Покайся

После неудачи в убийстве антихриста, Азик шарахается по цоколю душного ТЦ. Последнее, что он ожидал увидеть — ангел-Мурзилка, бегущий вниз по ползущему вверх эскалатору. — Азазель! — кричит он, чуть не врезаясь в случайную женщину. Так беса давно не называли. Начальство, разве что, но все равно как-то неприятно становится, будто ледяной водой облили. Азик морщится, натягивая капюшон на голову и быстро проходит мимо. — Азазель, стой! Подожди, — пыхтит Даниэль, перебрасывая ногу через ползущие перила. Он неловко приземляется на пол, поправляет брючину. В толпе спина демона выделяется, как черное на белом. Азика заносит, когда ангел с нечеловеческой (какой же еще?) силой разворачивает его к себе. — А помягче нельзя? — ядовито спрашивает, поправляя куртку. — Новая коллекция, испортишь — не расплатишься ни ты, ни плешивый. — Не называй Григория плешивым, он лысеет от того, что тысячи лет борется со злом, вроде тебя! — Я и не про него. Утрирует, конечно, не так дорого эта тряпка стоит, да и помять ее — это еще постараться нужно. — Я пришел заставить тебя покаяться. — Сори, промахнулся на две тысячи лет, — Азик собирается идти дальше. — Ты совершил великий грех! Ты попытался убить человека! — ловит Даниэль. — И чуть даже не убил! Его нисколько не смущают подозрительные взгляды прохожих, охранников в дверях магазинов. Азика вот смущают, причем неслабо так. Все-таки медийная мордашка, мало ли. — Поверь, я и похуже делал. — Покайся! Исповедуйся, Азазель, и Господь будет милостив. — Не слишком он милостив, если ты ходишь в этом, — взглядом указывает на потоптанные белые кроксы. — а чо, типа на кроссовки не разорился? Весь бюджет на кресты для попов уходит? — Окстись и сознайся во грехе своём! Доброго и милого, ангельски-невинного в Даниэле остается мало. Он смотрит крайне серьезно, чуть наклонив голову, чтобы поймать глаза Азика. Кажется, что еще немного и земля под его идиотскими тапками разверзнется. — Грехе да грехе… Сам-то подумай; ну устроит этот лузер апокалипсис, и все твои овечки передохнут. — Ты все равно не можешь распоряжаться жизнью. — Могу! — хлопает руками бес. — Только здесь и могу! Кто я в аду? Еще один йорк на поводке Сатаны! А здесь я — личность! У меня есть фаны, подписчики, френды, фолловеры! — Никто из них не знает, что ими руководит дьявол! — Да всеми кто-то руководит, только от нас хоть не скрывают. Ангельское терпение дрожит на кончике иглы. Азик угадывает желваки под чужими скулами и положение всего Даниэля, будто возвышающегося над ним. — Тебе настолько нравится убивать? Настолько, что даже Всемилостивый бросил тебя в ад? — Представь себе, да! — Азик не выдерживает, кричит, срываясь в порывах на истерический смех. — И я уверен, тебе понравится тоже! Всем понравится, когда после недели голодания в руки бросят яблоко! Виноват ли я в том, что рос рабом, когда хотел сам быть хозяином жизни?! Своей, чужой, какая разница, когда твои оковы разбиты? Всего на миг ангел отводит взгляд, но только для того, чтобы, как можно грубее и властнее толкнуть демона на мягкий диванчик и выпустить из спины крылья. Их завеса скрывает от глаз смертных. Не для их ушей разговор. Пушистый купол ограждает полутьмой. Сквозь тонкие перышки бьет свет торговых павильонов, но и сам ангел будто пылает праведным огнем. Азик и шевельнуться не может, вжимается лопатками в стену, ногами елозит по полу, будто старается уползти. А Даниэль наклоняется, строго сверлит серыми провалами. В них есть что-то… То самое, что напоминает — перед тобой ангел небесный, а не простой мальчишка. — Ты понесешь не одно наказание, отмывая свой грязный язык. Бог создал нас, вдохнул жизнь, подарил ее взамен своей… — И кто бы его просил об этом, а? — Какой же ты глупый! — свирепеет ангел. — Создатель породил нас не для того, чтобы его дети убивали друга и резали! — Так дети мы или рабы, ты определись уже, чудо в перьях. — Ты же был на моем месте! — Даниэль облизывает губы, Азик невольно дублирует и теперь наслаждается тем, как щекочет дыхание ангела влажную кожу. — Как? Как можно забыть ту милость, дарованную тебе творцом? Отринуться от святого?.. — Твой этот творец выбросил меня, как хлам, когда я стал неудобным. Ты подожди пару сотен лет, посмотрим, как заговоришь, когда поймешь, что белый цвет на самом деле серый, просто вовремя облитый… Как его? «Доместосом»? Послушай, а ведь вся твоя жизнь — это грязный толчок деда… — Ты — лжец! — Я — честный лжец. Напряжение становится таким тугим, что в ушах звенит. Шаровые молниям впору закружить над головами. Запах раздора, запах драки, крови, плоти, скитаний и страданий, запах сгоревших перьев и прелой земли. Ругательства вязнут на языке, но не тянут его изо рта так, как иррациональное желание. Азик чувствует, что оболочка начинает подводить его. Руки распускаются сами собой, но останков сознания хватает, чтобы сцепить их в замок на коленях и скривить губы в усмешке. Даниэля же тело слушается еще меньше. У него шумит в ушах, ноет челюсть. Держится. Но уже из последних сил. Смотрит в глаза демона, в их кромешную тьму и представить себе не может, как Азазель носил за спиной точно такие же крылья. Смотрит на губы. Теперь они приоткрыты. Молчание — звенящая тишина и ангел громко сглатывает. А затем поддается соблазну. Он чувствует, что должен тронуть эти губы своими. Аккуратно запрокидывает голову демона, чтобы было удобнее, елозит, не чувствуя никакого насыщения от простого касания. Его будто еще больше накрывает от такой несправедливости. Досадно, обидно, как угодно, но совсем не так, как хочется. Зато включается Азик. Он дергает Даниэля чуть ниже, руками обхватывает щеки, будто стыдливо пряча поцелуй от посторонних глаз. Вжимается, заставляет открывать и закрывать рот, вылизывает изнутри и снаружи трепещущим змеиным языком. Ангел послушно следует немым указаниям. Проникается темпом Азика и, все еще боясь напортачить, безропотно отдается в его власть. Язык гуляет по кромке чужих острых зубов. Губы гудят и покалывают. Даниэлю нравится. Неожиданно для себя он стонет, скулит, ищет рукам место. Пальцы подлезают под демонову куртку, пропадают где-то между складок толстовки, то ли комкая, то ли пытаясь снять ее через низ. Вот, как коты иногда лапами по хозяевам мнутся, периодически когти втыкая, вот так и Даниэль. А Азик уже не сдерживает себя. Кусает в полную силу, зализывая раны на нежных губах, упиваясь стонами, как молоком. Знал бы, что ангел получает от боли такое удовольствие — давно бы ебнул по хребту хорошенько. Крылья трепещут и шуршат перьями. Тепло, даже жарко. Даниэль прислушивается к собственному дыханию, потому что на секунду ему кажется, что язык Азика уже проник в горло. Но нет. На ладан, но дышит. И сам демон впервые начинает жалостливо постанывать, когда ангел вновь так трогательно и мило проявляет свою инициативу. Становится даже смешно. Совсем не знающий в поцелуях толка Даниэль всем телом будто оседает. Сгибает колени, чуть прижимая к краешку дивана, между ног демона. Тот шипит по-змеиному, отлипая ненадолго от припухших губ. — Прости… — шепчет ангел, выглядя таким маленьким, напуганным ежиком, который бегает в тумане со своим крохотным узелком и чего-то ищет, ведя носиком по ветру. Аж слезы на глаза наворачиваются. Безумно хочется вновь притянуть его, поцеловать, опрокинуть на себя, всего такого безвинного и правильного. Безумно хочется его. — А это нормально? — голос Даниэля сипнет, как от ангины. — Нет, но это не значит, что мы перестанем.