** Я не планировал смотреть на визитку, но она то и дело попадалась на глаза: то пикировала со стола на пол, то оказывалась в кармане. Намек от вселенной для тупых. Цифры сложились в удачную, запоминающуюся комбинацию, осевшую в мозгах и на языке. Стали навязчивой считалочкой, которую я произносил на сон грядущий. Просто цифровой ряд на прекрасном, исправно работающем холодильнике. Крамольная мысль сломать технику мелькнула пару раз, но я не мог чинить вещи, следовательно, ломать их специально не умел. Максимум, на что хватало бы фантазии — это перерезать провода, но трюк будет крайне очевидным. По итогу мне понадобится не Синичкин, а палата в реанимации. Пожалев чужой труд, я перестал покушаться на многострадальный холодильник. И что мне, собственно, от Синичкина надо? Чтобы он извинился? Он извинился. Чтобы он вежливым мальчиком стал? Так он и есть вежливый мальчик, тихий омут с чертями. И он случайно своих чертей на меня натравил, а мне и понравилось. Спасибо отбитой бюрократии и административному праву, вот два великих сводника всех времен и народов. Повестка в суд по известному адресу, известном поводу, более чем известному, заставляет меня против воли улыбнуться. Ай да Синичкин, ай да сукин сын, умеет звать на свидания, не теряя собственного достоинства. Сначала за деталькой, теперь за постановлением. Не перевелись еще романтики на Руси! Пересечемся в нормальной обстановке, запланированно, а не так, чтобы то один дичь творит, то другой. Через несколько часов предвкушение сменяется тревогой. Допустимо ли говорить на суде: «Я знаю этого гражданина, он меня манил минетом, а я его по жопе отхлестал»? Если говорить правду и только правду, нас там обоих закроют, и еще не факт, что я раньше выйду. Скажут: «Развели Содом и Гоморру на рабочем месте!» — и в ссылку нас, в Сибирь! Я собирался помалкивать, смотреть строго вперед, не открывать рот без необходимости и молиться, чтобы он не открывал. Разойдемся как в море корабли, а если холодильник снова сломается — просто куплю новый. Поэтому накануне заседания я перебирал скупой набор рубашек и зачем-то пытался подобрать к ним брюки. Официальное лицо, кого я там впечатлить хотел, тетеньку с высветленными кудряшками? Ее сексуального сорокалетнего секретаря? Утром я драил спутанные волосы, обмазывался вонючим кондиционером. Моя сногсшибательность увяла еще на уровне такси. Поблекли локоны под натиском бензиновых выхлопов, помялись брюки, скомкалась рубашка. На суд Синичкин пришел еще более затюканным и тихим, чем я. Когда он проходил мимо, я чувствовал запах шампуня — тоже готовился, хотел выглядеть с иголочки. Ситуация заиграла новыми красками. На заседании выяснилось, что Синичкин самолично вызвал инспекторов. Только сел в машину и тут же сдался, чем вызвал недоумение у инспекторов, судьи и меня. Сакральный смысл этого поступка от нас ускользнул, Синичкин произошедшее не комментировал. Он был согласен на все: на штрафы, на порку на расстрел. К чему были трюки с судом и повестками, я не понял. Только закралось подозрение: хотел чтобы я увидел его таким. Покаявшимся агнцем, смиренным, с подставленным горлом. Посмотрел — не впечатлило. Не рассчитал я все-таки силу ремня, когда шлепал по голой заднице. У парня теперь ни огня в глазах, ни злости, ни жизни. Или не я не рассчитал? Официальная часть улажена, протокол утвержден, можно уже приступить к неофициальной части выяснения отношений. Мы по очереди расписываемся в разлинованном бланке; я почему-то всегда находил ЗАГСЫ и суды похожими. Из зала мы выходим чуть ли не под Мендельсона. — Как холодильник? — Работает красавец. — Это хорошо. — Да. Садимся по традиции в одно такси, оба поникшие и растерянные. Едем по одному адресу, хотя Синичкин удивлен, когда я выхожу следом. — И что теперь? — Не знаю. Чай есть? — Есть. — Ну, чай давай попьем. Поговорим. — Я заслужил какой-то особенный чай пить? — Мне теперь есть куда суп ставить и почку ради этого продавать не надо. Думаю, заслужил. Синичкину ответ нравится, да и я кристально честен. Может, дело в отсутствии банального человеческого общения, монотонности, а тут встряска. Что-то он во мне разбудил, злое и сильное. Я должен был ему чай за эту короткую вспышку жизни, как минимум чай. Синичкин нервно дергает плечом и идет к подъезду. Нам предстоит решить задачку по типу «Коза, капуста, волк, как бы так спастись без потерь?» Он запускает в квартиру, позволяет хозяйничать на кухне, благо планировка у нас один в один. Поэтому в первый раз все произошло так стремительно? Я как будто у себя дома, только у себя восемнадцатилетнего. Все по полочкам, в красивых коробочках. Громко хлюпаем горячий чай и смотрим куда угодно, но не на друг друга. И я обращаюсь к обоям, точно к ним, когда спрашиваю: — И что делать будем? — В смысле? — В смысле, мне кажется, мы как-то неправильно начали общение, и я хочу все по-взрослому решить. Будем по-взрослому? — Это как? — Я извинюсь, что надавал тебе по заднице. Спасибо, что починил холодильник и не бросил меня в гаражах с пробитой головой. Нормально? Выражение лица у Синичкина меняется, становится обиженным. Разве что губы не трясутся. Он открывает рот и закрывает, словно я задал ему слишком сложный вопрос, не предусмотренный его фантазией. — Так нормально или нет? — Не нормально. Все еще думаешь, что я конченый? — Не знаю. Сидим, разговариваем, и никто никого на хуй не посылает. Хорошо вроде. Забылось как-то, что передо мной без пяти минут ребенок, а я с него как взрослого теперь спрашиваю. Тут еще подумать надо, кто из нас конченый. Он пьяный нес околесицу, я к нему трезвый прискакал, при памяти. Уже второй раз ковыряюсь в ранке, еще спрашиваю: «Не больно?» Хотелось биться головой о столешницу, и чем сильнее, тем лучше. Мы стоим друг друга и успокаиваем друг друга как умеем. — Да не загоняйся. Ну, отшлепал, я же сам напрашивался. Мне, может, даже понравилось. Вот честное слово, понравилось. — Ой, молчи, а... Синичкин нервно хихикает, а потом достает из заднего кармана свернутый в четыре раза листок. Протягивает примитивное оригами робко, как будто этот серый бланк — страшная тайна, которую он доверяет только мне. — Синичкин, ты что, в армию уходишь? — У нас же мировая, до суда отсрочку давали. Не хочу бегать по плацу, пока меня тут кто-то ненавидит. — Я тебя не ненавижу, Синичкин. Сначала мне показалось: он собирается заплакать. А потом не показалось. Он сидел совершенно расслабленный и смотрел куда-то в потолок, пока слезы его буквально заливали. — Знаешь, когда ты весь такой положительный. От этого хорошо всем, только не тебе. — И ты решил устроить скандал? Назло? — Ты просто попал под горячую руку. Общественный резонанс возможен, только если ведешь себя как мудак. Новости обожают, когда им сливают грязные секреты богатеньких. — Не знал, что ты богатенький... — Ну, мы типа местные Рокфеллеры. Я ж знаешь как впечатлился, что ты такой смелый пришел. Да, узнавать нам друг друга и узнавать еще. — А работаешь тогда зачем? Ты же.... — Думаешь, идея уйти из дома приходит в один день? В никуда уходят только самоубийцы. Сложно одной рукой у папеньки брать бабло, а другой ему же факи показывать. — Факи у тебя что надо, Синичкин. Нехитрый комплимент заставляет его улыбнуться. Мы переходим в гостиную, на диван, потому что на диване проще и сплетничать, и плакать. — Ты так служить хочешь? — Нет. Я пацифист. Но провести целый год вдали от этого мудня, знаешь, звучит как санаторий. Тем более дали зеленый свет. Нет ничего прекраснее для имиджа, чем история о заблудшем сыне, который отдал долг Родине и достиг просветления. Он говорил это как заученное стихотворение, то ли мне, то ли себе. Оставалось спросить самую очевидную и бестолковую вещь: — А кто-то ждать будет, рядовой Синичкин? — В смысле, девушка? О, ты, дед, никак почву прощупываешь. Нет, писем ни от кого не жду. Стало грустно, насколько легко он это говорит, хотя в мир информационных технологий какие письма? — Понятно. — Слушай, если ты захочешь написать, будет круто. Я поклонник всяких ретро-штучек, черно-белые фильмы люблю. Смотрел «Касабланку»? — Нет. — Чувак! Это же такая история! Он тараторил что-то про легендарность, Хамфри Богарта и его бандитскую харизму. Потом носился в поисках чипсов и газировки. Я возложил болт на язву и решил, что ради кого, а ради Хамфри Богарата можно рискнуть. Ну не будет же Синичкин так стараться ради не пойми кого. Фильм и правда оказался душевным, я уже хотел поделиться впечатлениями, но Синичкин традиционно уснул. Пришлось растолкать, уложить и проинформировать, что время позднее. — Завтра придешь? У меня еще фильмы есть... Он был сонным и искренним, как и положено хорошему мальчику из хорошей семьи. — Приду. — Ты же теперь моя «девушка солдата», да? — Староватая у тебя «девушка», Синичкин. — Нормально. Мне нравится. Домой я шел пешком, с четким намерением загуглить миллиард рецептов крабового салата. Или что там готовят девушки на проводы?