Пшеничное море

      Я сошёл с поезда в Хиросиме. От столицы на автобусе добрался до Акитакаты, совсем небольшого, но чистого и ухоженного городка. Мне всегда казалось, что провинции скучные, тихие, пыльные. Был Акитаката исключением или нет — не знаю, потому что больше мне так и не представилась возможность вдоволь нагуляться по проселочным улицам, но помню, что неспешно идя в тени европейских яблонь, я почти закрывал глаза, замедлял шаг, прислушивался. Было тепло. Несмотря на конец мая, было тепло, а не жарко.       Перевалило за шесть вечера, и я не боялся, что меня остановят и спросят, почему я прогуливаю. Со мной такое пару раз случалось ещё в Мияги, и, хоть тогда у меня были уважительные причины, я краснел и запинался, опустив голову и видя так только чёрные, натертые лаком ботинки офицера. Вряд ли бы сейчас справился лучше. Я собирался переночевать где-нибудь здесь, а затем доехать на попутках до порта: у меня не было чёткого плана, ясной цели, куда хочу попасть, поэтому я решил сначала добраться до Эхимы, а там смотреть по ситуации. Не знаю почему, но казалось, что Сикоку решит все мои проблемы.       Чем дальше от дома — тем лучше.       Дикий каштан рос у дороги. Я решил не обходить кусты, а пойти напролом, и ободрал себе все руки.       Риэ, дочке владельцев заправки, на вид было лет четырнадцать. Деревенщина — она деревенщина и есть. Сразу начала нравоучать, увидев меня, что с грязными коленками джинсов ходить нельзя, а ещё рюкзак надо снимать и… Её явно не научили уважению к старшим. Она продала мне спирт в бутылочке, две шоколадки, кацудон по типу «разогрей меня!» и бутылку воды. Посчитала на пятьдесят процентов меньше и положила ещё упаковку салфеток, а я, дурак, ей тогда даже спасибо не сказал.       С господином Кодзэ ситуация вообще смешная вышла. Я почти заснул на автобусной станции (откуда вышел, туда и пришёл, потому что в тот день зарядил дождь), а он тут как тут. Ввалился туда же, с зонта течёт, ботинки хлюпают, шляпа набекрень — видок тот ещё, как бы помягче сказать: экстравагантный. Я проснулся, потому что потянуло холодом. Дверь от сквозняка хлопнула так, что стекла затрещали. Он прошёл вовнутрь и сел за пару скамеек от меня. Билетерша, заглянувшая из своей кабинки на звук, засуетилась, увидев моего нового «соседа» по ночлежке:       — Господин Кодзэ, где ж вы так? Такси вам вызвать? Или вы куда-то уезжаете? — она даже не посмотрела на меня, как не смотрел и ночной сторож, и запозднившиеся редкие пассажиры. Им всем здесь, казалось, было на меня плевать. И хотя это было то, чего я хотел, живот у меня скрутило. В тело пробралась обида, я закусил губу, ничего не мог с этим сделать. Говорили, что в деревнях все добрые и отзывчивые, не то что в городах. Видно, врали.       Я не хотел, чтобы меня замечали. Но ещё больше тогда мечтал, чтобы кто-нибудь меня пожалел и взял к себе на ночь в дом. Я, конечно, тогда был бравым семнадцатилетним молодцом, и до этих почти бессонных, холодных, пугающих четырёх дней и думать не думал, что так зависим от комфорта. От душа, мягкой кровати и тёплой еды. В тот момент, сидя на голой металлической сидушке, обняв колени, закутавшись в куртку, я впервые подумал за моё путешествие: «а может, мне пора домой?»       Билетерша ещё что-то говорила, я слабо слушал. Говорили-то не мне. Но когда она умолкла, в ответ раздался пробирающий до костей негромкий голос:       — Спасибо, Аки-чан. Не стоит. Никуда я не еду, дома всё хорошо. Сейчас позвоню сыну, и он меня заберёт. Дождь застал в пути.       Я перестал пялиться на собственные носки и посмотрел вперёд.       Мужчина улыбнулся, и улыбнулся он не мне, а этой юной девушке, но почему-то показалось, что эти морщинки вокруг глаз, этот жест руки, которой он протирал очки от капель, предназначались для меня. Его спокойный, наполненный теплотой голос кого-то мне напомнил.       Хотя у тренера голос был грубее, более зычный, что ли, когда он разговаривал с каждым из нас наедине, он становился мягче. Проницательнее.       Но тренера я решил оставить там, в Мияги.       Так почему же мне так импонировал этот мужчина?       Когда билетерша ушла, мы остались наедине. Господин Кодзэ так никому и не позвонил, остался сидеть, как сидел, но на меня не смотрел. Я взъерошился, как еж. И отвернулся. За большим панорамным окном почти ничего не было видно. Только отблески фонарей, напоминающие фары космических кораблей.       Зашёл пассажир. Сел. Когда, громко тарахтя, подъехал какой-то рейсовый автобус, человек вышел. Стало ещё тише, чем раньше. Даже сторож задремал.       Я знал, что этот странный господин теперь смотрит на меня, и нарочито уткнулся в телефон, который уже садился.       Делать мне в нем было нечего, поскольку я вышел из всех соцсетей, чтобы не отследили, поэтому я просто листал сохранённые файлы. Видео, видео, презентация, пример контрольной… От этого стало только грустнее. Я заблокировал экран.       Я не помню, кто заговорил первым.       Но помню, что рассказал ему всё: и про маму, которая слушать меня не хочет, у которой вечно дела поважнее, и про папу, который только и говорит, что я позорю их перед соседями, и про дедушку, и про бабушку, у которых на уме один путь для меня: выучись, работай и женись, и про тренера этого злополучного, который меня в запас определил, потому что Ёсимура «куда способнее», и может действительно способнее, но только мне не менее обидно, и про соседа по комнате, черт с ним, долгая история, и про классного руководителя, и про одноклассников, которые так подло поступили, что плакать хочется, и про всех вокруг, что вечно говорят: «ты уже взрослый», а меня спросить, готов ли я быть взрослым, не захотели, и про друзей, которые вместе со всеми посмеялись, и про себя самого, что, кретин такой, сбежать решил… И до того я почувствовал себя несчастным, что расплакался.       Тер глаза до того момента, что они покраснели, как при конъюнктивите.       В ту ночь ни один из нас так и не заснул, а на рассвете, когда дождь прекратил, я, как зачарованный, был готов отправиться за господином Кодзэ куда угодно. Наверное, будь эта история сейчас в криминальных хрониках, она бы закончилась куда печальнее, но мне свезло.       Мы шли долго. Я не привык ходить пешком, так ещё и устал, поэтому спотыкался на каждой яме и кочке. Асфальт скоро закончился. Началась проселочная дорога. Господин Кодзэ жил не так уж далеко от города, всего в тройке километров, но в то утро мне казалось, что мы шли часами. Шли, и шли, и шли, пейзаж вокруг нельзя было назвать некрасивым, но и глаз он не поражал: песок да деревья.       Дорога после ливня вся размокла. Я с трудом поднимал ноги; мне с каждым шагом казалось, что мы пересекаем границу в параллельную вселенную.       Пришли.       Уже рассвело, но глаза у меня слипались и я не смотрел по сторонам. Помню, что заснул, но не помню как и где.       Но проснулся на футоне в маленькой, огороженной с трёх сторон сёдзи, комнатке. Посмотрел на настенные часы. Уже двенадцать.       Я вышел из дома, чтобы найти человека, который меня сюда привёл, и увидел море. Куда ни посмотри — справа, слева и впереди, куда только хватало глаз, — была пшеница. Жёлтыми цветами колосья затмевали собой землю.       Я не поверил тому, что вижу. Сел на корточки, протянул руки и ладонями коснулся длинных прутиков с будто пушистым наконечником. Ладони закололо.       Это был не сон. Я ещё ни разу не видел, как выращивают пшеницу.       У господина Кодзэ я спросил:       — А вы живёте здесь один? Неужели с хозяйством никто не помогает?       А он ответил:       — Да. Сын вчера уехал, так и приезжал на пару дней. Какая уж тут помощь? — и он снова по-доброму усмехнулся.       Я сначала делал домашние дела: готовил, убирал, стирал (вручную, потому что машинки не было) — всему научился, чему обычно учат женщин, но никогда — мужчин. Через какое-то время такого неспешного, размеренного быта, я начал скучать. Но вслух ничего не говорил. Однажды вечером закончил с посудой, и, отчаянно зевая, даже не прикрываясь, собирался пойти спать: спину ломило, тогда я пол начищал, колени болели, это я ведра таскал. Глаза слипались, как у ребёнка.       Господин Кодзэ зашёл в дом и сказал:       — Пойдём.       — Куда? — спросил я, разворачивая футон. Хотя у меня была своя комнатка, я предпочитал спать в гостиной, где были приятно тикающие часы.       — Слушать поле.       Я подумал, что мне послышалось, но поднялся на ноги и послушно направился за ним. Если хозяин говорит, значит, надо идти.       Мы сошли с крыльца и направились вглубь поля. Я был в шортах, и колосья неприятно царапали кожу.       — Мы будем слушать поле, — повторил господин Кодзэ и обернулся на меня. Он улыбался. Его уже пожилое лицо подернулось морщинами, но глаза оставались ясными. Они были узкими и напоминали глаза китайца, но я о таком никогда не спрашивал. Он не был похож на сумасшедшего.       — А поле может говорить? — вежливо осведомился я.       — Что угодно может говорить, любая вещь, но я умею слушать только это поле, — он поднял палец вверх, будто призывая к вниманию.       Я затих. Мы молчали какое-то время, а затем я услышал.       Ветра не было. Но колосья потирались друг о друга, издавая шелест. Сначала от этого пробрали мурашки, но господин Кодзэ оставался спокойным, и я решил, что бояться нечего.       Попытался прислушаться, чтобы разобрать звук, и он стал громче. Шёл отовсюду. Я опустил голову и понял, что даже колосья рядом со мной говорят.       Это был их личный диалог, который я не мог понять и в который не мог вмешаться — я мог лишь наблюдать. Давно стемнело. Стало прохладно. Мир жил как обычно, но я чувствовал себя частью чего-то, чему не принадлежал и не должен был принадлежать. Поле, раскинувшееся передо мной, застилало глаза. Оно говорило со мной — а со мной ли? — на каком-то своём языке, и я не знал, что ему ответить.       Если мы слышим шум океана и верим, что он общается с моряками — то почему же так не может быть со всем, что нас окружает?       Мы стояли там, пока поле не затихло, и хозяин отвёл меня спать.       Потом он стал брать меня с собой туда и днём. Работа эта тяжёлая, но я не жаловался. Мы собирали, утрамбовывали, снова собирали.       Я не спрашивал, как часто растёт пшеница, потому что боялся показался неучем.       Так шло время. Мы работали на поле днём, а ночью ходили его слушать.       Иногда мне казалось, что я различаю человеческие голоса, но, наверное, мне и правда просто казалось.       Живя так, я совсем выпал из окружающего мира. Забыл, что значит звон будильника, шум городских улиц, стук волейбольного мяча о стену.       Господин Кодзэ взял меня в город, и город этот был. Были люди. Была Риэ с заправки, шуршащие обёртки шоколадок, смех, машины. И мы там были. И поле, получается, тоже было именно в этом мире, а не параллельном.       Но поверить в это было очень сложно.       Когда кончился сезон, мы подолгу играли в го, в который я никогда раньше не играл. Мы чаще стали ездить в Акитакату. Мне казалось, что, как пшеницу собрали, господину Кодзэ стало скучно.       В августе мы засеяли поле, и это никак не давало мне покоя. Я часто ночью вставал и ходил на него. Пытался слушать. Смотрел на голую, вспаханную землю, и подолгу ждал. Будто от этого могли проклюнуться ростки.       Я расстался с другом и преданно ждал его возвращения.       — Ничего, следующим летом проклюнется. Всегда проклевывается, не боись, — успокаивал господин Кодзэ, закуривая, стоя на крыльце нашего дома. — Законы природы. Они постоянны, в отличие от людей. Не может быть, чтобы пшеница не взошла. Она всегда там, где она есть.