Что остаётся

Я была донором уже два года, когда нашла ее. Забавно, как много мелочей меняется в тебе после первой выемки. Я перестала читать, перестала слушать музыку — я ведь больше не провожу время в дороге, как помощники. Я хранила кассету, которую купил мне Томми — ту самую, «Песни после полуночи» Джуди Бриджуотер. Я не избегала ее специально, просто до этого момента не приходило в голову снова поставить ее. Но я всегда брала ее с собой. Она стала предметом памяти. Так много вещей стали памятными теперь. Не знаю, почему я решила послушать ее тем утром. Песню, имею в виду. Последний раз это было много лет назад, еще до того, как я стала помощником Томми. Но в тот день мне почему-то стало это нужно, и я упросила свою помощницу, добрую девушку по имени Сара. Иногда, когда я смотрю на нее искоса, мне кажется невероятное — что это Рут; это все волосы и схожесть натуры. Она тоже любит покомандовать и не очень уверена в себе. Будь это обычное дело, Сара бы спросила, зачем это мне нужен кассетный магнитофон; но в тот раз она, наверное, увидела во мне что-то такое, что заставило ее промолчать. Так что она просто кивнула и вышла требовать магнитофон у медсестер, а потом поставила его на прикроватный столик и снова вышла, закрыв дверь с тихим щелчком. Не помню, как достала кассету из сундучка. Она выглядела так же, как всегда: та же женщина с сигаретой на обложке. В резком флуоресцентном свете моей палаты пальмы позади нее выглядели скорее пошло, чем гламурно. На секунду я задумалась, осталась ли Джуди красива с возрастом, записывает ли еще песни или уже умерла. Я так часто слушала кассету раньше, что хорошо помнила, куда нужно перемотать. Я выдохнула и откинулась на подушку, пока крутился последний куплет предыдущей песни, а потом из жестяных динамиков магнитофона полилось начало «Не отпускай меня». В моей памяти начал восставать Хейлшем и то утро, когда футбольный матч мальчишек внезапно отменился из-за ливня, и мы устроили шахматный турнир. На середине первого куплета песня оборвалась. Я вздрогнула, очнувшись от задумчивости, и потянулась к кнопке, но вдруг услышала кашель, паузу и невнятное шуршание. Я была совершенно не готова услышать голос Томми. «Кэт?» — позвал он, и я почувствовала, как кровь бросилась от лица к сердцу. Не знаю, как на самом деле, но именно так это чувствовалось. «Кэт, я знаю, что когда-нибудь ты услышишь это. Скорее всего, я уже завершу тогда. Может, годы пройдут. Я только что получил уведомление на последнюю выемку, и завтра попрошу поменять помощника. Прости меня. Забавно: я видел стольких доноров, которые проходили через это. Некоторые из них были в восторге, сияли от радости. Я же просто устал. Я устал, Кэт. Часть меня даже рада, что все это кончится. Что я стану донором для кого-то. Это дар, и я его должен дать; таково мое предназначение, определенное до рождения. Стать донором. В этом есть что-то значительное и… и вечное, Кэт.       Они внезапно начинают относиться к тебе по-другому, эти медсестры и доктора. Передают помощнику лучший пудинг для тебя и даже улыбаются в коридоре, хотя в глаза никогда не смотрят.       Я не просто так оставляю запись, Кэт. Я много думал об этом. Годами, на самом деле.       Я никогда не рассказывал этот случай. Ни разу за все время, что ты была моим помощником. Господи, я уже по тебе скучаю. Я так и не смог сказать, но я хотел бы — хотел бы быть таким сильным, чтобы попросить тебя остаться. Правда в том, Кэт, что мне страшно. Не хочу, чтобы ты это видела. Это все не то, что я хочу сказать. Господи…» Несколько секунд Томми молчал, и тишину нарушали только непонятные шорохи и странные шумы. Я старалась не думать о боли, которую он, должно быть, испытывал тогда; почему-то проще не видеть чужую боль, чем не слышать. Сейчас я ее слышала — в его напряженном голосе, который он оставил на магнитной записи для того, чтобы годы спустя я нашла ее. «Ладно. Прости меня, Кэт. Прости за это. Что я пытаюсь рассказать — это воспоминание. Оно не мое, но оно было со мной с первого подопечного — с тех пор, как я стал помощником Адама. Он был красивым, Кэт, но не в том смысле, что ты можешь подумать. Он был… очень ярким. Живым. Когда он обращал на тебя внимание, то казалось, что он слушает — по-настоящему слушает, взвешивает все, что ты говоришь…       Я не так объясняю.       У него были длинные ресницы, такие светлые, что их не было видно, пока свет не упадет под нужным углом или пока не наклонишься к нему совсем близко. И мы очень сблизились, хотя против такого предостерегали на курсах помощников. Мы разговаривали допоздна. Он спрашивал про Хейлшем, я слушал про место, где вырос он. Оно не было похоже на Хейлшем, Кэт. И это заставило меня оценить то, что у нас было — и то, что было между нами: тобой, мной и Рут.       Но мне надо тебе рассказать. В ночь перед третьей выемкой Адаму нужно было поспать. Я знал, что ему нужен отдых, но он настоял, чтобы я остался. После второй выемки Адам так и не оправился до конца, и похоже было, что на третьей он завершит, хотя я делал все, чтобы он набрался сил. Он сказал, что должен рассказать мне кое-что. В его школе много говорили про Воспоминание. Он так это произнес, Кэт, будто с заглавной буквы. Не просто воспоминание, а Воспоминание. Он сказал, что у каждого оно было. И что его выбирают тщательно. Это Воспоминание, о котором ты хочешь думать в момент, когда дадут наркоз перед последней выемкой.       Он рассказал мне свое Воспоминание. Была уже поздняя осень, но не слишком еще холодная. Его школа была рядом с городом, в каком-то промышленном районе, там было не такое красивое место, как у нас. Тем вечером снега навалило сантиметров двадцать, и все дети захотели поиграть на улице. У них были новые опекуны, не такие строгие — они позволили выйти. До этого им никогда не разрешали просто играть в снегу, Кэт, только представь это. Он запомнил, как берет полную горсть снега и катает снежок, он тает в руке и холодит перчатку. Он вскинул лицо к небу и поймал несколько снежинок на язык. Это был первый раз, когда он ощутил свое тело — живое, горячее; как за пределы тела исходит его тепло, как холод щиплет щеки. Это было лучшее, что он испытывал.       Он сказал, что ему нужно было рассказать мне Воспоминание, потому что просто думать о нем недостаточно. Он хотел знать, что часть него останется жить, пусть даже такая маленькая часть — один момент среди снега. И она осталась. Я храню его Воспоминание, все воспоминания, которые у меня есть о нем. И все воспоминания, которые у меня есть обо всех. О Рут. О тебе.       Я долго думал об этом, Кэт. Я хочу рассказать тебе свое Воспоминание. Я пытался выбрать момент важнее и значительнее — вроде того, как я в первый раз поцеловал Рут, или выиграл в футбол в Хейлшеме, или когда нам с тобой пришлось перестать заниматься сексом, потому что мы слишком смеялись — мы были так счастливы, что наконец-то вместе. Какое это было облегчение. Я очень люблю эти воспоминания, они все важны. Но я всегда возвращаюсь к другому.       Это было в конце лета. Мы пошли к пруду после обеда, чтобы почитать на воздухе и подремать под солнцем. Я, ты и Рут. Таких дней было десятки, помнишь?» Хотя слабые динамики искажали его голос, я была так увлечена им, что ответила вслух: «Да, помню». «Был момент, который сделал тот день особенным. Мы с Рут уже были вместе, но начали встречаться только что. Мы о чем-то спорили; кажется, о каких-то тонкостях в литературе — мы всегда спорили из-за таких вещей. Ты лежала на животе и читала «Войну и мир». В один момент Рут потянулась через тебя, чтобы взять бутылку воды. Но я заметил, что она сделала. Это была очень маленькая вещь. Ее рука слегка коснулась твоего плеча, будто случайно — и я знаю, что это длилось чуть дольше, чем требовалось. Она наклонила к тебе лицо сильнее, чем нужно, а потом я увидел, как она закрыла глаза и вдохнула твой запах.       Это было так незаметно, Кэт. Думаю, она даже не поняла, что делает. Но я не мог перестать смотреть. Она любила тебя. Несомненно — вот верное слово для этого. Вот почему она так долго оставалась со мной… потому что не хотела потерять тебя. И не хотела быть одна. Думаю, меня она тоже любила — по-своему. И в тот момент что-то в выражении ее лица успокоило меня. Когда я думаю о вас обеих, это первое, что я вспоминаю. И этот запах скошенной травы и стоячей воды в пруде… Это делает меня счастливым и дает удовлетворение — как будто в этом моменте мы можем существовать вечно. Вечно любить и ненавидеть друг друга, ссориться, болеть, злиться, мириться, и спать вместе, и делать все, что делают влюбленные.       Мы любили друг друга, но никогда не признавались в этом, потому что знали — это все усложнит. Ведь мы не были созданы для такого счастья. Нам всегда было предназначено иное, и мы всю жизнь готовились к нему. В тот момент я это понял и тут же забыл, потому что был еще мал, и что-то пугало меня. Это было слишком огромно, слишком жестоко. Нам повезло, Кэт, у нас было немного времени. И этого достаточно. Должно быть достаточно. Но… Кэт, это был самый счастливый момент в моей жизни, несмотря на то, что все кончилось ничем. И вот о чем я буду думать завтра, когда попрощаюсь с тобой.       Я не знал, как рассказать тебе. Но потом вспомнил, как ты любишь эту кассету и эту песню. Я знаю, что ты уже несколько лет не слушала ее. Надеюсь, ты когда-нибудь сделаешь это. Отчасти эта запись нужна, чтобы рассказать про традицию Воспоминаний — я ни разу не слышал, чтобы ты говорила об этом, так что, может, тебе никто не рассказывал. И я должен был передать кому-то Воспоминание Адама. И мое. Надо было рассказать тебе лично, но… как есть. Надеюсь, мой голос хотя бы утешит тебя сегодня. Я люблю тебя. И люблю Рут. Даже когда нас не будет, что-то должно остаться. Что-то большее, чем наши сердца, которые качают кровь в телах незнакомцев». Его голос умолк с кассетным щелчком. Я сидела, тупо уставившись в стену. Я сидела долго и не могу пересказать все, что крутилось в моей голове. В основном я думала о Рут. О ее ревности, ее собственничестве. О том, как Томми всегда тихо поддерживал ее. Как изредка все-таки закипал и вступал в ссору. О том, как мой примирительный характер ее успокаивал. О том, что мы на самом деле были не треугольником, а единым целым. А сейчас осталась только я. Кажется, я плакала, пока не заснула под тихо играющий магнитофон. Не помню, как помощница зашла и унесла его. Последнее, о чем я думала — это наша с ней поездка в магазин. Мне нужны пустые кассеты и собственный магнитофон. Томми был прав — что-то должно остаться. Что-то большее, чем тела. Сейчас осталась только я, и когда я уйду, останутся наши истории — каждая из них.