* * *
Без сомнений, его костюм — аристократичный вампир. Проще говоря, древняя влажная школьная мечта. Жидкие чёрные волосы атласными лентами струятся по плечам, когда налетает напористый ветер, а красные линзы, вставленные с десятого раза, ещё не сделались комфортно-привычными и мешают. Алый блеск намеренно небрежно размазан лишь у центра губ, искусственные жемчуга и бордовые ленты изящным дополнением оплетают шею, а ниже — с узким, но длинным вырезом и тучными рукавами белая блуза, фиксированная чёрным декоративным корсетом и того же цвета кожаными штанами. Во всём этом — неприлично холодно и неудобно. «Может, я уже слишком стар. Или слишком туп», — прикидывает Хёнджин, обнимая себя руками и пиная туго зашнурованным ботинком камень. Поодаль возвышается стадион на территории университета, где и состоится вечер. Люди только-только подтягиваются, паркуются, пересекаются, и Хван во всём своём вампирском великолепии кажется себе тотальным балбесом. Где Чонин? Они должны быть балбесами вместе. Ещё светло и даже пасмурно — надо было, надо было что-нибудь накинуть! Всё-таки первоначальная сухая сеульская осень — не тёплый кусочек пиццы, которого сейчас так не хва... Хватает — кто-то хватает Хёнджина за зад. Вернее, шлёпает, да остро так, что он айкает, заслоняет загоревшуюся болью ягодицу и на каблуках проворачивается. Новый порыв ветра бросает чёлку в глаза, он болтает головой недовольно и прищуривается. Какой-то... мужчина. Или парень? Какой-то совершенно симпатичный в образе вампира и совершенно незнакомый мужчина-парень, который совершенно не Чонин. — Ой. Он смотрит в ответ и прикладывает ладонь ко рту. — Проклятье... Извини. Обознался, — бормочет он, мотая подбородком из стороны в сторону на собственную выходку. — Мой друг обещал одеться примерно так же и... Его прерывает визгливый смех. Хёнджин даже прогибается назад, заслоняя лицо ладонями, но ничуть не заглушая громкости хохота. Его всегда легко развеселить, но этот раз превосходит любой другой. Господи. Его шлёпнул по заднице какой-то очаровательно пристыженный вампир. И это он-то думал, что находится в неловком положении, растерянно простаиваясь здесь в ожидании Чонина с этим хлипким вырезом, треплющемся на ветру так, что места воображению не остаётся. — Ничего, мне понравилось, — высмеявшись, шутит он и с жирным удовольствием помечает, что незнакомец от его подмигивания резко роняет взгляд под ноги. «Симпатичный» — это выгодно для бёдер ушитые брюки, броская брошь на пышном жабо, вываливающемся из чёрного пиджака; пиджак, с красными вставками на рукавах и лацканах, ужат ремнём по талии, а ниже — складками окаймляет таз. «Симпатичный» — это лицо как пример искусства ваяния и набухшие в бутафорской крови, измазавшей также подбородок, губы. «Много жирка под глазами», — запоминает Хёнджин, в то время как незнакомец неловко улыбается, не отрывая кроличьей верхней губы от нижней. — Оу, прости, я пялюсь, — спохватывается Хван, замёрзшие ладони перед собой выставляя. — Привычка художника. Игнорируя старательные прихорашивания в течение часа, ветер вконец портит его укладку. Незнакомец отходит немногим левее и одновременно с тем ближе, чтобы Хёнджин прикрыл его от силы прохладного и удушливого потока. Затем засовывает руки в карманы брюк и, кажется, приопускает ситуацию. — Ничего, мне понравилось, — подразнивает он с прищуром из-за вызванной ветром слезливости. В увлажнившихся глазах его всплывают мотыльки бликов от редких праздничных фонарей, наблюдающихся всё более часто по мере приближения к стадиону, где уже назревает какая-то непринуждённая попса. Хёнджин рад, что атмосфера исправляется (эмпатия и его донимала от чужого стыда). Хёнджин рад, что не один потерял друга в подобном прикиде и что, пользуясь случаем, может скоротать время за беседой. — Ты учишься здесь? — спрашивает он быстрее, чем мужчина-парень может смыться. — О, нет. Своё отмучился. — Фух! — Хёнджин театрально (не зря мама в детстве оплачивала сценический кружок) прикладывается ко лбу. — Я переживал, что один тут такой старикашка. — Сколько тебе? Можно выдохнуть и похвалиться: незнакомец от беседы улизнуть не пробует, значит, заинтересовать удалось. Они отходят подальше, чтобы дать одной из многих подъезжающих машин проехать. Серые многоэтажки сливаются с небом, и в такой высоте нагнетает ощущение успокаивающей незначительности — продолжить разговор ещё проще. — Двадцать четыре. Тебе? Алые глаза попутно прыгают по силуэтам прохожих, ища фиолетовый костюмчик и родной чониновский горб. Карие наверняка заняты смежным — этим, по крайнем мере, можно объяснить, почему незнакомец запинается перед ответом. — Двадцать семь. — Хм. Выглядишь моложе. Боковое зрение засекает, как ухмылка пересекает щёки мужчины. В действительности он вполне соответствует своему возрасту, просто желание продолжить разговор срывает с языка Хёнджина необдуманные глупости. Возле тротуара, на котором они топчутся, играются ветками полуголые кусты. — А ты выглядишь так, словно ни разу не бывал на таких вечерах. Как же холодно. Хван сдвигается к человеческому теплу, но по ощущениям от соприкосновения с мужчиной стынет вдвое больше. Скрестив руки на груди и тем самым затянув непослушный вырез, он пожимает тем плечом, что не соприкасается с чужим, стылым не меньше. — К сожалению, между друзьями и дорогущим холстом с прогре... — губы на секунду парализует морозом, — прогрессирующим остеохондрозом я в студенческие годы выбирал второе. — К сожалению? — Ну, всем тут вроде нравится. — Хёнджин склоняется на уровень роста мужчины, чтобы в качестве одного из десятка примеров обвести для него пальцем предвкушённо поправляющих друг другу платья подруг. — Кому как. — От мужчины пахнет резкой туалетной водой и чем-то горьким. — Я тоже в таких местах не частил. Постоянно хотелось пить. Звук шлепка. Они оборачиваются, и Хёнджин с облегчением видит яркого Чонина с его десятисантиметровой лыбой. Потом внимание привлекает Сынмин, разодетый в костюм точно такой же, как у незнакомца, только в блестящих волосах у него конструкция, имитирующая проткнувший череп кол. Мило. Даже поспорить можно, кто лучше в таком наборчике смотрится — Сынмин или... не Сынмин. Имени мужчины выяснить так и не успелось. Хёнджин Кима предполагал увидеть, но предупреждён насчёт него не был. Понятно, почему Чонин задержался. Мужчина потирает зад, который Сынмин, судя по всему, ударил в честь приветствия. Интересная у них традиция. Все быстро понимают, что знакомы через одно рукопожатие. Молчаливым переглядкам конец прокладывает Хван Хёнджин. — Хороший грим, — кивает он на ровным слоем выбеленного Чонина с бесконечной красной улыбкой. — Ага, но гримёр мне попался невыносимый. Хотя тот деланно не поддаётся, Хёнджин приобнимает друга будничным движением и наслаждается его теплом. — Вы уже познакомились. — Сынмин указывает сначала на него, затем на мужчину, выражение которого после шлепка комично скисло. — Вообще-то... не совсем. Ли Минхо, — представляется бывший незнакомец, поправляя брошь. — Хван Хёнджин, — отвечает неподдельной улыбкой. Сынмин выставляет локоть, Чонин, выкинув несколько усталое «Да, пойдёмте», берётся за него, и они начинают плестись к стадиону. Ветер сдувает пыль с проезжей части; прежде чем зашагать следом, Минхо скользит взглядом по груди Хёнджина, случайно приоткрывшейся из-за буйного выреза. Поняв, что от Хвана его внимание не укрывается, Минхо многократно моргает и переключается на дорогу. Умилённый смешок трогает губы Хёнджина и теряется на ветру. Вечер начинается многообещающе. То ли становится ещё пасмурнее, то ли начинает смеркаться, но небо делается темней. Оно перекрашивается в тот грифельный оттенок с пресыщенными комьями туч, в котором Хёнджин души не чает. А стадион большой. Огромный. По траве раскиданы пуфики, позже планируется игра в бейсбол, талисман какой-то команды — дракон — докапывается до каждого встречного. Основная масса людей сосредоточена на площади. Студенты заканчивают приготовления: зажигают разноцветные фонари, возятся с аппаратурой на сцене для приезжего исполнителя, выставляют напитки и закуски под открытыми палатками... Глаза разбегаются. Стоит галдёж. Минхо оплачивает всем напитки, а Сынмин помогает их донести. Его с Чонином факультет под одной из открытых палаток устроил «бар», где можно бесплатно выпить соджу, если выстоять длинную душную очередь. Обычно университет такое запрещает, но фестиваль — исключение. Поэтому неискушённые молодые люди выстраиваются в нетерпеливую пёструю вереницу, своим роботоподобным движением группируясь в единый жадный организм. Кто-то из этого голодного монстра высовывается и подзывает к себе Чонина с Сынмином. Их товарищи, очевидно. Те издали машут, но этого мало: жестами компания студентов заманивает знакомых к себе. — Чего встали-то? — подбадривает их Хёнджин. — Вперёд. Они классно закосплеили Мстителей. — Вы же с нами? — Я пас, — отрекается сразу Минхо. Хёнджин сканирует его с головы до пят и, определившись, вяло взмахивает пальцами в направлении очереди. Кольца стучат друг о друга. — Тоже пас. Мы осмотримся тут пока, вы идите. Весь вечер впереди, пересечёмся у сцены потом. — Ну хорошо. Мы поздороваемся и обратно, — неуверенно соглашается Чонин и снова обхватывает локоть Сынмина. Хёнджин складывает брови домиком и треплет его по щеке: — Помни мои уроки, малыш. Будь осторожен, не переусердствуй с алкоголем, не вздумай курить и, главное, предохра... — Да, мам! — Чонин дёргает Сынмина за локоть, лишь бы удалиться поскорее. Минхо спокойно улыбается этому всему, не рассоединяя окровавленных губ. — Неудивительно, что они оставили нас. В любой другой ситуации Хёнджин бы согласился присоединиться не раздумывая. Он знаком с большинством однокурсников Чонина и всегда счастлив развеяться в людной компании. Но оставлять Минхо одного — не дело. Кроме того, с ним не напряжно. Итак, наедине они прогуливаются по территории, огибая множественных возбуждённых подростков, разодетых во что попало. И хорошо, что возможности испортить всё нескладным разговором не предоставляется благодаря нарастающему шуму голосов. Неспешно допив свои напитки с чем-то газированным да черничным, они вовремя доходят до последних палаток. — Смотри! — Хёнджин на эмоциях хватает Ли за руку и сцеплением их ладоней трясёт, показывая на вагончик с мороженым. Такие вечера — сладкая нажива для мелкого бизнеса. — Умоляю, мы должны... Сообразив, что творит, он, тихо извиняясь, хочет отпустить Минхо, но... Под другим наклоном перехватывает белую руку и подставляет радужному свету его ногти. — Какие длинные... Если с человеком комфортно, то он довольно скоро перестаёт стесняться вторгаться в чужое личное пространство, но устраивает это не всех. Минхо не выглядит как сторонник подобного, однако всё же он, сочтя сказанное за комплимент, благодарит Хёнджина и ведёт его к вагончику. Странный он. Хёнджину такие нравятся. Хван долго, очень долго выбирает себе вкус, и Минхо долго, очень долго ждёт его, уже успев, видимо, сточить свой кофейный рожок, пока спутник его изучает список мороженого с настроем безумного учёного. Когда он наконец-то оплачивает свой заказ и поворачивается с таким же в итоге кофейным чудом, Минхо уже размещает руки по карманам и облизывается. Мороженое как никогда кстати. Если раньше было холодно, то теперь, в окружении дышащего скопления отдыхающих, атакует духота. Кожаные штаны липнут, ноги преют в тугих ботинках — как же Хенджин любит выразительность этих элементов и как же терпеть не может их неудобство. Минхо тоже жарче, он ослабляет ремень на талии и дёргает воротник. — Подержи. — Хенджин передаёт ему тающее мороженое и с аккуратностью стилиста помогает оправить жабо, перецепляя брошь более свободно и распуская белоснежные складки по груди в красивом приливе. Покряхтев с неудовольствием на непрошеную помощь, Минхо покорно выравнивается и дышит так ровно и гладко, будто делает это специально, под счёт. — Вот так. Хёнджин забирает мороженое и улыбается ему, якобы раздражённому. Этот Ли типа цундере — замечательно. Все подтягиваются к сцене. По небу уже разливаются густые чернила, пасмурность превращается во влажную туманность, разгоняемую огнями праздничных фонарей и студенческих ожиданий. Университет в честь фестиваля по традиции пригласил какого-то айдола, и Хёнджин чувствует липкое разочарование от того, что время наедине с Минхо заканчивается — они ведь и не поговорили толком. И пока они текут со всеми в лад, речь заходит о концертах, о музыке. Хёнджин наскоро доедает мороженое, перечисляя любимые женские группы, которые нигде не совпадают со вкусами Минхо, зато тот слушает с неулыбчивым участием, пока они не наталкиваются на затерявшихся Чонина и Сынмина, застревая вчетвером посередине толпы. — А кто выступает? Всплеск музыки — Минхо пытается ответить Хёнджину, приподнимаясь на носки и прикрикивая ему на ухо, но его старания меркнут на фоне подогревающегося выступления. Все четверо цепляются друг за друга, чтобы не потеряться. Хёнджин знать не знает этих песен, что не мешает ему впитать в себя пыл толпы и положить руки Минхо на плечи, подпрыгивая вместе со всеми в ритм, энергичный и живой. Ни одно его решение не было таким правильным, как решение выбраться из дома в эту ночь. Хёнджину нравится общаться дружеским флиртом, как нравятся, очевидно, профессиональные закатывальщики глаз на его шутки. И дураку ясно, что Минхо в его вкусе и он не будет против, если флирт получится сместить с фальшивого на настоящий. Почему нет? И плечи у него крепкие, приятные. Поймав мотив, Хёнджин вместе со всеми выкрикивает слова припева, которых он не знает. Минхо скован в движениях, как скала во время бурлящего прилива, но ему приходится покачиваться из-за настойчивых пальцев художника на своих напряжённых плечах. Он, конечно, закатывает глаза, да так яростно, что затылок его откидывается на ключицы Хёнджина и на секунду-другую щекочет шею в искусственных жемчугах вспотевшими волосами. От восторга скоропостижной близости Хван сжимает пальцы — металл колец впивается в кожу — и пропевает заразительный припев громче. Тут уже Минхо выкручивается и смотрит отнюдь не доброжелательно, а в тьме зрачков всё равно огоньками фонарей отсвечивается игривый подтекст. Подыгрывая, Хёнджин кланяется перед ним в извинении, но во вездесущей тесноте случайно толкает задом на длинных ногах какую-то девушку. Через секунду его извинения уже перед ней заглушает смех Минхо. Заливной такой. Хван успевает разглядеть в бликах сцены и тёмных силуэтах слушателей белую кромку меж его в кои-то веки разлепившихся губ, успевает и поразиться, где Ли отыскал такие накладные клыки, что они даже под губами не выпирают, а сидят, как настоящие — и его за расхлябанный рукав тянут вон из прыгающих и голосящих. Они вываливаются на свежий воздух, на мокрую траву опустевшего футбольного поля, и бухаются на первый пуфик, что подворачивается под ноги. Макияж тает. Дыхание спёрто, пот холодит кожу по всему телу: что сыростью остужает волосы, что чешет ноги под дурацкой кожей штанов. Танцующий талисман дракона чрезвычайно смешит, и Хёнджин практически скатывается на поле, когда в забытие хохота падает на Минхо. Боже, он не думал, что может быть так пьян без капли алкоголя. А ведь в противном случае он бы сейчас стонал от боли в позвоночнике и от предательски быстро высыхающего акрила, а не умещался, спадывая, на одном вздутом пуфике с привлекательным и приятно-горько пахнущим Ли Минхо. Тот не смеётся, просто улыбается и пересаживается так, чтобы Хвану было удобнее. Неслушающимися пальцами Хёнджин расшнуровывает давящие ботинки и, грохаясь обратно с воздушным хлопком, стаскивает их без рук. Остаётся босиком, горячими пальцами ног в короткие травинки зарывается. Туман прыснул рассеянной влаги на поле, и матча не было. Трава скользит, скрипит, студит. — Блаженство, — выдыхает Хёнджин под куполом дымчатого тёмно-фиолетового неба. Уже ночь. Над ними словно весь-превесь космос представлен без перегородки озонового слоя. — Надеюсь, мои ноги не воняют. — Я тоже на это надеюсь. Смешит без повода и до ужаса, смех носом идёт и ноздри болеть заставляет. Босу ногу Хёнджин подымает и тычет ею куда-то под космосом, указывая на штормовое море людей подле кислотной сцены-берега: — Чонин сидит на плечиках Сынмина, — умиляется он, наигранно всхлипнув: — Они так быстро растут... А затем они с Минхо переглядываются, одновременно считывают случайный смысл шутки и хихикают, опадая лбами друг на друга. В общем и целом, болтают они час. Хёнджин много смеётся над каждой редкой, но меткой репликой Минхо, который всеми силами не смеётся ответно. Концерт заканчивается, измотанные студенты разбредаются кто куда, но почему-то ни Сынмина, ни Чонина поблизости нет. Мысль найти их или хотя бы списаться сметается последующей, тут же забывшейся, и Минхо рассказывает про своих оставшихся у матери Сынмина трёх котов. Хёнджин слушает, хотя больше привык говорить. — Умираю с голоду, — в наступившей уютной тишине оглашает он, живот поглаживая. Талисман снимает огромную драконью голову, внутри — выдохшийся паренёк, засасывающий банку оставленного не пойми кем энергетика. — Давай купим чего-нибудь? — У меня в машине есть бутерброды. — Бутерброды?.. — Бутерброды. Домашние, с тунцом. Хочешь? — Люблю тебя, чувак, — вытягивает Хёнджин, мгновенно обретая силы. Они бредут к тому месту, где впервые встретились всего несколько часов назад. Чёрное авто облизывают отражения светлых полос, на дисках засыхают капельки грязи. Чересчур на парковке ветрено и пустынно. Свободные рукава пропускают ночную температуру и пробуждают мурашки на предплечьях. Хван ёжится. — Холодно? — Минхо копается на заднем сиденье. — Залазь, согреешься и поешь нормально, а я Сынмину пока напишу. Падая в машину, Хёнджин расслабляется в мягко обитом салоне, где немного тошнотворно пахнет кожей. Минхо садится на водительское и грохотом двери отрезает их от музыки. Становится так тихо, что почти хочется спать. Но живот урчит надрывно. — В пакете. И там же, на заднем сиденье, Хёнджин шуршит продуктовыми пакетами. Еды немерено. Конец третьего десятка, машина, умение держать себя, домашние закуски, купленная наперёд еда, видимо, перед приездом сюда — Минхо кажется примерным семьянином. В пластиковом контейнере действительно лежат два бутерброда. Пока Хван шумит пищей, Минхо включает печку и копошится в телефоне. — Сынмин пишет, они на площади. Там конкурс какой-то. Всё, что волнует Хёнджина в данный момент, — это хрустящий хлеб и смесь вкусов за щеками. — Комкуфс? — Конкурс, да, — усмехается Ли, высматривая что-то увлекательное за окном и останавливаясь на жующем со смаком брюнете в зеркале заднего вида. — Я написал ему, где мы. Они закончат и придут. Развезу вас по домам, ребятня. — Не хочу домой, — слабо протестует Хёнджин, чавкая вываливающимся изо рта салатом и проклиная факт, что хорошие вечера тоже должны заканчиваться. — А можно ботинки снять и с ногами сесть? — Точно ребятня. В нагретый салон, пропахший тунцом, через десять минут ныряют счастливые Джокер с поплывшей помадой да вампирёнок с колом в черепке. — Выиграли в «Семь минут в раю», что ли? — Минхо щурится. Он рыскает в бардачке, достаёт влажные салфетки и стирает ими кровь с губ. Хёнджин не слушает, как Сынмин с переднего огрызается, а потом и жалуется на утешительный приз в виде сахарной ваты, которой вовсю лакомится упавший также на заднее сиденье Чонин; через повёрнутое зеркало Хёнджин, блестящий потёкшим макияжем, смотрит, как Минхо приводит себя в порядок. Смотрит, просто потому что смотрится. Их взгляды связываются в отражении. Минхо механически продолжает вытирать рот, не разрывая зрительной связи. — Что? Не наелся? Салфетками накормить? Хван прыскает громко, смущённо даже, и падает лбом на спинку сиденья Минхо. Чонин тем временем лезет с просьбой сделать памятное селфи. Все позируют. Сначала Хёнджин тянет губы к наигранно отвращённому Чонину, у того на подбородке сверкает сахар. Знак мира, палец вверх, сердечко. Сынмин открывает рот у волос Чонина, мешая ему состроить милое выражение. Лишь Минхо из кадра в кадр сохраняет одно и то же равнодушие, и Хёнджин, недолго думая, решает это исправить самолично. Он отклоняется к нему, подставляет шею в искусственных жемчугах и бордовых лентах. Подрастерявшись сперва, Минхо таки имитирует в позе укус. Его накладные клыки заостряются, соответствуя искажённой в притворном ужасе гримасе Хёнджина. Фотографии получаются хорошими. — Скинешь потом, — берёт с лучшего друга обещание Хван. Машина трогается. Огни ночного Сеула звёздами горят в затонированном окне. Висок, прислоняясь к стеклу под силой гравитации от приятной вечерней усталости, на светофорах бьётся. Радио тихонько распевается, Сынмин и Чонин немногим громче него делятся впечатлениями о фестивале. Хёнджину не ревностно и не жалко, что он весь вечер протаскался не с лучшим другом, а... с лучшим другом лучшего друга его лучшего друга. Компания свежая, отличная, напитки — тоже, бутерброды — ещё лучше. Хёнджин поглядывает моментами на сосредоточенного водителя, на вены его рук, плавно управляющих рулём и отстукивающих по нему в поддержку радио. Единственное, что жалко, так это расставаться с Минхо вот так просто, потеряв волшебство фестиваля и, возможно, вследствие больше не встретившись. Ведь какие интересы им в действительности делить? Любовь к поддразниванию Сынмина? А машина всё едет, с каждым преодолённым метром приближая к возвращению в пустую однокомнатку. Чонин наизусть диктует адреса. Ближе остальных дом Кима, потом Хёнджина, Чонин к концу. Но когда шины тормозят, хрустя камнями, открываются сразу две дверцы машины. — Ты куда? — Ты вообще не слушал, — невпечатлённо констатирует Чонин, у открытой двери к салону склоняясь. Хван перед ним извиняется глуповатой улыбкой. Прохладно, по-городскому шумно. И неведомая хитринка шерстит в навострённых ресницах Яна. Хёнджин влёгкую её распознаёт. — Я ночую у Сынмина. Фестиваль фестивалем, но у нас завтра парный зачёт. Хёнджин хмурится. Только вчера Чонин хвастался, что закрыл зачётную неделю. — Хорошо, сладкий, занимайтесь, но помни про предохра... Чонин захлопывает дверцу. И по одинокому смешку от Минхо до Хёнджина доходит, что они остаются вдвоём. Опять. С Ли безопасно, он хороший друг Сынмина, который хороший друг Чонина, а значит, остерегаться нечего. Но волнение в желудке копошится, и не от страха вовсе — от предвкушения. Хёнджин встряхивает головой. Глупости. Он называет адрес, Минхо отвечает, что запомнил всё с первого раза, и на шутке о беспокойстве по поводу того, не завернёт ли сейчас машина в тёмный-претёмный лес, разговор нескладно обрывается. На протяжении всей дороги Хёнджин ищет предлоги к его восстановлению, но так и остаётся ни с чем, вкушая горьковатый запах мужчины, хозяйствующий в авто, и следя через его плечо за тем, как белые руки выворачивают руль, а карие глаза цепко оббегают проезжую часть. Руки, глаза — всё затягивает. Доезжают быстро. Хмурая однотипная высотка в темноте устрашает. — Не хочу надевать ботинки, — жалуется Хёнджин, с удручением попинывая названные возле себя. — Жарища. — Я не понесу тебя на руках, если ты об этом. Хван смеётся. Несколько, впрочем, скованно. — Нет, серьёзно. Ничего же, если я... пойду босиком? В зеркале заднего вида их раззадоренные взоры снова находят друг друга. — Недалеко идти? — якобы впадая в раздумье, Ли оттягивает губу длинными чёрными ногтями. — Могу показать. О, ладно, прозвучало крайне плохо. Хёнджин вообще плох в слежке за собственным языком. По прогнозам ожидается сильнейший смех, но у Минхо только губы (всё ещё слегка красные) подрагивают, размыкаются, произнося: — Я бы посмотрел на это. Ботинки в руке, и даже так они тяжелы. Асфальт холодный, зато гладкий. Это очень приятно и очень странно, что Минхо выходит первым и открывает для Хёнджина дверь, помогая выбраться. Перебирая пальцами на ногах и лопатками в грёзах о подъездной теплоте, Хван ждёт, когда неожиданный компаньон закроет машину. Он действительно закрывает, блокируя, и следует за ним, в его дом. Туговато соображается. Многообразие оттенков серого. Обнимая ботинки, Хёнджин перебежкой на цыпочках ведёт за собой. Босиком — до забавного сюрреалистично. До третьего этажа они поднимаются по лестнице, а не по лифту, не то наткнутся на какого-нибудь опешившего соседа. По ощущениям ноги ступают по самому настоящему льду, обжигаясь, так что идущий спереди Хёнджин скорее прыгает, чем шагает, зато сзади его за поясницу придерживает осторожная пятерня. Правда, не менее ледяная; и касание это тоже жжёт. А хозяин её, пятерни, либо над ситуацией скрыто хихикает, либо улыбаться не умеет таки. Запропастившись в узком донельзя кармане кожаных штанов, ключи выуживаются с третьего усердия и, гремя на всю лестничную площадку, лезут в дверь. Не попадают с первого раза, ибо вибрация телефона пугает. В одной руке ботинки, в другой ключи. Ботинки можно поставить, ключ отпустить, однако Хёнджин беспомощно смотрит на Минхо, и тот достаёт телефон из его заднего кармана. Белая пятерня прокладывает дорогу ниже поясницы, коротко льнёт. Хёнджин забывает вдохнуть. На экране светится сообщение от Чонина. «Веселитесь». Случайно Минхо оно тоже показывается, и тот реагирует броском бровей вверх. Хёнджин, жмурясь со стыда, как можно скорее расправляется с отворением квартирки. Пол тут вдвое холоднее, чем где бы то ни было. — Чёрт. Опять балкон не закрыл. Ботинки выбрасываются под дверь, ключи, весело звеня, улетают куда-то на пол: мебелью на новоселье месячной давности художник не хвастался. Хвастался тем, что в принципе аренду потянул. Щёлк — мягкий свет орошает скромное помещение с его надоедливыми побелёнными стенами и тем же беспорядком, что и всегда. «Очень гостеприимно», — ругает себя Хван, опасливо косясь на реакцию Минхо. Лишь бы это всё не испортило. Гость только отцепляет грузную брошь, складывая её в карман снимаемого пиджака. Ли Минхо в доме Хван Хёнджина стаскивает с себя элегантный пиджак, а повсюду хлам, кожа вспрела, одежда прилипла, волосы распотрошились, и вместо кровати в углу скомкан тонкий матрас, взятый по скидке. Отлично. В коридоре даже негде повесить верхнюю одежду, из-за чего Минхо потерянно кружится с пиджаком на локте. — Эм. Дай. — Хозяин квартирки, состоящей из пустой залы, отделённой аркой кухоньки и туалета слева от входа, выхватывает пиджак, шлёпает голыми ступнями и вешает одежду на холст с той самой недописанной женщиной. Может быть, не только эта одежда окажется снята и откинута на холсты. Может быть, белые руки Минхо вскоре окажутся на плечах Хёнджина, может быть, руки Хёнджина — на плечах Минхо. А может, гость поворотит носом да развернётся вместе с невоплотившимися ожиданиями. Всё может быть. К счастью, Минхо награждает его смешком и тоже проходит в комнату, внимательно смотря под ноги и на всё, что ему попадается. Это смущает: то, как он заинтересованно обводит картины, расставленные на низких мольбертах (с ростом Хёнджина найти достаточно высокий и дешёвый проблематично), подолгу вглядывается и убийственно молчит. — У тебя нет домашних животных? — задаёт он вопрос ни с того ни с сего. В Хёнджине замыкается способность вести себя нормально; прежнюю одурманенность фестивалем как ветром сдувает в затхлой атмосферке собственного, однако же до сих пор чужого дома, где Ли Минхо сам как инородная картина. Нет, как роскошный экспонат на пыльном музейном складе. — Э-э-э... Нет. Кками осталась у родителей. Это собачка наша. — Вспотевшие ладони скрипят, проходясь по штанам. — А что? Ты за этим сюда пришёл? — Конечно. За чем же ещё? Я люблю животных. — Минхо разворачивается и подходит для диалога. Ухмыляется так... знающе. Смотрит. Взглядом упирается в лицо, а ранит им под коленями. — У меня есть чай, — выпаливает Хёнджин, теребя пушистые рукава рубахи. — И вино. Усмешка. — Тогда почему ты ещё здесь? Хёнджин оставляет распечатывание бутылки на гостя, а сам ретируется в ванную, чтобы привести себя в порядок и наконец-то полноценно выдохнуть. Он, наверное, должен выйти облитым притягательностью, да только лицо отвратительно чешется, а если дело дойдёт до стягивания штанов, то с этим идиотским кожаным материалом они провозюкаются до рассвета. Щёки возгораются при этой мысли, и, смывая макияж, Хёнджин натирает их холодной водой как может. Он никогда бы не подумал, что его ленивость и забывчивость убирать одежду сразу после её стирки в жизни пригодится, но вот он прыгает в пижамный комплект, сладко пахнущий порошком и у раковины брошенный. Свежо. Дезодорант, расчёска... Все украшения, звеня, снимаются. Без них легче. Исключительные маленькие серьги подмигивают в ушах. Странно будет, если он засунется в душ? У него опыта в таких делах не больше, чем в рисовании с натуры, которое он считает выдумкой кинематографа. А волнения — не меньше, чем картин маслом в главной комнате. — Я не нашёл бокалов, — оправдывается Минхо, устроившийся прямо на полу с наполненной слабеньким вином кружкой «I ♡ NY». — Красивый наряд. Голова Хёнджина направляется вниз, на надетую на него красную рубаху и того же цвета штаны. На элегантное смахивает, да. Он с этой целью и покупал комплект когда-то, чтобы если и домоседствовать, то со вкусом. Прежде чем смущение закуёт его, он садится рядом и отпивает из протянутой кружки. — Фу. Кислятина. Минхо делает глоток и жмёт плечами, обнимаемыми рубашкой. Рассматривает дорогущий набор красок, валяющийся между пакетами из-под пачками закупаемого рамёна. — Я рисую в основном фанарты, — выбирая какой угодно разговор вместо неопределённого молчания, начинает Хёнджин. Кружка кочует от одного к другому. — Но сейчас работаю над своей серией портретов незнакомцев. У меня много связей, если повезёт, попаду с ними на майскую выставку интернет-художников. — Нарисуешь меня? Самый нелюбимый вопрос не вызывает раздражения. — Я думал об этом. — Тёмный затылок упирается в стену, Хёнджин в какой раз за вечер разглядывает Минхо. — Мне больше нравится прорисовывать внешность со всякими дефектами. А у тебя идеальные черты лица. — Ты мне это говоришь? Хван польщённо прижимает медленно пустеющую кружку к груди, где нарочно оставил верхние пуговицы расстёгнутыми. — Считаешь меня красивеньким, ха? — Считаю, — без грамма сарказма подтверждает Минхо. Выпив с закатывающимися глазами (без линз они слезятся и блестят), Хёнджин оттопыривает губы. — Почему ты такой серьёзный? Не улыбаешься даже почти. Минхо глядит в сторону, помалкивая дольше, чем раньше. — У меня клыки. — Вечер уже закончился, ты можешь их снять. — Они настоящие. Длинный чёрный ноготь отпячивает наливную верхнюю губу, за которой белится острый клык. Щурясь, Хёнджин приподнимает Минхо за подбородок, чтобы рассмотреть получше. Отставляет кружку с глухим стуком, запоминая её расположение, чтобы в будущем случайно не пролить, и трогает колкий зуб пальцами, пытаясь снять. Не снимается. Ли морщится. — Ой, больно? — Кто лезет руками в рот? — Брови буровятся, осуждают. — Мы из одной кружки пьём, что такого? — На пальцах больше микробов, чем во рту. Несколько секунд спустя Хёнджин захлопывает рот. Возразить ему нечем. Вскоре губы снова отворяются параллельно с полнотой осознания: — Реально клыки? Это какое-то отклонение? Сколол, что ли? — Подливая, Хёнджин пьёт. — Я вампир. Распахнутый балкон, шик шустрых машин, просторные окна всё равно что чёрные дыры. Нет, алкоголь не встаёт поперёк горла, ничего такого. Хван спокойно передаёт кружку. — Я тоже был им минут десять назад. Ну правда, что с зубами? Вздохнув, Минхо вновь навостряет левый клык и проводит им по подушечке большого пальца. Линия красная, не кровоточит. Минхо надавливает на ранку. Кровь так и не бежит. Сначала опешив, Хёнджин берётся разучить дело детальнее и подставляет чужой палец под свет так и эдак. Раздвигает кожу — она расходится, являя собой запёкшееся тёмно-красное нутро. Рана... не просто поверхностная. — Моя кровь давно свёрнута. Вампиры — мёртвые люди, ты же знаешь? — Знаю, — почти обиженно кивает Хёнджин, задевая покачнувшуюся кружку. — Ещё я знаю, что всё это реально максимум в фантазиях Стокера или Майер. Я немножко пьян, но не настолько. Колись. Как ты это провернул? — Поставить в один ряд Стокера и Майер... — качает головой Минхо. — Да что? Обратить тебя, чтобы ты поверил? Фраза эта озвучивается им как-то... правдоподобно. Хёнджин скрещивает руки на груди — упрямится. — Окей. Зачем рассказывать это мне? «Поймал!» — торжествует он мысленно при виде того, как шутка Минхо, кажется, заходит в тупик. Свидетельством тому то, как Ли долго изучает пол на наличие ответа. — Потому что... — Он теряется. — Я подумал, мы собираемся... Он, очевидно, так и не находит логически завершённого ответа на холодном полу. Зато находит для себя кое-что новенькое, кое-что иного толку — смущение. Не элементарный и сдержанный стыд, как во время их несуразного знакомства, а самая настоящая робость. Она в увиливающем взоре, она — в мнущихся губах. Лицо Хёнджина озаряется. Минхо не знает, как сказать про секс. Очаровательно. — Прям как в третьей части «Сумерек»?.. — Да, — перебивает Минхо, да с таким пылом, будто слышать про «Сумерки» ему больнее всяческих пыток. Или солнечного света. Или серебра. Или деревянного кола. Или что там вампирам гроза? — Я говорю сейчас, чтобы у тебя не было вопросов про клыки, ногти или силу, если мы будем... Не знаю, как это у вас сейчас принято называть. Молодёжный сленг — самая худшая часть в жизни вампира, знаешь. Картинка срастается. Несомненно, Минхо тот ещё игрок. Но не излишне ли он заморочился с этой шуткой, учитывая, что встреча их была случайна? — Убьёшь меня? Обратишь? Я боюсь боли. — Хёнджин больше паясничает. Но больно уж серьёзен Ли, чушь или нет он языком сеет, и Хван ловит себя на том, что принимает выданную информацию за чистую монету, дивясь глупости собственных предположений. Ему отчасти даже... хочется поверить? Но опозориться, если это что-то вроде социального эксперимента, — совсем нет. Так что он реагирует так, чтобы непонятно было, заглотнул ли наживу, словно крайний простак. Они вообще не для того собрались. Вот вообще. — Ты слишком худосочный, — фыркает Минхо, покручивая кружку с вином. — И обращение происходит не посредством укуса, а смешением крови. — Покажи, — провоцирует его Хван, на колено своё скучающе облокачиваясь. — Дурак? Не стану я тебя превращать, мы этим с времён войны не занимаемся. Если ты хочешь убедиться, то могу кое-что другое показать. Но понадобится немного твоей крови. Веки Хёнджина пытливо сощуриваются. — Пожалуйста. Минхо надкусывает его палец. Больно. Клыки точно не бутафорские — верхние прокалывают, как толстые шприцы, а нижние болезненно колют пластину ногтя. Хван шипит и претерпевает это самое неприятное чувство, когда из теряющего чувствительность пальца с силой выдавливают кровь; выдавливают на подвернувшуюся тарелку, в которой Хёнджин обычно смешивает старые краски. Подручной салфеткой зажимается небольшая рваная ранка, а дальше случается неприятное. Минхо растягивает края своего первичного повреждения, кожица трещит по швам, он вкусывается крепче и углубляет разрез. Сплёвывает отмерший сгусток на крыло тарелки. — Мы мертвы, но продолжаем функционировать. После смерти в теле человека кровь сгущается, а потом разжижается снова. Мы застряли в этом переходном состоянии. Давит и давит на истерзанную подушечку собственного пальца. Тоненький бордовый ручеёк сбегает в тарелку, соприкасаясь с чужой кровью, и... Жидкости не смешиваются. Два оттенка красного, один посветлее, другой помрачнее (помертвее), расползаются единой лужей. При том, что их отделяет чёткая грань. Сумасшествие. Ли зализывает рану — в прямом смысле, — и поток его прекращается. Хёнджин заполняет кружку алкоголем до краёв и, зажав её обеими ладонями, всасывает содержимое нещадно. Салфетка, зажатая раненым, почему-то дрожащим пальцем, послушно впитывает алое. Не скрываясь, Минхо следит за тем, как он пьёт, как крупные глотки толкают кость кадыка. Хёнджин утирает рот кровавой салфеткой и интересуется, собрав кожу на лбу: — Что? — Ничего. — Брось. Теперь-то ты можешь улыбаться. — А есть повод? Хван быстро штурмует отдел памяти, отвечающий за бесполезный хлам, и вкладывает в голос и выражение лица столько драмы, насколько он априори способен. Таланта у него в этом деле — тьма. — Ты невероятно быстр... и силён. У тебя бледная ледяная кожа, — заговаривает он трагичным шёпотом. Минхо озадаченно нахмуривается. — Твои глаза меняют цвет. И иногда ты говоришь, будто ты из другого време... — Так! — поражённо, с пробивающимся наружу смехом наставляет на него ладонь Минхо. — Ты не посмеешь цитировать «Сумерки» при мне. Ни за что. — Это был повод для улыбки, — довольно заявляет Хёнджин и игриво подначивает Ли локтем под бок. Ему весело. Кислое вино чуть горячит шею, защищая от балконной стужи. — Не благодари. — И не собирался, — бормочет, отворачиваясь, Минхо, однако белозубая улыбка его прорезается всё равно, обнажая два аккуратных верхних клыка. — У нас как минимум не светится кожа. Это унижение. — Ты светишься, когда улыбаешься, — в кружку произносит Хёнджин, запоздало понимая, что именно только что ляпнул (правду: сердцевидная улыбка Минхо, от которой полнеют щёки и пропадают глаза, украшает мужчину и молодит). — Не обращай внимания, я пьян. — Насколько? — Улыбка чужая переформировывается в несколько кошачью. — Настолько, что верю тебе, — без запинки отвечает Хёнджин, лишь затем удивляясь, что сказал кристальную правду. С другой стороны... К чему не поверить? Алкоголя для этого хватит, трезвые аргументы иссякли. Надо будет загуглить потом случаи вырастания у людей клыков для достоверности, а пока... Ну, вампирская сущность делает Ли Минхо ещё привлекательнее, в этом обманывать себя не стоит. Во всяком случае, у Хёнджина есть железное оправдание: он вымотался, он малость пьян и он привёл домой нового знакомого с тягостной надеждой поцеловать его. Не рассчитав, конечно, аспекты в виде клыков, но расправиться с ними можно будет по ходу дела. — Я в душ, хорошо? Пять минут. Под горячей водой весь простор разума занимает предвкушение и приятная, сказочная даже усталость. Отчасти — притупленный страх. Торопится, волнуется от чего-то. Хотя подсознательно знает, от чего. Палец залепляет пластырем. Отражение устраивает его, сомнения грызут разве что на решении оставить рубаху полностью незастёгнутой и ненавязчиво, но красноречиво приоткрывающей полоску торса. Пуговицы так и повисают в одиночестве. Посвежевший, он выходит с мокрыми душистыми волосами, румяная кожа его глубоко дышит паром, как дышит паром и свежезаваренный рамён быстрого приготовления. Хёнджин останавливается на кухне в недоумении. Минхо сидит за шатким столиком, пододвигая к хозяину квартиры стаканчик рамёна. — Подумал, тебе не помешает поесть. Явно не человек. Слюнки бегут, а желудок, горестно вспоминая поджаристый бутерброд, нагло посасывает последние минут десять. Что ж, зубы были чищены зря. Хёнджин садится напротив, жарко благодарит и, не стесняясь, хлюпает лапшой с истинным наслаждением. — Я бы мог что-нибудь сытнее приготовить, но... — Да, я видел свой ходильник, — отмахивается Хёнджин с ртом разбухшим. — А ты чего? Не голоден? Минхо снисходительно улыбается ему. — А, забыл, — Хван сглатывает, — вампиры не едят... еду? — Можем, — Минхо подпирает щёку рукой, — но на вкус она как мел. Потом обязательно лицом в унитазе просидим, пока не прочистимся. Приятного аппетита. — А мороженое? Мы же ели мороженое! — Ты ел, — поправляет Ли, оживляя в памяти Хёнджина фрагменты недавнего зыбкого вечера. — Я притворился, что съел. Так ведь и было. Хёнджин жадно смотрит на наваристый бульон и с печалью решает его не выпивать. Как-то несексуально получится. Он всё равно поглощает рамён в один присест. — И как ты питаешься? — Я работаю ветеринаром, — Минхо встаёт, чтобы без спроса убрать за Хёнджином, и передаёт ему с полки салфетки, веля стереть жир со рта. — Через медицинские связи достаю для себя донорскую кровь. Только попробуй... А где мусорка? Нашёл, вижу... Только попробуй вякнуть хоть что-нибудь про Карлайла. Хёнджин заглатывает реплику про то, что все вампиры-врачи горячи, и с удивлением прослеживает за действиями одного из них. Ли Минхо, гость, заварил ему еды и сам же за ним прибрался. Нет, люди так точно себя не ведут. — Мило, мило. Усыпляешь мою бдительность рассказами про собачек, чтобы выиграть момент и убить? — Пораскинь мозгами. — Тщательно вытерев руки полотенцем (Хёнджин зачем-то представляет, что на них кровь), Минхо, ткнувшись бедром в столешницу, вполоборота обращается к нему. Места тут маловато даже на одного. Хёнджин поднимает ноги на стул: ступни мёрзнут, но пряный запах съеденной лапши лучше выветрить по случаю и балкон пока не закрывать. — Если питаться людьми, то нужно избавляться от трупов. При себе их держать незачем, пить трупную кровь — то же самое, что давиться своей собственной. Если просто оставлять тела, то по специфической смерти про нас мгновенно прознают. У тебя тут даже ножи не заточены, что мне тебя, бутылкой вина укокошить? Более того, Чонин знает, что мы вдвоём. Меня раскусят сразу, даже если избавлюсь от твоего тела как-нибудь изощрённо. Я бы мог, разумеется, в клинике инструментов для этого полно, но ты только что умял рамён и так или иначе будешь невкусным. В конце концов, мне слишком нравится моя работа, чтобы рисковать тюрьмой. Хёнджин обнимает свои колени. В голове не особо укладывается, если честно. — Ладно, логично. То есть ты живёшь, как все, но без возможности насладиться вкусом жареной курочки? — Да. — Паршиво. — Да. Договаривать вдруг оказывается нечего. Разжёвывая губы, Хёнджин уводит взгляд, в отличие от Минхо, что отчуждается от любого проявления стыдливости и смотрит на него в открытую, не обрываясь. Не ждёт, не требует. Стоит и разглядывает со спокойствием удава и интересом ценителя искусства. Не с желанием убить. Это становится неловким. Момент кажется упущенным, и все картины, что Хёнджин себе навоображал, не осуществились по выходу из душа. Должен ли он что-то предпринять, чтобы они сдвинулись с мёртвой точки? Намекнуть как-нибудь? А если Минхо перехотел? Хёнджин ведь вёл себя так же, как, например, с Чонином — не парясь, не рисуясь. Такое нормального человека не должно привлекать. И вампира в теории тоже. Пусть даже так — Хёнджина, на удивление, не расстроит, если они просто проболтают эту осеннюю ночь. Он вздрагивает, когда замумифицированная тень Минхо вдруг волнуется. — Боишься? — ласково спрашивает Ли, подавая руку. — Напрасно. Отчасти Хёнджин рад, что вампир (вампир?) берёт на себя инициативу. Художник вкладывает свою руку в его, позволяя помочь себе подняться, и эти корни английского джентельменства, учтивости, статности кажутся настолько же неуместными для чахлой квартирки, насколько и невообразимо милыми, обезоруживая окончательно, пока Минхо ведёт его за руку из кухни и приглушает свет, оставляя пару бежевых ночников, неизвестно когда включенных, гореть по углам. Неудивительно, что Ли ориентируется в квартирке так уверенно: тут до того голо и скупо, что с присутствием нового человека по-странному живо. Минхо выводит Хёнджина, нутром дрожащего, в центр комнаты, заставленной портретами незнакомцев, и тот ожидает чего угодно, но не того, что Минхо возьмётся рыться в телефоне. Ногти его по экрану стучат. Чехол с котами. — Что ты делаешь? — всё-таки спрашивает Хван. В качестве ответа из динамика сочатся первые ноты, высокие, светлые, чистые. Фортепиано. — О, это из рекламы шоколада! — Это Шопен, — вздыхает Минхо, кладя руки Хёнджину на плечи. — Потанцуем, — не вопросом, а утверждением молвит, самостоятельно умещая ладони художника себе на бока. Хочется засмеяться от того, какие странности творятся, но атмосфера хрупкая чересчур. К счастью, всё, что требуется от тела, это лёгкое покачивание в лад с Минхо. Пусть и пребывая в женской позиции, Ли очевидно ведёт. — Извини, я не... Мне так привычней. Я очень давно не знакомился с кем-то. — Ты имеешь в виду очень давно? Сдержанно улыбаясь без размыкания аппетитных губ, Минхо кивает, развевая вокруг себя горьковатый, дурманящий запах белой кожи. Они не прижимаются близко, но от его кивка, на миг сблизившего лица, внутри нечто проделывает захватывающее дух сальто. Второй ноктюрн самозабвенно стремится вперёд, перебираются ноты, струясь из отложенного на круглый столик телефона. Столик этот да табурет — единственные дельные предметы мебели, расположенные неподалёку от балкона. Стол, правда, не исполняет своего предназначения и используется чаще как стул, когда спина взвывает после затяжных часов работы над одной и той же картиной. Уже поздно, мрачно, и Хёнджин молится, чтобы их сеанс музыки не встревожил соседей и, главное, не разбудил детей этажом выше. В остальном его не заботят даже оледеневшие ступни. Хоть классике он не близок, она никогда не режет слух и имеет свойство расписывать моменты высшей красотой. Это и происходит. Спокойствие умелым вором прокрадывается в комнату, всякое движение пропитывается сонливостью, и шлейф городского шума неожиданно гармонирует с детьми клавиш. Сейчас Хёнджину всё-всё кажется неправдивым, однако же Минхо по-настоящему обвивает его шею. Они плавают по хладному воздуху осоловелыми волнами, будто всегда были предназначены для танцев, но по велению свыше выбрали рисование и помощь животным. Композиция сменяется другой, в той же степени всем знакомой, но никем не запомненной. — Так вот какой у тебя плейлист для секса, — на ухо Минхо хрипит Хёнджин, так же медленно пользуясь бессловным дозволением завлечь мужчину потесней и обернуться вокруг его талии кольцом из рук. Усмешка Ли щекочет шею, взгоняя на её задней части сметливый табун мурашек. Жгучее ожидание ненадолго парализует, но Хёнджин спешит отмереть, раз шея не тронута. Не укусил. Мимо Минхо не проходит, как забуровились чувственно плечи художника. Витающая незастёгнутой рубашка даёт прочувствовать соприкосновение животов. — Ты не смотришь на меня, — вполовину шепчет Хёнджин, ему метаться в этой густой неопределённости бездействия и чувств уже кажется невозможным. Как по приказанию, Минхо устанавливает зрительный контакт со всей своей важностью. Забавный такой, что защитная реакция — смех, уроненный ему в плечо. — Прости-прости, — оправляется Хёнджин. В жесте искупления вины ладонями поглаживает спину Минхо, прямую настолько, что согбенность Хёнджина, невзирая на преимущество в росте, покашливает в стороне. Хван пытается воткнуться глазами в чужие, скрыто хохочущие, и обхватывает Минхо за челюсть, не давая увернуться. — Давай, мы не настолько пьяные, чтобы не суметь посмотреть друг на друга. И они смотрят. Близко. Чем дольше, тем улыбка Хвана делается шире, выходя за берега. У Минхо в радужках крапинки света посеяны, у Хёнджина очи бегают туда-сюда, пока оба синхронно не прыскают с абсурдности и не скатываются в тихий, укрытый шеями смех. Но даже он постепенно стихает. Запакованные в объятия тела подыгрывают расслабленному Шопену. Хёнджин не отдаёт себе отчёта в том, как напрягается в плечах от согревания шеи чужим дыханием. Разве... Разве вампирам нужно дышать? Или Ли специально? Вопрос не находит ответа, потому что в шею целуют. Наконец-то целуют! Целуют, будто совершая в окружении пустыни последние, самые драгоценные глотки воды. Минхо ведёт по гребню восставшей от ключицы мышцы. Сзади врезается стол, со стуком покачиваясь. Губы Ли фокусируются на бугорке пульса под углом челюсти. Хёнджин изворачивается, не вырываясь, а подставляясь, и они застывают как есть, пока вампир измеряет его сердцебиение ртом, согревающим прижатием уст. Хван сам этот стук слышит и всем существом ощущает: в артериях, в глотке, в животе, под коленями. А у Минхо, за чьё запястье он держится, вены заглохли. Пульса просто нет. Признаться, это немного страшно. И много — приятно. Ожидания томились долго, и Хёнджин готов был поверить в их крах. Под душем образы возбуждённого Минхо путались до того, что сделались эфемерными, а теперь и его руки, и его плечи, и его губы — всё его в открытом доступе. Ощущается это втрое лучше, чем любые фантазии. Романтики и близости у Хёнджина не было давно. Он истосковался. Поцелуй расходится с шеей. Минхо выключает музыку и перехватывает откровенно нуждающийся взгляд Хёнджина. При таком раскладе лицо вампира погрызано тенями. Едва не дьявольское — дьявольски прекрасное. Короткое замыкание испуга от этих очертаний. — Уверен? — с нежностью спрашивает Минхо. — Это ведь не какие-то вампирские чары, да? — расслабляется, шутит Хван, наслаждаясь тем, как Минхо взмахом побелённой руки откидывает его волосы за плечи. — А работает? — воркует, в открытую улыбаясь и проникая под воротник алой рубахи. Колеблются Хёнджиновы плечи, распадаются окончательно кровавые края. Ткань съезжает до сгибов локтей, скручивается. Хёнджин снимает рубаху и тянется, чтобы повесить её на ближайший мольберт. Минхо страхует его кружащим голову объятием. Одежда непокорно опадает до пола кульминационным занавесом, и Хёнджин разочарованно вздыхает, а когда возвращается к Минхо, то дышать перестаёт вовсе. Взор Ли лакомится открывшимися формами. Ужатый с боков и по-сухому рельефный живот переходит в молодую безволосую грудь. Хёнджин видит, что желаем — желаем кем-то, подобным Минхо, — и это осознание туманит рассудок. Он ничего не спрашивает. Ждëт. Минхо вознаграждает его терпеливость вельветовым, властным: — Сядь на стол. Хёнджин так и делает — а как иначе? Стол под ним пошатывается, но Минхо легко пригвождает мебель к месту одной рукой, в которой, наверное, столько силы, что и вообразить себе трудно. Вообразить себе трудно что угодно под таким-то предвкушением. — Повернись. Хван хмыкает. — Нет. Минхо надламывает бровь, но молчит. Нет так нет. Он пододвигает табурет и медленно садится на него. Отчего Хёнджин отказал? От того, что хочет быть лицом к лицу. Хочет посмотреть. — Снимешь? — кивает на блузу. Минхо раздумывает сколько-то и всё же идёт на милость. Точными движениями пересчитывает пуговицы. Одна, вторая, третья… Показываются выпуклые мышцы груди. Желание уколоть языком спелый коричневый сосок вспыхивает и гаснет — наконец, распускается, спадывает блуза. Родинки повсюду. В их россыпи, пожалуй, кроется тайный шифр; генетика расплескала их по плечам, в могилках ключиц, тропами ниже. Они пересекают шрамы и, как весенние цветы, скоплениями выскакивают всяк, куда упадут глаза. Эстетично. — Мне бы вечно быть в таком теле, — надувает губы Хёнджин. Минхо мило хихикает. — Минут двадцать ты можешь в нём побыть. — Двадцать? — саркастично повторяет Хван. — Ты высокого обо мне мнения. Ослепительно жмурясь и обнажая зубки, мужчина беспорядочно и заливисто смеётся ему в ноги. Хёнджин не упускает шанса вольно пустить пятерню по его волосам. — Кстати… — начинает он уже тише, сконфуженнее. — Есть проблема. У меня нет презервативов. И смазки. Прости, вообще про это не подумал. — Всё нормально. — Минхо глазеет снизу вверх, как голодный кот, и так же преданно липнет к пальцам в волосах, будто те все в клею. От его покладистости сознание меркнет. Хёнджин представляет, как Минхо бы смотрелся под ним. Как ему бы фантастически шло быть разостланным на подушках, дрожать пышными бёдрами и не то молить, не то приказывать набрать скорость. Ему такому отдельную выставку посвятить не жалко. — Обойдёмся без них. — Без? — настораживается Хёнджин. На незащищённый секс он не согласится, не дурак. — Без проникновения. — А… Хорошо. Мало ли, вампиризм этот ваш половым тоже передаётся. Ушам нисколько не надоедает искренний чужой смех, но сдержанность Хван Хёнджина — явление недолговечное. Он переходит к главному: штаны его зажимаются брешью стола, чуть сползают. Их резинка вседозволенно тянется вниз. На это маленькое представление Минхо ведётся, как впечатлительный мальчишка, однако же не спешит. Прокусывает взглядом, рассасывает происходящее вместе со слюной. А Хёнджин откидывается на выпрямленные руки, заведëнные за себя. Выделяется живот, впадающий под шумливые выдохи. Стол покачивается, еле держится. По-кошачьи довольная усмешка Минхо, царапанье пола сдвигаемым стулом. Хван замирает. Пальцы ног уязвлëнно сжимаются-разжимаются. — Актёр. Бёдра подкидываются от того, как близко к их разъëму раскатывается голос Минхо. Крепнет член. Деформирует ткань. Хёнджин глубоко дышит. Минхо близ него — почти патологоанатом с занесëнным скальпелем, всë нутро способный изучить при грамотном разрезе. И сам заведëн не меньше. Он оголяет если не тело, то ту самую его часть, остро реагирующую, подвластную потаëнным желаниям, потребительскую. Это льстит. Он склоняется и выдыхает на эрекцию. Хёнджин съëживается. Дышит так, чтобы понравилось. Искажает мимику, чтобы проиллюстрировать удовольствие. — Начнëшь? Или мне самому снять? Со своим дразнящим тоном, со своим дразнящим взором Минхо давит на нужный рычаг. Из принципа Хёнджин самостоятельно спускает штаны вместе с бельëм, что виснут на лодыжках. Белые руки обнимают за пятки, выпутывают из одежды и ставят их Минхо на колени. Пястные кости мужчины прогуливаются вверх по голени, и Хёнджин изгибает стопы красиво, идеально. На улице перемежаются сигналы машин. Он сплёвывает и без всякой скромности окольцовывает себя у основания, поводит, чуть сжимая, вверх-вниз. Тайком следит за реакцией. Минхо лижет губы. Величайшая несправедливость, что их ещё не вышло зацеловать. — Давай переместимся на матрас, — в потолок выдыхает Хёнджин. — С ума сошёл? Там дует. Смешок именует отступление. На столе ведь даже симпатичней, так? Плавно вверх, чувствительно вниз, да покручивая кистью, как при вылепливании эстетной вазы из глины. Головка то исчезает за крайней плотью, то выдавливается из неë, попеременно массируясь указательным пальцем по часовой. Минхо смотрит. Хёнджин ускоряется. Выдохи граничат со стонами, приобретая постоянный, натренированный характер. — Тебя сейчас весь район услышит. — Минхо целует в колено, приникает к нему головой, выглядывает из-под век. Лишь одно веко двойное, и разность формы делает глаза ещё более броскими, резкими, чарующими. А Хёнджин, блеснув наглостью в ухмылке, идёт на прямо противоположное. Привыкший к контрольной позиции, он лелеет свою прихотливую гордость, выстанывая намеренно громче. Минхо снижается до требовательного полушёпота. — Будь тише. Вздрогнув, ступня Хёнджина срывается с чужого колена. Туго, ярко, истинно пронзает низ живота. Ступня на ощупь ставится обратно. Ноздри выпускают запальчивый выдох. Желваки пульсируют под скулами. — Вот так, — поощрительно растягивает Минхо и метит новым поцелуем коленную чашечку, выпуская холодную ладонь на бедро. Свободной держит стол. Глазки любо светятся. Неужто Хёнджину так повезло с ним? Он облокачивается дальше, живот напряжëнно подëргивается. Бархат чëрных волос ныряет в ямку у ключицы. — Не притворяйся больше, ладно? Вместо вразумительного ответа Хёнджин стонет уже по-настоящему, перемещает вес на левый локоть и потряхивает затёкшей кистью. От заданного темпа запястье сводит. Как Минхо может быть… таким? Таким сказочным в свете клыкастой улыбки, когда верхняя кроличья губа задирается над розовой десной; таким отстранённым в толпе и таким светящимся наедине с кем-то; таким внешне раздражительным и таким по натуре чутким? Хвану бы широчайшего в мире спектра цветов не хватило на его полноценный портрет, и он бы всё равно его рисовал, рисовал и рисовал до засыхания красок, но вместо этого он шипит: горячей сверхчувствительной кожи касается ледяная рука, Ли на секунду зажимает раскрасневшуюся гладкую головку. Вытянутый указательный палец с костяшками в виде винограда затрагивает пуговицу предэякулята и растирает в слюне по тонкой податливой кожице. Минхо нагибается к члену Хёнджина, плюёт. Помогает — тихо и торопливо похлопывает столкновение сверкающей кожи. Господи. Хёнджин привык завлекать внешним видом. Привык выделяться фигурой, лицом. Привык и в постели играть роль чего-то вроде картины. Искусство — это про него со всем вытекающим. И никто никогда не жаловался. Хёнджин, собственно, тоже, хотя в погоне за белым ценником не умел получать полноценного удовольствия от близости и просто-напросто устал искать одобрения, став реже покидать дом. В конце концов, постановку ходят смотреть не для того, чтобы сетовать на искусственность действия. А с Минхо не так. — Мне делать что-то по-другому? — уже без преувеличенной похоти, без выдавливаемых полустонов спрашивает Хёнджин вполне, несмотря на движения белой руки, внятно; внятно и серьёзно. Где он показал себя не так? Каким Минхо будет угоднее его видеть? Он поэтому не раздевается, не трогает себя? Ему не нравится? — Да. Минхо отнимает руку, встаёт под скрип стула и шуршание крон с площадки у дома. Да… Хёнджин старался недостаточно. Ему жаль. Жаль за легкомысленное поведение: за то, что не позаботился о контрацептивах, что ел прямо при Минхо, что дурачился. Жаль за своё тело, за смытый макияж, за вольнодумие. Пусть только Минхо не передумает, он всё исправит! Минхо обхватывает его скулы. — Расслабься, пожалуйста. Мы не в порнофильме. Если ты беспокоишься о том, что будешь выглядеть как-то не так, то… Мы все выглядим так себе во время секса. Это потому что он для удовольствия, а не для самоутверждения, ладно? Тебе должно быть хорошо. Если это не так, то мы остановимся. А с Минхо не так. С ним поцелуй не страстный, а мягкий. Аккуратный, чтобы не поцарапать случайно, и какой-то естественный. С оглаживанием скул, вынуждающим схватить за локти и прижаться. Хёнджин раздробленно кивает в поцелуй, с уст на уста перекладывая немое «Спасибо». Минхо в последний раз клюёт его под носом и садится обратно. Хёнджин возобновляет темп. Закрывает глаза, чтобы расслабиться — Минхо же попросил. Вверх и вниз, наскоро смочить ладонь до склизких призвуков и звонче — вверх, вниз. Стопы продавливают чужие колени до скорых синяков. Икры обретают грубую оформленность. Бëдра расходятся, подрагивают, напрягаются, показывая окопы мышц. Волосы спадают на слом бровей, секущиеся концы шелестят от частого-частого дыхания. Минхо сеет поцелуи на порозовевших ляжках и в перерывах беспрестанно зовёт его умницей, что наотмашь бьёт по мозгам. Он сказал, что Хёнджину должно быть хорошо, но ему хорошо чересчур, так, что почти плохо. На губах леденеет пламя поцелуя — ему бы ещё этого топлива, ещё и ещё. Встреча взглядами тянется, как нуга. Минхо не трогает излишне, Минхо держится на стороне заворожённого наблюдателя, и только от этого эмоции хлещут по пояснице ураганной волной. Хёнджин тоже рассматривает его без зазора: и канаты сухожилий каменеющих рук, и выемки бицепсов, и мельтешение родинок, и добела сжатую на краю стола руку. Пот со лба Хвана спрыгивает вниз, подобно слезе огибает лицо и скатывается в ярëмную; задерживаясь, катится по пласту груди, вдоль пресса. Угождает в пупок. — Тише, помнишь? Все звуки, честно восстающие из лëгких, встречают сопротивление белой нитки губ и превращаются в высокий писк. — Хорошо. Ты прекрасно звучишь. Долгое, долгое шипение просвистывает у Хёнджина в зубах, и он отпускает момент. С неоспоримым доверием вверяет контроль Минхо и полностью ложится на спину. Голова свешивается со стола, размëтанные чëрные волосы тяжело свисают вниз. Минхо держит крепко — что подрагивающий таз, что подрагивающий стол. Нечеловеческая сила. Ритм растëт. — Близко, да? Покажешь мне? Постанывание с содроганием прорывается со дна горла. — Сейчас кончу, — сипит, ускоряясь. Хватается за стол, чтобы не свалиться, чувствуя, как теряется в пространстве с каждой секундой пуще прежнего. Минхо встаёт. Руки сверху прочно вбивают таз в стол, ногти помечают кожу маленькими лунками. — Держу. Давай. Ещё немного. И Хёнджин раскрепощённо свешивается со стола. Освободившаяся рука заводится за голову, болтается в волосах какое-то время и кончиками разинутых пальцев упирается в пол. Он бессознательно задерживает дыхание, затихает. Кулак скользит нервно-быстро. Ещё чуть-чуть. — Ускорься. Минхо, чудом света сохраняющий в интонации спокойные ноты, вширь лижет плоскость живота, щекотно и мокро проходит языком по лесенке рёбер. Держит намертво — не толкнуться. Минхо — тёплый, сладкий, внимательный — испаряет ленивое: — Хёнджини? И Хёнджин не соврёт, если скажет, что ночь никогда не была для него такой приятной, как сегодня. Вернее, если сможет сказать хоть что-то после того, как проливается на себя беззвучно. Вьётся в воздухе. У него там внизу, наверное, искрятся и трещат оголённые провода, намертво скрученные. Слюна под сухим языком — изысканная сладость. Минхо втягивает ртом его кожу на тазовой кости, водит крылатым носом по вскипячённому телу и языком — по вене на опадающем члене, чёрт возьми. Хёнджин выстанывает на это изнемождённо и пинает трясущейся ногой Ли под дых. Посмеиваясь, Минхо сжатием талии утягивает его, кряхтящего, в сидячее положение. Бегло целует. Губы — сахарные плюшки. Хёнджин не отвечает даже, лишь держится за него хлипко. Колени слушаются плохо. Ляжки опечатаны розовым. Позвоночник болит, а внизу ещё отдаёт отрадной тягучестью. Мышцы под завязку набиты дрожью. Зато на сердце — ровень. Хочется Минхо обнять. — Делайте это упражнение пять раз в день и ваша спина не будет болеть, — лепечет Хёнджин уже куда-то в голый лёд кожи Минхо, стирая пот со лба о его шею. Смех того обволакивает перепонку. — Мне правда стоит заткнуть тебя салфетками. Где они? — Возьми полотенце в ванной. На душ сил явно не хватит. Хёнджин убеждается в этом, когда Минхо отходит в туалет. Перебитое дыхание и бешеный пульс оглушают комнату, дружно выселяя из неё городской глас. Тело выжато, но так хорошо. На голове — бардак, в голове — тоже, но так хорошо. Возвращается Минхо и с полотенцем, и со спасительным стаканом воды, который Хёнджин осушает в пару глотков. Минхо тем временем закрывает балкон, набрасывает на Хёнджина алую рубаху и вытирает его сам. Сначала залитый белым живот, затем грудь, на которую стекло под наклоном. Цепь таких заботливых мелочей кандалами защёлкивается на сердце. — Ты милый, — бездумно комментирует Хван, и вместо наигранного недовольства Минхо прячет глаза в его старательно очищаемой груди, польщённо отзываясь: — Спасибо. Непозволительно милый. Липкость, прохлада и трезвая тишина в отрыве от улицы начинают доставлять дискомфорт, однако Минхо отводит чёрную, как выгоревшая спичка, прядь Хёнджина от его вишнёвого лица, целует в ухо и курсирует ладонью по ноющему позвоночнику так, что Хван думает — пусть. Пусть что угодно случится за подаренную ему ночь с Ли Минхо. Он зачёсывает взмокшие волосы назад. Ночь… Одну ночь. — А ты? Ясность ума необратимо показывается на горизонте. Хёнджин доволен, но как же Минхо, который даже себя не коснулся? «Глупый, глупый и эгоистичный», — корит подсознательный голос. — Я сделаю, что попросишь, — спешит исправиться Хван. Минхо сощуривается, что из-за различия век придаёт ему схожести скорее с котом, чем с мифологическим отродьем. — А если я попрошу тебя лечь спать? Хёнджин хмурится почти что угрожающе. — Перестань. — Ли вдруг кусает его за плечо через ткань, но несильно. Игриво. Клыки укалывают озябшую круглость слегка-слегка. — Ты забыл всё, что я говорил? Я не… неживой. Я не могу испытывать возбуждение. Хёнджин аж сползает со стола. Пол адски холодный. — А зачем ты тогда?.. — Пошёл к тебе? — Минхо тыкает его нос своим, позабавленный. — Ты вообще меня слушаешь? Я же сказал, что секс нужен для удовольствия. Оно может быть не только физическим, если что. И ему… понравилось смотреть? Понравилось доставлять удовольствие? Понравилось… быть просто рядом? У Хёнджина голова кругом от всего этого, от всего этого вкупе с ветвящимися вопросами, которые на самом деле слитны в одно-единственное: «Это конец?» Их ночь закончилась? Минхо уйдёт? — Я тебя поцелую? — спрашивает Хёнджин за неимением другого желания. Это, наверное, всё, что он хочет сейчас; всё, на что он способен. Минхо вдыхает запах его налившейся кровью щеки. — Поцелуй. Потом Хёнджин не спеша одевается. Стопы колет понабежавшим за ночь сквозняком, будто ступает он сплошь по иглам. Зевок скрыть не получается. — Ложись спать, — дидактически говорит Минхо, застёгивая рубашку. — Чтобы ты обчистил мою квартиру, пока я сплю? — Хёнджин снова зевает и вздрагивает оттого всем телом. — Было бы что обчищать. — Закатив глаза, Минхо берёт его за запястье и ведёт к матрасу, так и не застеленному с утра. Надавливает на плечи, садит в кучу одеяла. И ведёт себя не по-настоящему холодно, и ничем не отличается от той версии себя, что раздевала Хёнджина и пятнала его кожу крошечными затмениями — а тому всё равно боязно сделать то, что хочется в действительности. Потому что хочется гладить, обнимать и целовать Минхо долго и много. Потянуть на себя и уснуть вместе, свернувшись. — Так ты… уходишь? — Хёнджин несмело треплет указательным штанину его брюк. — Если попросишь. Хёнджин посылает снизу вверх взгляд хоть рассеянный, но радостный, чтобы после блаженно укутаться в одеяло. Ни за что не попросит. Минхо тушит свет. Постельное тоже холодное, зубы не чищены, да и нега постепенно вымывается из мышц, однако ночь равнодушна к земным мелочам. Хёнджину всё равно сладко. Чуть не приторно. Перед сном в ногах — шебуршение и тяжесть. Хёнджин поднимает голову с подушки и щурится в полумрак. — Ты чего?.. Минхо нащупывает его лодыжки, обвязывает их одеялом и кладёт себе под бёдра. Совсем кот, раз в ногах спать собрался. — Грею. — Не ляжешь со мной? — Тебе будет холоднее. — А сам не замёрзнешь? Минхо вздыхает. — Я физически не могу замёрзнуть. Спи. С тенями его очертаний под боком, с согревающимися ногами в одеяле и под ляжками Минхо Хёнджин засыпает быстрее, чем хочет, и спит глубоко; мысль о том, почему же тогда он поправлял рубашку Минхо вследствие фестивальной духоты, обрывается сновидением. Ему снится, что на Рождество Чонин вяжет для него теплейшие носки, и ещё снится что-то про оборотней.* * *
С самого утра окна квартиры Хёнджина попадают под солнце. Хозяин на это лишь морщится во сне да отворачивается к стенке, продолжая просыпать юность очередного стылого осеннего дня. В покровительстве рассвета картины, являвшиеся главной составляющей дома, видны лучше, чем ночью — и кто знает, виной тому освещение или не подлежащий сомнению факт, что в ночь внимание Минхо было поглощено Хёнджином. С холстов смотрят самые разнообразные люди. Тут и веснушчатый белобрысый мальчишка с венком, и процеженная жизнью старуха, уроженка фольклора, и впалощёкий мужчина с закоптившимся от работы лицом. Минхо, в своё время любовавшийся оригиналами работ Ли Ин Муна, не может не подивиться мастерству руки современного человека. Он снимает свой пиджак с того самого холста, на который Хёнджин его повесил, и закидывает себе на плечо. За пиджаком оказывается статная женщина с орлиным лицом, ужаса которому придаёт неразличимый тёмный фон и тусклость теней. Видно, что картина недописана: тон неровный, деталей мало. Из мнимого уважения к художникам Минхо не зацикливается на неоконченном произведении. Зажимая кружку с кофе локтём, он проверяет время на телефоне. Пора. Вдыхает кофе, прежде чем отставить его на стол, откуда так и веет образами давностью в несколько часов: чёрный дым волос, живописные изгибы, вытянутые пальцы. От них Минхо не краснеет ушами, от них у него не тяжелеет в паху. Только умиление изнутри скребётся. Кофе он любит. Любит за то, что это единственный человеческий напиток, вкус которого для него почему-то сносен. Но кружка не ему — кружка Хёнджину, упомянувшему ещё тогда, на сыром поле, что он и дня без горького напитка не проживает. Язык в тот момент страшно зачесался отпустить какую-нибудь шутку о том, что Минхо, например, дни в принципе больше не проживает, но с человеком нельзя. С человеком он вообще давно не был, и много чего ему хотелось, чего делать не стоило. Нет, не жажда: её он научился контролировать ещё в первые тридцать лет после обращения, в наши дни горло сжимается только в окружении большого скопления людей. Просто Хёнджина очень, очень хотелось заставить смеяться, что было чревато собственной улыбкой, не предназначенной для посторонних глаз. Кофе удалось заварить исключительно благодаря Чонину, что спросонья нисколько не подивился сообщению-вопросу Минхо о том, что и где на кухне Хёнджина лежит и какой кофе ему по душе. Хотя пребывание Минхо в этом доме и не должно поражать, учитывая, насколько очевидным для всей компании был исход вчерашнего вечера относительно Хёнджина и Ли. Однако же с рассказом обо всём Сынмину Минхо, пожалуй, повременит, чтобы избежать насмешек. Он терпеть не может, когда всё оказывается так, как Сынмин и говорил. Что случается, надо сказать, сокрушительно часто, и это утро служит хорошим подтверждением. Сынмин же говорил, что Минхо стоит хотя бы попробовать выйти в люди и заобщаться с новым человеком, говорил, что от рисков результаты бывают лучше, чем ждёшь. Это его нелепая идея была — одеться, как в старые добрые, и в кои-то веки не прятать клыков. Да, Минхо терпеть не может, когда Сынмин оказывается прав, но в этот раз оное не так неприятно. Со смерти Джисона прошло восемьдесят лет. Джисон был уличным певчим, и монеты в шляпу ему кидали не за чистый голос, а за жалобную больную дворнягу у ног. Минхо шёл по сколотой дороге площади и не мог пройти мимо медленно умирающей от истощения собаки, которую без спроса стал ощупывать за ушами, угадывать симптомы, искать лечение. Джисон — с такими же собачьими глазами и удивительным пылом в худом теле — чуть не с рёвом оттащил его от животного, чьё нездоровье было его единственным способом пропитания. Джисон был человеком, и Минхо уже не любил его, когда молодость сменилась глубокой старостью и рыхлой почвой морщин вокруг по-собачьи преданных глаз. Минхо, всё такой же молодой, выхаживал его до удара сердца. Наверное, он готов… принять это. Он видел в американских кинолентах двадцать первого века, как после совместно проведённой ночи один из партнёров покупает второму до его пробуждения быстрый завтрак, но... Минхо непонятливо потыкал в кофеварку, сдался и поставил чайник на газ. А сейчас тёмный напиток дымится на разукрашенном воспоминаниями столе, и его, Минхо, последняя задача — разбудить Хёнджина перед уходом. Иначе выйдет, что сбежал. Некрасиво. Но прежде чем Минхо налюбуется Хёнджиновым дремлющим очарованием, тот, визгливо потягиваясь (так, что длинные ноги свисают с матраса), просыпается сам. Садится, наваливается на стену и далеко не сразу обращает внимание на чужое присутствие. А когда обращает, то сонливость с него как рукой снимает. Минхо не знает, что Хёнджин скажет ему этим утром. Не знает, как отнесётся к произошедшему и вспомнит ли вообще — это не про момент их близости, а про то, что важнее. Про тайну Минхо. Они выпили (и без того кислое вино показалось сущим кошмаром, сложно было виду не подать), однако не в алкоголе дело, а в психике человеческой. Как Хёнджин отреагирует, когда вспомнит? Если вспомнит? Разрешит ли он себя ещё раз расцеловать? Минхо не знает сегодняшних порядков случайных сексуальных связей. Он знает разве что, что не похоть его привела на порог этой кладовки живописи и не она имеет право его отсюда выпроваживать. Если Хёнджин явит свою пластилиново мягкую и так же пластилиново яркую улыбку и выставит за дверь, то Минхо поймёт. В какой-то степени так ему будет даже легче. Попытка окажется неудачной, Сынмин со своими нравоучениями по договорённости отстанет и… И Минхо вернётся к загруженным работой дням, к выпарившимся практически воспоминаниям, к проевшей плешь, но безопасной и проверенной рутине. А может, Хёнджин сохранит прежнюю ласковость и отзывчивость. Может, подарит поцелуй в благодарность за кофе. Минхо рассматривает оба варианта — как хороший, так и плохой, — и ни к одному из них он, честно говоря, не готов совершенно. Это даже некоторого рода спасение, что Хёнджин не делает ни того, ни того. Он второпях сваливается с матраса, едва выпутавшись из одеяла, и ползёт к незавершённой картине с мертвенно-строгой женщиной. Отклеивает пластырь с большого пальца, что Минхо вчера прокусил. И, корчась, выдавливает из него кровь. Ли остаётся опешивши смотреть на то, как слабо кровоточащий палец ставит тёмно-красные печати на холсте. Когда кровь перестаёт идти, Хёнджин наспех ищет краски, макает кисть в грязную банку с застоявшейся водой и как-то лихорадочно дополняет портрет тем, что делает его таким же живым, как остальные. Казалось бы, небольшая деталь, но красные огни посреди мрачного фона одушевляют все прежде сухие черты. Хёнджин падает с коленей на попу и трёт запястьем скулу, размазывая по ней краску. — Надо только под глаза серого добавить и пойдёт, — облегчённо заключает он. — Ты в порядке? — шутливо спрашивает Минхо и присаживается с ним рядом на корточки, протягивая кофе, который Хёнджин принимает как горсть золота. — Более чем, — выдыхает он с наслаждением после насыщенного глотка, и в его дыхании улавливается утренняя несвежесть, которая для Минхо становится почему-то трогательным признаком жизни, которую он животным привык спасать, а у людей отвык наблюдать. Хёнджин делает ещё один шумливый глоток. Волосы блестят сажей, на нижних веках — синий подмалёвок, неумытое лицо лоснится. — Ты просто золото. Я сто лет не мог понять, чего этой картине не хватает. Спасибо. — За что? — Не знаю. Я просто увидел тебя и понял, что стоит добавить крови. Она высохнет и как раз станет такой... стрёмно-коричневой, чтобы всем было не по себе от этого сочетания. Минхо дёргает уголком губ и отводит от горячей кружки пораненный палец Хёнджина. Безмолвно ждёт разрешения и, дождавшись любопытного взгляда, кладёт подушечку себе на язык. Смачивает слюной края повреждения, зализывает чувствительную плоть тёплым языком, отпускает. От заросшей раны — одна розовая полоска. У Хёнджина глаза лезут вон из орбит, что чуть не заставляет Минхо расхохотаться. — Вау. Я реально… С вампиром… — Мне нужно на работу, — Минхо пресекает его томительно-нудный шок со снисходительной полуухмылкой, разыгранной скорее для себя. — Что насчёт тебя? Уже за девять. — Это, — гордый кивок на запятнанный кровью холст, — моя работа. Клыки закусывают изнанку нижней губы. — Что ж… Забрать тебя сегодня после смены? Хёнджин по-глупому, ещё не проснувшись толком, хлопает ресницами, такими же длинными, как его ноги и пальцы. Не понимает. Минхо, чуть не взмаливаясь Всевышнему, с которым у него старые счёты, устало взметает взгляд в потолок. — Я спрашиваю, не хочешь ли ты увидеться вечером. — Увидеться? Вечером? — Да. Сегодня. — Эм… Хочу. А под «увидеться» ты подразумеваешь?.. Минхо приподнимается и оправляет пиджак, который ему ещё предстоит успеть сменить по пути на работу. Дом Сынмина ближе его собственного — видимо, заехать, объясниться и вытерпеть с десяток дружеских унижений всё-таки придётся. — Хван Хёнджин. Я понятия не имею, как люди сейчас заводят отношения. Это комичное признание должно быть подкреплено чем-то сверху, однако Минхо обнаруживает себя обезоруженным, во-первых, незнанием, что сказать дальше, а во-вторых, расцветающим смехом внизу. Хёнджин, прихлёбывая кофе, тоже поднимается на ноги с горем пополам. В нём беззаботности до ушей, и это заразительно. — Я тоже не слишком разбираюсь. Он зевает в локоть, ожидая, пока Минхо обуется в его тесном коридоре. Ли ещё не в полной мере осознаёт происходящее, что свойственно всякому, к кому неожиданно нагрянуло нечто хорошее. — Ты правда не спал всё это время? Жуть. Минхо хмыкает. Перспектива привыкнуть к заспанному Хёнджину, провожающему его на работу, кажется заоблачной. Минхо застёгивает молнию ботинок, выпрямляется и отглаживает пальцами лацканы. Нелепая заминка перед прощанием. Что сделать? Просто бросить «пока»? Обнять, поцеловать, пожать руку… Нет, всё не то, всё несуразно. В итоге Минхо в несколько даже деловом ключе легко целует Хёнджина в щёку. Тот, видно, хочет отшутиться, но смущение не даёт ему даже лица поднять. — Я подъеду часов в семь, ладно? Покажешь, какой картина получится. Уже у машины Минхо оборачивается. Хёнджин активно машет ему с балкона третьего этажа, такой пёстрый в этой своей красной пижаме. Минхо, замявшись, коротко машет ему в ответ и садится в салон счастливее, чем позавчера.