Зёрнышко

Кэналлоа — выжигающий жар, соль и песок на губах, суховей, не дающий набрать воздуха в грудь. Кэналлоа — сшибающая с ног волна, затягивающая в водоворот, захлёстывающая. Беззащитно обнажённые валуны в пене прибоя, выброшенные на гальку медузы. Кэналлоа — буйная зелень лоз, клонящихся под тяжестью гроздьев, туманящая рассудок алая густота в чаше. Сделай глоток, другой — и чувства побеждают разум, и ты уже не хозяин сам себе, и под твоими руками бьётся совсем иное красное, ярче, горячее, солоней. Здесь легко проливают кровь, здесь ты раз за разом видишь, как живая плоть становится разломанным сосудом, куском мяса, кормом для мух. Всё здесь разрушается непростительно легко — и с безрассудной жестокостью возрождается вновь, на месте высохшей лозы пробиваются четыре юных нежных побега, шпагу отца, упавшего с проколотым горлом, поднимает сын, вчетверо дерзкий, скалящий в усмешке крепкие белые зубы. Первые дни Ричард дичится этого буйства распада, запирается в своих комнатах, опасаясь выйти под палящий солнечный свет. Но голос Рокэ тих и ласков, и Ричарду так хочется разговора, живого участия, случайного короткого прикосновения к тёплой белой руке, сильной, обманчиво-тонкой, винно-пряного запаха чёрных волос, в беспорядке рассыпающихся по плечам. Ричард открывает дверь, опускается на мягкий ковёр, весь обращается в слух, когда длинные пальцы трогают струны и они вздыхают о чём-то горестно-сладком, мимолётном, умирающем. Ричард позволяет взять себя за руку, вывести наружу, к солнцу, ветру и морю. Ричард пляшет на берегу босой, забывшийся, гонится за несущейся во весь опор, ускользающей мелодией, и прохладные языки лижут его ступни, и камушки летят из-под ног. — Когда ты со мной, зной не так силён, — говорит Рокэ, и его ладони скользят по плечам Ричарда вечерней прохладой. — Вино веселит, но не лишает ума, гнев ранит, но не убивает. Когда ты со мной, я не сгораю сухой и бесплодной страстью — я… Он договаривает прикосновениями горячих губ к губам, настойчивой и чуткой лаской языка, крепкой хваткой рук, опрокидывающих на плотный плащ, разводящих подрагивающие колени. Когда Рокэ соединяется с Ричардом, Ричард шепчет и кричит, изнемогая, отдаваясь, проливаясь семенем и слезами. Ричард ловит, пытается удержать силу и радость, заполнившие пустоту в нём, о которой он так долго ничего не знал, и его не пугают гибель и разрушение. Но эти мгновения недолговечны, и, вернувшись к ровному дыханию, к пронзительной ясности мыслей, Ричард вспоминает о Надоре. Тогда Ричарда слушает Рокэ, положив ему голову на колени, а Ричард тихонько ведёт ладонью по густым мягким волосам, бережно накрывает затылок, поглаживает виски. Он рассказывает о земле, не знающей умирания, о замке, неподвластном времени, о кобылице, на которой легко проделать путь от Рассвета до Заката — и из её гривы не выпадет ни единый волосок. О плодах, неподвластных тлению, о шапках снегов, укрывающих вершины гор и никогда не тающих. О том, что в каждой снежинке скрыт узор, который не повторит ни одна другая. И ещё — об этом уже не обмолвиться — Ричард вспоминает, как матушка наставляла его никогда не смотреть в лицо человеку с глазами небесной синевы, ибо взглянувшему в них уже не быть прежним. И велела не отвечать ему, если он заговорит, ведь тогда он захочет увести Ричарда с собой. И ещё наказывала — никогда не принимать пищу из его рук. Первые два завета Ричард преступил — но третьего держался, и всякий раз отшатывался, когда Рокэ со смехом протягивал ему виноградную кисть, разламывал плод апельсина или норовил ссыпать Ричарду в ладони зёрнышки граната. — Твоя достойная мать желает отвратить неизбежное, — сказал однажды Рокэ, не сердясь, задумавшись. — Жизнь стремится сойтись со Смертью — на том стоит наш мир. Ричард молчал. Он знал, что, как бы далеко ни был незыблемый Надор от испепеляющего Кэналлоа, мать придёт за ним. Она пришла. Величественная, бестрепетная, она ступала по гальке побережья, и камушки не смели шелохнуться. — Отдай мне моего сына, Рокэ из Кэналлоа, — велела она, и волны стихли, вслушиваясь. — Он не вернётся к тебе, ибо нет ничего общего между моим родом и твоим, и не следует нам соприкасаться. Ничего не ответил Рокэ, лишь тронул рукав рубашки Ричарда и пожал плечами. Мать взяла сына за руку, и в тот же миг оказались они в Надоре. И вновь Ричард ступает по каменным коридорам вечного замка, вновь перекладывает из ладони в ладонь карасы, которые никогда не потускнеют. Вновь слушает, как сёстры загадывают друг другу загадки, на которые нет ответа. Вновь седлает пегую кобылицу и несётся вскачь. Но и в самой быстрой и отчаянной скачке Ричарду холодно. Он обнимает себя, пытаясь отогреться, и что-то щекочет его запястье. Ричард просовывает пальцы в рукав, и на ладонь капелькой горячей крови стекает гранатовое зёрнышко. …Теперь кэналлийское солнце станет жечь кожу Ричарда, ветер выбелит виски, море унесёт его юную силу — и отдаст снова, и станет он увядать и возрождаться вместе с Рокэ. И придёт он домой, на север, где хранит его от всех тревог и бедствий холод вечности и материнская любовь — и снова вернётся в жар, боль и радость юга, к тому, с кем так жутко и сладко идти рука об руку. Тихим утром, когда только проглядывает на небе рассветная прозелень, розовые всполохи, Ричард вздрагивает, обнимая сонного Рокэ: — Я боялся, что смерть — в тебе, а выходит, она… Солоные губы касаются его рта, сцеловывая невысказанное, выпивая гранатовую кислинку. Ричард дышит легко.