Он готов гореть

Наверное, впервые Тобирама постучал перед тем, как войти. Не просто постучал, а подождал, пока Хаширама взволнованно кивнёт, подзывая к себе. Брат нырнул в кабинет и дразняще улыбнулся. А может, это Хаширама придал его губам манящей остроты, ведь в глазах — привычное спокойствие. Сытое спокойствие, которое бывало после уютных вечеров, которые они делили на двоих. Мягкое спокойствие, когда Тобирама был донельзя открыт и доверчив в те моменты, когда они сплетались телами и мыслями, не спешили и не медлили, позволяя ночи размеренно течь. Тобирама пробыл на миссии несколько месяцев, от чего все последние ночи Хаширамы утекали сквозь пальцы, сон не придавал сил, лишь изматывал. Хаширама тосковал и с трудом пережил каждую из ночей без Тобирамы. В какой-то момент стали невыносимы и дни. В последнее время появился страх, что Тобирама не вернётся. Одной взявшейся сдуру мысли хватило, чтобы извести себя: как есть, когда Тобирама может быть на последнем издыхании? Как спать, если Тобираме нужна помощь? Хаширама бросил есть и спать, ему хотелось сорваться — броситься по извилистой дороге в деревню Облака, чтобы развеять сомнения. Уже тогда он решил для себя: опоздай Тобирама хоть на день, хоть на час, хоть на минуту положенного срока, он себе это позволит. Если встретит по пути, сошлётся на волнение за младшего брата при отряде и кинется обнимать, когда утащит за ближайший куст. Но Тобирама вернулся на сутки раньше. Волнением покалывало за грудиной, когда Хаширама почувствовал чакру брата. Они не виделись так долго, он так долго ждал этой встречи. Хватило лишь взгляда, чтобы усмирить волнение и вернуть спокойствие. И пока Тобирама стоял в проходе, ожидая разрешения войти, оно казалось кротким и хрупким, но стоило брату подойти, как оно окрепло: поцелуй в губы придал ему сил. Поцелуй в губы сильнее любой атаки, только он способен подкосить ноги Хаширамы. Он ранен кратким прикосновением. И излечен рукой брата, огладившей щёку. — Как миссия? — невпопад спросил Хаширама, ревниво дёрнувшись вслед за отдалившейся рукой, мол, «и на этом всё?!», будто не виделись они часы, минуты, а не дни и месяцы. Тобирама видел, как Хашираме хотелось под его ладонь, но не спешил приласкать. Понурый взгляд его казался уставшим, замотав головой, он искал опору для плеча, шагнул в сторону, прислонился к стене и только тогда потянул ладонь к Хашираме. — Плодотворно. Хаширама силился заинтересованно кивнуть, но первый кивок вышел таким куцым и коротким, что он не решился на второй: какой в нём прок, если Хаширама почти скулил от прикосновений ладони Тобирамы к шее, ластился — слышишь, как мне нравится, чувствуешь, как я изнываю? — а Тобирама улыбнулся: слышал, чувствовал. Ладонь, прижатая плотнее к коже после задушенного полувдоха, спустилась к костистому плечу, прощупала мышцы: Тобирама неторопливо огладил предплечье, как будто делал это впервые. Точно так же, как и делал это впервые. Хашираме хотелось дёрнуться вперёд напропалую, столкнуться губами, сплестись пальцами, а совсем скоро — телами, но он лишь робко улыбнулся и спросил: «Ну как, устал?», Отдохнешь?», С тобой пойти?» Он немного отвык спрашивать об этом Тобираму, поэтому сейчас был слегка растерян. Точно так же, как и в первый раз. Тобирама после каждого вопроса предательски кивал: «Да, устал», «Конечно, отдохну», «Я бы хотел, чтобы ты не только пошёл, но и остался». Его голос надломленный и уставший, но тон — успокоившийся, каким бывал в те дни, когда ещё шли межклановые войны и они приходили домой, уставшими почти до бессознания, ранеными едва не до смерти, когда даже самый едкий запах глушился запахами крови и грязи. Тон безропотной радости за то, что Хаширама, мать, отец выжили в бою. Хаширама не слышал этого тона так долго, что успел подзабыть, но стоило ему появиться, сразу вспомнил. Тобирамы не было так долго, как Хаширама не привык. Тобирама был так далеко, как Хаширама не мог и представить. Хаширама был уверен, что в его тоне безропотного счастья не меньше. Сиюминутным желанием хотелось приобнять брата — легонько, ненапирающе. Чисто для того, чтобы убедиться — вот он, живой, настоящий, целый, пусть и уставший. Что он не наваждение от тоски. Но не решился. Ему было тревожно, вдруг, Тобирама не ответит. Вдруг — Хаширама эти месяцы тоскливо ждал, а Тобирама обдумывал, взвешивал и решил не в его пользу. Вдруг — брат понял, что ему нужна семья, жена и дети, или просто не нужен Хаширама. Тобирама прожил долгие месяцы без него и, может быть, они были чертовски хороши. Но Тобирама произнёс: — Я так устал. И сделал полшага ближе. Так близко, как Хаширама не решился. Тяжесть его головы на плече не тяготила вовсе. Это приятная тяжесть, пусть серебристые волосы и воняли железом. Хаширама закрыл глаза, обнял брата за плечи. Он, наконец-то, чувствовал Тобираму. Ночь наступила до того, как они пришли домой. Застала их ровно у ворот поместья. Густая тёмная ночь. Она шептала на ухо: «Возьми его за руку, никто не увидит». Даже если увидит, то что? Пускай смотрят, как рад Хаширама видеть своего младшего брата. Как ему хотелось, чтобы как раньше, а не как в первый раз. Хаширама ей мысленно ответил: «Нет». Похоже, вслух, раз Тобирама обернулся. В их долгожданном прикосновении должна быть робкая интимность, кроткая острота. Тобирама должен быть только для Хаширамы, Хаширама — только для Тобирамы, а прикосновение — для того, чтобы унять едкую неловкость из-за долгой разлуки. Брат ушёл в душ, а когда вернулся, отказался от еды, но полез под руки Хаширамы с накинутым на голову полотенцем. Спальню освещала свеча, Хаширама сидел на полу, Тобирама лежал головой на его коленях, сначала лицом вверх, а потом перекатился на бок. Вода с серебристых волос стекала на штаны и касалась кожи ног уже холодной. Хаширама обтирал голову мягко. Вспоминал, как касался брата до того, как он ушёл: нежно, но без робости или стеснения. Мокрые волосы казались тёмными и больше не воняли металлом, а пахли мятой, Хаширама закрыл глаза, склонившись к брату, и ему казалось: перед ним молодой мятный куст или его растёртые по рукам листья. А потом понял — пахли не волосы. Тобирама растирал плечо мятной настройкой. Но оба плеча целы. — Всё в порядке? — Беспокойный тон сквозил в голосе, хоть и поводов не было: на Тобираме ни ран, ни синяков — чистое поджарое крепкое тело с редкими шрамами было таким, каким Хаширама его запомнил. Тобирама сел, полотенце в руках Хаширамы сырое, пахло мылом и мятой, серебристые волосы казались мокрыми, но вода с них уже не стекала. — Просто неудачно повернулся, — спокойно ответил брат и повёл плечом, мол, видишь, всё цело. Хаширама видел: Тобирама немного похудел, Тобирама немного осунулся, Тобираму немного подкосило время, проведённое вдали от дома. Усталость придала его плечам тяжесть, а коже — бледность. Это уйдёт сразу, как Тобирама отоспится. Хаширама расстелил футон — мягкий матрац и чистые простыни ждали Тобираму ещё с утра, если бы Тобирама не отказался, Хаширама бы приготовил для него рамен. Хашираме так хотелось, чтобы Тобирама знал, что его здесь ждали. Брат сидел поодаль и молчал. Полузакрытые глаза выдавали в нём усталость, и пусть до футона было не больше полутора шагов, которые Тобирама мог преодолеть прыжком, он поднялся на ноги и прошагал к матрацу. Лёг и попросил: — Расскажи, что в Конохе случилось в моё отсутствие. Хаширама был рад вспомнить, как они провели праздник сбора урожая, как глава Хьюга повздорил с главой Инузука из-за того, что какой-то пёс нагадил на его крыльцо, как прошли переговоры с Сучейкагэ. Но больше всего ему хотелось рассказать, как же сильно он скучал всё это время по Тобираме. Был на празднике урожая — и скучал. Успокаивал Касукабе Хьюга — и скучал. Переговаривал с Кавадзири — и скучал. Из дебрей воспоминаний его выдернуло прикосновение: крепкая ладонь мягко легла на бедро, а потом приподнялась и опустилась. Похоже на похлопывание по плечу, не зло, не отталкивающе, а так, как отцы успокаивали расшалившегося ребёнка. Может, Хаширама заигрался? Он с раболепной покорностью выпрямился в спине, растерянно выдохнув. Ему всегда сложно чувствовать настроение брата. Тобирама — переменчивый, непостоянный и уставший, Хаширама — взбалмошный, невнимательный и возбуждённый. Они всегда разные, но сейчас — как никогда раньше. Рука с бедра не сошла, Хаширама выжидающе затих, а Тобирама в один рывок согнулся в спине, его лицо вблизи выглядело бледнее и тоньше, чем Хашираме казалось, между глазами появилась морщинка. Его голос зыбкий, тихий и нежный: — Думаешь, ты один скучал? Нет. Хаширама знал, что Тобирама скучал не меньше, но он думал, что брату нужно отдохнуть. Сначала — отдохнуть, поесть, поспать. Потом — всё остальное. Рука на бедре сжалась, Хашираме знакома эта хватка. Брат был менее напорист, чем Хаширама привык, может быть, даже немного бесстрастен, когда вёл ладонью вверх по внутренней стороне бедра. И Хаширама сейчас чувствовал лишь стыд и напряжение. Как в тот самый первый раз. Как в их стыдливый и неловкий первый раз, когда они ещё не знали, как правильно подарить друг другу удовольствие. Но теперь знают. Лицо Тобирамы вновь расслабились — между глаз пропала морщинка, — с коротким вдохом он откинулся на футон. Хаширама в одно усилие взгромоздился над ним, в одно мгновение растерялся: полусонный Тобирама так похож на того брата, которого Хаширама лишь мечтал целовать. Он похож юного Тобираму, для которого Хаширама провалился в роли брата, не был нужен, как защитник, не подходил на роль наставника. Но был неплох как любовник? Нет, это не верное слово, верное — «любовь»: перед тем как сплестись телами, они сплелись мыслями, целями, взглядами и душами. Хаширама — растерялся. Тобирама — обнял за плечи, успокоил, пусть его руки и слабы, запутался пальцами в волосах, но не подталкивал, не напирал. Ждал. Но Хаширама не медлил — безропотно поцеловал в шею, а затем потёрся о место поцелуя щекой, издавая полустон горлом. От нетерпения покалывало пальцы — сначала верхние фаланги, вскоре всю ладонь до запястья. От предвкушения немели губы — сначала едва, вскоре стали нечувствительными. Он лишь единожды Тобираму поцеловал, а его уже ломало, его уже выворачивало костями наружу. А если он дважды поцелует — его плоть разорвёт на ошмётки, кости раздробятся в пыль? И Хаширама застыл над подставленной под поцелуй изогнутой шеей. Поцелуй — и раздавит. Поцелуй — и разорвёт. Поцелуй — и убьёт. Но он готов рискнуть. Он готов гореть, он готов тонуть, если это цена за поцелуй с Тобирамой. Зажмурился, тесно прижался ртом к шее брата — ни огня, ни воды, — и мягкая истома заполнила грудь, мелко дрожали покалывающие от нетерпения ладони, жгли немеющие от предвкушения губы. Выдох получился таким, как выдыхали люди, избежавшие беды — испуганным, но сладким. Хаширама знал, что за сегодня это его не последний подобный выдох. Ему ещё придётся спасаться. Но пока — он целовал, без опаски и сомнений. Немного растерянно целовал, сначала здесь, потом там, затем всюду, и рвано выдыхал после каждого поцелуя, будто выныривал из-под воды. Рука брата в волосах ощущалась слабой, но всё ещё крепкой. А он сам — деревянным, сухим и неподатливым: согни — и хрустнет, потяни — и сломается. В пальцах брата стыли последние силы, и рука сорвалась с волос, упала на пол. Глухое соприкосновение костяшек пальцев с деревом вырвало из Хаширамы сначала сердце, затем душу. Тобирама был в глубоком полусне, граничащим с бредом, но когда Хаширама в один рывок сел, он с коротким опозданием сел следом. Он сказал: «Ты не соскучился?». Он сказал: «Ты не хочешь меня?». А Хаширама сморгнул с ресниц растерянность и куце кивнул, улыбнулся, пусть Тобирама и не видел затуманенным взглядом, огладил его плечо: «Конечно, хочу». Обогнул рукой шею и обнял: «Чувствуешь, как сильно?». Шёпот Хаширамы — надрывный. Выдох Тобирамы — прерывистый, на губах стыла молчаливая просьба, и Хаширама ей поддался. Сжатая в руках ладонь холодная, губы нашли линию судьбы — перечёркнута тонким шрамом. У пальцев — мозоли от катаны, сами же пальцы — мягко гладили Хашираме щёку. Хаширама же — улыбался, благодарил одними губами. Тревога в выдохе, когда он оторвался от ладони: он прыгнул с одной стороны бездонного обрыва и был не уверен, что допрыгнет до другой. Губы на плече Тобирамы — и Хаширама снова спасся. Целовать Тобираму — идти по краю обрыва. Отрываться от него, чтобы сместить поцелуй, — склоняться над пропастью. Губы у Хаширамы нервные, суетливые: он целовал сперва шею, дёргая носом из-за запаха мяты, что уже стал слабеть, потом грудину, затем живот. Руки Хаширамы чуткие и пытливые: пальцы обогнули плечо, большой палец нащупал место над ключицей. А Тобирама напрягся, изогнулся в спине. Его угловатое бедро упёрлось в лицо, давило, изнывало теплом, и Хаширама благодарно потёрся об него щекой, крепко взялся за пояс штанов. Глаза закрылись от предвкушения. Рваный выдох, сочащийся возбуждением, обжёг рот, слюна под языком и за щеками вскипала, Хашираме хотелось сплюнуть. И он плюнул. На побагровевшую головку. И взял в рот следом, рвано выдыхая носом. Клокотание за грудиной и отстукивающий в ушах пульс не мешали услышать глухой стон Тобирамы: первый вышиб из Хаширамы сердце, второй — душу. Губы туго сжимались — Тобирама стонал. Язык давил — Тобирама стонал. Быстро вышибло мысли, цели, взгляды: на каждую по одному стону. Резкий рывок назад вызвал головокружение, Хаширама выпрямился и встряхнул головой, перебрасывая волосы на одну сторону. Жарко до изнеможения, горячий пот застилал взгляд, ресницы тяжело громоздились над глазами, но это не страшно, страшно то, что Хаширама не успел сделать рывок обратно. Он дёрнулся и застыл — Тобирама, приподнявшись на локтях, наблюдал, не отрываясь, полуоткрытые глаза выдавали усталость, а разрумянившееся лицо — возбуждение. Приоткрытые губы дрожали. Хаширама почувствовал, как собственные изнывали невыносимой жаждой целовать его. Целовать. Целовать нежно. Целовать страстно. Целовать жадно. Целовать восхищённо. Целовать, пока губы не сотрутся — залечить их и снова целовать. Тобирама растерянно улыбнулся и произнёс: — Я очень сильно хочу спать. — Потянул руку и уцепился пальцами за ниспадающие ему на живот волосы. — Но тебя я хочу ещё сильнее. Что идёт после «очень сильно»? «Невообразимо сильно», «невероятно сильно», «невозможно сильно» — вот как Тобирама хотел его. Спина согнулась со скрипом в костях, слишком резко согнулась, с болью согнулась, но этого не слышно за упоительным стоном Тобирамы, когда Хаширама взял в рот его член полностью. В одно движение. Мастерство в чистом виде. Искрящаяся благодарность. Хаширамино «невозможно сильно», от которого Тобирама сотрясся, хватка его руки в волосах стала туже. Смазка смешалась со слюной, там, во рту, и Хаширама чувствовал, как эта смесь, горячая, вязкая, стекала по подбородку. Крупицы Хаширамы и Тобирамы, теперь неотделимые друг от друга, впитывались в штаны прямо под подбородком. Десятилетия назад Хаширама хотел окончания межклановых войн, годы назад — мира с Учиха, месяцы назад — союза с Казекагэ, ещё сегодня утром он хотел лишь увидеть Тобираму живым. Но ни одно из этих желаний не шло в сравнение с жаждой быть с Тобирамой неотделимыми друг от друга, как эта слюна и эта смазка. Если Тобирама хотел его больше, чем «очень сильно», то он Тобираму хотел «абсолютно». «Истинно», может быть. Может быть, «первородно» — той самой любовью, что была у истоков. Жгучая, нежная, страстная. Испепеляющая и излечивающая. Берущая и дающая. Та любовь, которой уже давно не любили. Волосы рассыпались по спине, застилили бока, но Хаширама больше не отрывался от Тобирамы. Пустил пальцы по вискам вверх, откидывая волосы, они, тяжёлые и мокрые, валились из рук, лезли в рот, застилали глаза. Тобирамы не видно. Запах Тобирамы не чувствовался. Эти волосы! Хаширама ещё никогда не был так близок к тому, чтобы дотянуться до катаны брата и резануть их как рука ляжет. Он снова пустил руку по виску, вздрогнул: волос натянул верхнюю губу, Тобирама дёрнулся, застонав. Стон растерянного возмущения, Хаширама узнал его. Крепкий волос обогнул чувствительную головку члена, а когда Хаширама потянул — резанул по ней. Неприятно, может быть, даже больно, но по лицу этого не прочесть — усталость, возбуждение и спокойствие. Вина обожгла глаза, Хаширама почувствовал, как они слезятся. Стыдливо опущенная голова — вместо извинения, раболепно прижатый к грудине лоб — вместо признания ошибки. В прикосновениях брата нет обвинений и осуждений. Есть мягкость и слабость, нежность и просьба, подталкивающая Хашираму к своему лицу. Тобирама зашептал: «Хочешь, на этом закончим и будем спать?» — обнял за плечи и с готовностью принял на себя тяжесть тела Хаширамы. Он зашептал: «Хочешь, можешь взять меня или отдаться мне?» — и погладил по спине. Он зашептал: «Мне важен лишь твой выбор», — и собрал в ладонь мокрые и почерневшие от пота волосы. Он зашептал: «Важен всегда», — и вытер со лба Хаширамы испарину, огладил щеку. Он зашептал: «Я люблю тебя», — и улыбнулся. Он зашептал: «Знаешь…». И Хаширама его поцеловал. Губы соприкоснулись, тобирамин взгляд на мгновение прояснился от усталости и наполнился растерянностью. — Спасибо, — тихо, но убедительно произнёс Хаширама и поморшился, будто от боли. Сколько всего он мог сказать в ответ, но сказал так мало. Сколько он всего мог сделать, но не сделал ничего. — Прости, — уже не так убедительно, но всё ещё тихо. Он подождал, пока Тобирама проморгается, а потом обнял: это уже хоть что-то. Обнимал, гладил, целовал и не сразу заметил, что брат уснул в его руках. Лето в Конохе длилось долго. Сколько ему угодно. В этом году оно уже забрало половину осени и могло добраться до зимы. Возможно, в этот год после жары сразу будет снег — осени ничего не достанется. Кто сильней — берёт себе, а в стране Огня самое долгое и горячее лето. Сегодня был пятнадцатый день осени, а Хаширама чувствовал, как напекало спину, пока он сидел у окна и разбирал бумаги. Ему приносили немного: письма от Каге и глав кланов, отчёты о важных миссиях, но даже так он был занят весь день. С утра до вечера. Пока не было Тобирамы, он взял в привычку таскать свитки и домой, чтобы не оставлять на завтра. В привычку вошло оставаться с ними один на один, смотреть на них, пока они смотрят на него. И молить о том, чтоб кто-то постучал в дверь — ему нужна причина, чтобы не работать. Её не было — он сидел, перебирал свитки, писал ответы, смотрел отчёты. Она была — и Хаширама ей тут же пользовался. Тобирама всегда знал, когда Хашираме была нужна эта причина. За лопаткой заныло, когда Хаширама подвигал плечом. Мышцы затекли, ему стоило немного расходиться, но свитки смотрели внимательно, осуждающе, буквы на полотне почти различимо читались как «тебе только дай повод не работать, ты за него ухватишься, дурень!», «ждёшь стука в дверь так, как не ждал конца межклановых войн!». Эти свитки — проженные правдорубы. Хаширама ждал стука в дверь. Хотя нет, не ждал. Тобирама никогда не стучался. В ответе Казекаге не хватало лишь благодарности и печати Хокаге, поэтому Хаширама отодвинул его на край стола, открытым, чтобы чернила не смазались. Они должны уже высохнуть, но Хаширама убил на этот ответ треть дня и не хотел всё испортить. Лучше перебдеть. Когда заскрипела дверь, Хаширама придавливал край свитка кунаем — бумага упорно сворачивалась и, к разочарованию Хаширамы, несколько чернильных букв отпечаталось на задней стороне — он поднял взгляд и почти сразу столкнулся с лицом Тобирамы. Нездоровая бледность с него и правда ушла: хороший, крепкий сон лечил не хуже настоек. Брат сделал шаг внутрь кабинета, закрыл за собой дверь и посмотрел снисходительно суженными глазами. — Привет? Хаширама растерянно кивнул. Он зачем-то кивнул, вместо того, чтобы ответить. Он — тупица, вогнанный в краску простым приветствием, как те куноичи, что выжидали его по вечерам у дверей резиденции. Он — влюблённая дурочка, столкнувшаяся с тем, кого вожделела ночами. Вот он кто. Не бог и даже не Хокаге. Влюблённый тупица. В руках у Тобирамы лист бумаги, почерк брата немного испортился за то время, что он не брал в руку кисти, но всё ещё красивый: ровный и тонкий. Хаширама забрал его из протянутой руки и безынтересно бросил на стол. Зачем ему читать, если Тобирама — вот он, ответит, что было, расскажет, что думает. Тобирама уходил с единственной целью — обезопасить жителей Облака от мерзких тварей, что стали спускаться к людям: гигантские пауки доели последнего зайца, что водился на землях с той стороны гор, и перешли на эту. Слегка недоеденные тела приносило рекой, часть людей пропадала бесследно, эти твари не стеснялись целым скопом заходить вглубь деревни. Одного из них убить — не проблема. Проблема — когда их сотни и они голодны. Райкагэ попросил помощи у Конохи, Хаширама дал ему лучшее, что у него было. Тобирама отвечал, что пауки жили внутри скал: в них много пещер и из каждой слышался топот лап. Тобирама рассказывал, что был рад помочь Облаку, хоть это было и непросто. — Только вот всё это время у меня одна мысль всё никак не уходит из головы. — Его ровная спина согнулась, чтобы он смог упереться раскрытой ладонью в стол. Его глаза смеялись, точно знали, что Хашираме страсть как хотелось знать, что же крутилось у него в голове всё это время. Как же Хашираме хотелось услышать своё имя. Смешок сорвался с игриво изогнутых губ Тобирамы. Хаширама дёрнулся на стуле и тут же одёрнул себя — не спеши, не поддавайся, не ведись. Или ведись. Сперва узнай, что Тобираме от тебя нужно. Или веди сам, если Тобирама захочет. Но сперва подожди. Кожа Тобирамы на солнце похожа на серебро, а глаза поблёскивали, отражали кабинет и растерянное лицо Хаширамы, прельщали бездумно им отдаться. Хаширама впился ладонью в колено: если вдруг ноги предадут, поставит их на место. Он здесь главный! Ему решать. И он решил ждать — Тобирама подался вперёд и склонился над столом: всё ещё далеко от Хаширамы, но почти идеально для поцелуя, если Хаширама встанет и сам прогнёт. Нет, не так: Хаширама встанет и прогнётся, если Тобирама попросит. Но в словах брата нет просьбы. — Думаешь, Казекагэ — дурак? — шёпотом, будто страшную тайну, произнёс брат. Хаширама чувствовал, как к горлу поступал ком, ему до боли хотелось прокашляться: закрыть лицо руками, чтобы Тобирама не разглядел в нём обиды или разочарования. Он вытер рот ладонью и стёр с виска каплю пота. Ему хотелось хорошенько проморгаться. Ему на секунду — лишь на секунду! — показалось, что его предали, но он вовремя услышал в словах Тобирамы игривый, подстрекающий тон: — Он же тупица, да? В нём насмешка. Призыв. Вызов. Хаширама коротким порывом хотел на него ответить: напрягся для рывка, но вспомнил, что рывок нужен и для поцелуя с Тобирамой. Он не хотел ссору, он хотел поцелуй. Но сперва — выслушать брата. Стул ещё никогда не был таким жёстким, Хаширама не мог на нём усидеть: ёрзал, дёргался. А потом вскочил на ноги, застав на себе снисходительный взгляд брата. Дело совсем не в стуле. Клокотало раздражение. — Коноха предлагает ему долгосрочный мир, покровительство Первого Хокаге, а он хочет Току. Только Току. Представляешь? Представлял. Понимал. Сочувствовал. И чувствовал, как раздражение утихало, сменяясь на робкую благодарность. Тока отказала Казекагэ трижды, несмотря на его ум, богатство и молодость, Тобирама не отказал Хашираме ни разу, несмотря на его глупость и вспыльчивость. В суженных глазах — ехидное спокойствие. Взгляд человека, который знал то, что другие не знали. Хаширама словил его взгляд, кивнул невпопад: ну и как быть? Не отдавать же Току на растерзание союзам?! Но Хаширама себя ведь отдал и Тобираму за собой утащил. Тобирама отмолчался, отмахнулся, будто это неважно. Будто намного важнее взобраться на стол, неуклюже переползти с одной стороны на другую, словно он — не самый гибкий, не самый ловкий, не самый прыткий шиноби из ныне живущих. Тобираме в радость трепать Хашираме нервы, терзать Хашираме душу. Он дополз до края стола и вновь стал прытким: прыжок — и он уже на стуле Хокаге, запрокинул голову на спинку, улыбнулся, подставляя лицо солнцу, млел. Нравилось. А Хашираме понравилось, когда он сказал одним выдохом: — Мы хорошо провели ночь, да? Понравилось кивать, понравилось видеть, как белая кожа брата на солнце отливала серебром, белым топазом, почти бесценным камнем, когда сам Хаширама едва похож на гранит. Но тревога всё равно закралась, когда брат продолжил: — Ты сделал мне больно. Хаширама по наитию махнул рукой, схватился за край стола. Ещё не шатало, но если начнёт, то уже есть опора. Тобирама смотрел исподлобья, надломленные брови выдали в нём серьёзность, и Хаширама вытер вспотевшую ладонь о кимоно. Брат закинул ноги на стол и млел ещё сильнее, пока не посмотрел на Хашираму: суженный взгляд мальчишки-проказника, замыслившего пакость. — Хочешь, чтобы я извинился? Тобирама кивнул: — Да, — спросил: — А знаешь, чем люди извиняются? — и ответил сам же: — Ртом, верно? Хаширама рад, что не отпустил крышку стола — это позволило выждать хотя бы несколько секунд перед тем, как пуститься вслед за братом. Тобирама бы не упустил поводов его подразнить. Колени предательски скрипнули, когда Хаширама бросился на пол, со рта сорвался благодарный вдох, и Тобирама одобрительно усмехнулся. Не терпится? Да? Да! Не терпится! Хочется до дрожащих рук? Всегда так хочется! Но Тобирама не дал взяться за перевязь штанов — встал, отпихивая стул бедром, отшашнул назад: Хаширама растерянно вскинул голову, поморщился, потирая глаз пальцами. Разве это не то, чего Тобирама хотел? Нужно перестать тереть глаз, иначе будет сложно остановиться. Нужно перестать ёрзать коленями по полу, иначе будут царапины. «Нужно перестать думать о ерунде, у тебя регенерация, тупица!» Тобирама приподнял подол дзюбана, обнажая живот, губ коснулась мягкая улыбка. Серебристая кожа брата вышибла из Хаширамы способность думать — ну наконец-то! — и он пошаркал по полу коленями. Не возникло мысли встать и нагнать в полшага, Хашираме незачем показывать свои честь и достоинство Тобираме, он мог действовать, как ему удобно, как нравилось, как хотелось. Как бы он себе никогда не позволил. Волочиться по полу похотливым животным, взяв за ориентир обнажённую грудину брата, когда тот скинул дзюбан. Когда Тобирама отшагнул ещё раз, Хаширама всхрипнул от досады, безысходно упав на руки, но быстро смекнул, что брат загнал себя в угол: отступать некуда. Но суженный выжидающий взгляд уж слишком спокойный. Нельзя смотреть спокойно из угла. Стало быть Тобирама хотел, чтобы так вышло. Хаширама вскинул голову, поморщился, будто от солнца, когда Тобирама посмотрел сверху — такой высокий, такой красивый. И сорвался оттуда, со своей высоты, вниз, чтобы поцеловать Хашираму. Сорвался, как дождь в засуху. Не будь Хаширама уже на коленях, упал бы к его ногам, как люди падали к ногам своих богов. Тобирама улыбался, когда разгибался, путаясь пальцами в каштановых волосах, взъерошил и прикрыл глаза от удовольствия, будто знал, как Хашираме прошлой ночью хотелось их обрезать. Как Хаширама их ненавидел вчера. Тобирама немного спустил штаны, Хаширама хотел припасть к выпирающей тазовой кости, но брат повернулся спиной. Хаширама замер. Смотрел на ложбинку между ягодицами, что чуть видна из-за спущенных штанов, как на дивную незнакомку, и не знал, с чего начать. Знакомство нужно начинать с приветствия — с детства учил отец; нет, с хорошей шутки — возражала мама, но они оба были неправы. Когда губы прижались к пояснице, Тобирама задёргался. — Прохладные, — мягко сказал он. — Прекратить? — Ты ещё не начинал. И Хаширама начал: в одной руке крепкая ягодица податливо мялась, в другой руке было покорно притихшее бедро. Он привстал, чтобы пройтись губами по позвонкам вверх. И тогда Тобирама толкнулся. Бёдрами по грудине, такой хороший толчок. Хаширама свалился навзничь, не размыкая рук, утащил за собой брата. Тобирама дёрнулся раз — когда Хаширама уже почти достиг пола, дёрнулся два, когда Хаширама был уже на полу — и выскользнул из цепких рук, спеша встал на ноги. Хаширама зашёлся смехом, когда увидел его перекошенное недовольством лицо, а когда затих, на нём осталась лишь ребяческая обида. — Смеёшься надо мной?! — Ни в коем разе! — Да неужели?! Я вижу твоё довольное лицо! — Значит и видишь, что к тебе у меня лишь нежность. Значит, Тобирама видел, что Хашираме не в гордость ластиться к его ногам, тереться лицом о колени в робком извинении. Тобирама задёргал носом, скривил губы: видишь, как я расстроен?! И Хаширама раболепно потянулся к его рукам, обнял, погладил: конечно вижу, родной. Хаширама предложил начать всё сначала, Тобирама предложил начать с самой сути, и, только согласившись, он смягчился. Тобирама припустил штаны лишь немного, Хаширама же стянул их до колен: «суть» слегка ниже, чем «немного». «Немного» — столько осталось терпения в Хашираме: он подул между разведенными ягодицами и увидел, как анус конвульсивно сжался. Тобирама нетерпеливо засопел в ладонь, вторую — запустил в волосы Хаширамы, настойчиво подталкивая к себе: «Чего ты ждёшь?! Давай же!». А Хаширама не ждал вовсе, просто Хашираме в радость смотреть, как Тобирама изнывал. Сдержанный, бесстрасный Тобирама был не таким уж сдержанным и бесстрасным, когда Хаширама не спешил вылизывать ему анус. Скажи кому, не поверят! Тобирама не такой! Он другой — другой в том, что о нём знали все: анус под языком медленно пульсировал от напряжения, и Тобирама зычно дышал сквозь пальцы, крепко держась за волосы Хаширамы. Вот он какой. Он приподнялся на цыпочки, чтобы Хашираме не пришлось горбиться, когда он протиснулся между ягодиц и языком толкнулся внутрь Тобирамы. Горячо, тесно и скользко. Так скользко, тесно и горячо, как после хорошего сражения, каких уже давно не бывает. Кто-то знал, что Тобирама горячий и тесный? Нет! Значит, никто Тобираму и не знал. Откуда им знать, если Тобирама не шептал тихие слова благодарности, пока они вылизывали его снаружи и внутри? Брат не стонал — языка слишком мало для сильного удовольствия. Это так, лишь на затравку. Будь хаширамина воля, он бы в одно движение поднялся, распоясал кимоно и упёрся бы в горячий тесный скользкий анус концом. Это подошло бы для сильного удовольствия. Лучше всего подошло бы. У Тобирамы сжался анус, у Хаширамы запульсировал член — столько сжатий впустую. Столько раз тугое колечко мышц могло опоясывать член. Всё зря. Расточительство! Хаширама замычал, не отрываясь от зада Тобирамы: всё так же языком по мягкой горячей коже, что чуть припухла. Брат ослабил хватку в волосах, наверное, хотел узнать, что за мычание. А Хаширама и сам не знал: ему нравилось доставлять Тобираме удовольствие и поддаваться его желаниям — «Хочешь вытереть член об мои только сегодня вымытые волосы? Конечно, вытирай!», «Хочешь плюнуть мне в рот? Когда приступим?», «Хочешь, чтобы я вылизал твой зад? Я уже на коленях!», — чуть погодя Тобираме наскучит язык, и он попросит член. От слабого удовольствия к сильному. Зачем торопиться, если можно насладиться? Зачем воевать, если можно наслаждаться? Зачем вообще всё, кроме наслаждения, которое прямо здесь, просто руку протяни. И Хаширама протянул. Обе. Одна — на мошонке брата, другая — на его члене. Одна — перед собой, прижатая к груди и согнутая в локте, другая — обогнула тобирамино бедро и упёрлась согнутым запястьем в стену. Хаширама ощущал, что его скукожило от положения рук, коленей и головы, которая ещё теснилась между ягодиц брата, но первые движения рукой, той, что на члене, выдернули из Тобирамы стон. Слабое удовольствие становилось сильнее. Этот стон убрал вяжущую боль в запястье, локте и коленях, заставил не просто воспрянуть — воспарить! Языком по анусу бодрее, чем вначале, — казалось, ещё немного, и он сотрёт Тобираме кожу до мяса, но брату приятно, раз его бёдра неторопливо покачивались, совсем не вторя языку, скорее подсказывая Хашираме нужный темп. Но Хаширама слишком запален, чтобы ощутить разницу: бёдра — назад-вперёд, медленно, размеренно, спокойно. Как всегда у Тобирамы. Язык — вверх-вниз-вверх-вверх-вниз-вглубь, резко, рвано, как получалось, как чувствовалось. Как всегда у Хаширамы. Он отпрянул от брата, сел ровно, вытирая рот ладонью, сжал зубы — стыд стиснул горло, ему было тяжело дышать носом, поэтому он и сел. Отец с рождения учил держать себя в руках, но он так и не научился. Хаширама кивнул на тобирамино: «Что-то случилось?» — Случился ты. Случились чувства. Случилась любовь. А конкретно сейчас — стыд. Но брат не слушал, он опустился к Хашираме, натягивая штаны. Завалился как подкошенный прямиком в объятия, и сразу к губам за поцелуем. Стыд ушёл мгновенно. — Любовь — это всегда хорошо, — сказал брат, — а знаешь, что ещё лучше? Хаширама ответил: «Порция горячего рамена». Тобирама согласился. Ничего не может быть лучше порции горячего рамена. Разве что... «Я люблю тебя», сорвавшееся с капризно изогнутых губ. Да, это лучше рамена. Лучшее из всего, что пробовал Хаширама. Он закрыл глаза, почувствовал: нежность и трепет. Раболепная преданность. И едва не тщедушное счастье. Поцелуй вышел смазанным — Тобирама так спешил, что промахнулся мимо губ, ударился ртом о щёку, но всё равно улыбнулся. Так тоже неплохо, Хаширама согласен. Брат прибился под бок — потёрся лицом о плечо, зевнул, задёргал носом — устал? — но взгляд кристально чистый, как и голос, когда он спросил, что Хаширама хочет. Прямо, нагло, почти грязно. Подумаешь, невидаль! Но лёгкое смущение отозвалось звоном в голове. Хаширама зажмурился в ожидании пока утихнет звон, а с ним смущение, и задумался над ответом — он хотел взять Тобираму в рот. Если так, то он предаст припухший, розовый, наверняка всё ещё пульсирующий от напряжения анус. Хашираме нужно не улыбаться оголтело и довольно, когда брат распоясывал его кимоно, не льститься одобрительной улыбкой, когда брат не нашёл под кимоно фундоши, не млеть под россыпью игривых слов, когда брат огладил большим пальцем головку члена. Вставшего члена. Хаширама уверен, что кончил бы, так ни разу к себе не прикоснувшись, если бы его не скрутил стыд. Возбуждение замылило глаза редкой поволокой: Хаширама видел Тобираму, но не краткую улыбку на его лице. Хаширама видел, как Тобирама снял штаны, но не шрам на его белёсом бедре. Брат опустился на пол нетерпеливо, совсем не как всегда, взял лицо Хаширамы в ладони — стародавняя привычка смотреть глаза в глаза. Осознавать, с кем спишь, видеть того, с кем спишь, чувствовать того, с кем спишь. В глазах видна душа? Хаширама свою вывернул наизнанку перед Тобирамой. Будь у него силы хоть десяти богов, он бы все равно застонал, когда Тобирама опустился на член: брат хорошо растянут, он вся ещё вязкий, тугой и горячий внутри. Хаширама запрокинул голову и надрывно простонал, будто из него выходила душа. Тобирама стиснул пальцы на его лице и потянул обратно: «А ну-ка стой!». Хаширама судорожно искал глазами его взгляд, когда нашёл, то куце улыбнулся — Тобирама напряжён, сосредоточен и спокоен, но подрагивающие губы выдали то, что он возбуждён. Да, губы, а не упирающийся в живот Хаширамы член. Губы выдали, что он возбуждён не только телом: в нём мягко клокотала страсть. Он прикрыл глаза и глубоко дышал, когда вставал и садился. Если не следить за дыханием, можно задохнуться — одно из главных правил сражения, которое Тобирама отлично применял за пределами поля битвы. «Задохнуться» не в прямом смысле, но итог-то один: можно умереть. Правильно дышать важно для ясности ума и глаз, для контроля тела. Вот Тобирама и дышал: привстал — на выдохе, опустился — на вдохе. С каждый разом — быстрее, от чего выдохи и вдохи — рваные, горячие, мокрые. Каждый стон, каждое сопение, каждое мычание из тобираминого рта делало дымку перед глазами Хаширамы плотнее. Когда Тобирама подгрёб ногами чуть выше, меняя угол проникновения, Хашираме казалось, что он ослеп. В глазах потемнело на миг, но он всё равно исступлённо схватился ладонью за бедро Тобирамы и зычно выдохнул ему в губы. Тобирама прошептал: «ты чего», съедая вопросительный тон задушенным сопением, сместил руки с лица на плечи Хаширамы и опоясал ими шею. В терпеливых руках брата дрожь, но когда он подтолкнул к себе, он всё ещё нетороплив. Хаширама с благодарным вдохом нырнул лицом в его рубашку и замычал, когда Тобирама опять привстал: брат горячее и теснее, чем в любой другой раз. И Хаширама зарычал. Зарычал, потому что следующий раз не шёл ни в какое сравнение с предыдущим: Тобирама ещё никогда не был таким горячим и тесным. Хаширама видел кусками, слышал обрывками — его оглушило на несколько секунд. И это! Это лучше порции горячего рамена. Хашираме хотел откинуться назад и выпрямить наконец спину, но даже не шелохнулся. Он не уверен, что сквозь рубашку Тобирама слышал, он бы в любом случае это сказал чуть позже, но захотелось сейчас: — Больше никаких долгосрочных миссий, — и помолчав немного, добавил: — пожалуйста, — не совсем понимая, к чему — к своим словам или просьбой к Тобираме, который не дал обхватить его член ладонью. Хаширама уже почти чувствовал его в своей руке, но Тобирама остановил. — Не нужно, если не хочешь, — не поддался настойчивой руке и прозорливо заметил, — у тебя наверняка спина болит. Нет, болела только лопатка. Да, Хаширама хотел. Он выпрямился в спине и посмотрел вверх, лицо у Тобирамы раскрасневшееся, ресницы мокрые, а губы дрожали. Пьянили. Напрашивались на поцелуй и его получили: Хаширама коснулся их влажно и горячо. Члена Тобирама он коснулся нежно. Движение руки резче, чем поцелуи, ладонь мокрая от пота и смазки, член норовил выскользнуть из ладони. Хаширама едва осознал, что его пальцы почти не гнулись: они то ли онемели от напряжения, то ли одеревенели от возбуждения, но когда он попытался накрыть головку пальцами, они не отозвались. Похоже, он просто давно не дрочил. Тяжёлый напряжённый выдох выдал, что Тобирама вот-вот кончит, Хаширама выпрямился в спине, с благодарным выдохом зарываясь ладонью в копну серых влажных волос, и сделал последнее движение. С губ брата сорвался глухой стон, и он вымотано свалился на бок. Хаширама поспешил следом. Лицо к лицу, плечи к плечам, живот к животу. И вот это ещё лучше, чем порция горячего рамена. Как оказалось, есть много вещей лучше горячего рамена. Ну хотя бы: — Устал? — сказанное неожиданно мягким голосом. Хаширама кивнул. Тобирама ластился к плечу, часто моргая, а Хаширама вытащил из-под себя кимоно, посмотрел искоса, не поднимая головы. Кусок у подола заляпан спермой, поэтому Хаширама аккуратно смял, подсовывая грязную часть вниз, и сунул под голову брата. Вроде бы в соседнем кабинете лежали дзюбан и хакама. Как раз для такого случая. Если нет, то Тобирама принесёт ему одежду, понедовольничает, но принесёт, поджав губы, кинет на стол, буркнув что-то обиженным голосом, и подставит лицо под поцелуй вместо хашираминого «спасибо». Было бы здорово, если бы дзюбана и хакама не оказалось в соседнем кабинете. Хаширама повернул голову, Тобирама рядом дремал. Вечерело. Было хорошо и спокойно, впервые за долгие месяцы. — Больше никаких долгосрочных миссий, — повторил он одними губами. Им обоим нужно немного отдохнуть. Хаширама закрыл глаза и вслушался в мерное дыхание брата.