И всё же, стоит держать в голове одну вещь. Кому-то на свете живётся гораздо хуже, какая бы чёрная полоса не наступила. Мне уже далеко не двенадцать. Череда беззаботных дней осталась за спиной вместе с детством, смирился я тысячу и один раз, вроде бы, однако всё равно еженедельно, подняв усталые глаза на потолок, думаю, как круто было бы сейчас оказаться дома.
Не судьба.
Мои детские годы прошли в тихом пригороде Нью-Джерси, в городишке Бельвиль. Знаете такой? Так вот, теперь знаете. И в классическом двухэтажном американском домике на перекрёстке узеньких улочек, засаженных вишнями, селился я. Мать безустанно хлопотала по дому, приглядывая за несносным мной и собакой, — что я, что щенок дворняги, в проделках были хороши. Отец держал небольшую фирму, что разрасталась, разрасталась, и крах потерпела лишь недавно. Ох, и многого же он достиг за двадцать один год, но это несколько иная история. Вернусь же к себе. Какой бы хвост из неприятностей мелких и посолиднее я за собой в детских штанах не носил, меня искренне любили. По рассказам родителей и их круга знакомых, помимо неусидчивости мною обладала любовь ко всему музыкальному, певучему. Поговаривают, петь я стал раньше, чем толком запомнил алфавит и научился читать по слогам, а чуть что папа снимал со стены староватую гитару и забывал на кровати, я мог обниматься с ней по часу. Разве что в ответ на раздумья отдать меня в музыкальный кружок я строил кислую мину — больно хотелось цепляться на поводок к преподу и играть по мановению дирижёрской палочки, больно вольнолюбивый из меня мальчик рос, и вырос в нынешнего, что без умолку уверяло и продолжает, мол, я сам, а толку-то.
С одной стороны, в итоге получилось не так плохо, несмотря на первый проваленный заход на экзаменах — шанс на пересдачу никто не отменял. Вторая попытка удалась. Университеты с громким именем мне не светили — что баллы, что широта кармана моей семьи, доказывали: вход в какой-нибудь Колумбийский или Калифорнийский мне заказан. Подводные камни лишь этим не кончались — привыкший к личному пространству, своей комнате, для сожительства в общежитии я был слишком нежен, посему к поискам универа добавились поиски жилья по порядочной цене. В совокупности обоих аспектов — ах, да, и плюс в не самом отсталом штате — наиболее приемлемым мне показался Новый Орлеан. Летние каникулы, брошенные на поступление и переезд, билет в один конец — таким образом, я оказался там.
И ещё, возвращаясь к доуниверским временам, весь путь взросления я прошёл рука об руку с той самой установкой: какие бы напасти меня не постигали, кому-то всё равно приходится тяжелее. Какая-нибудь моя отрицательная оценка за тест рядом не стояла с проблемами тех, на кого пала травля, угроза исключения, семейные разборки и так далее. Что-то пошло не так? Бери быка за рога, разве что если речь не о чьём-то уходе на тот свет.
О чьём-чьём. Может, и о моём вскоре, усмехался я про себя, потягиваясь на скрипучей кровати в окружении потрёпанной комнаты. По сравнению с текущей все давнишние чёрные полосы меркли. Второй курс обучения начался с пренеприятной новости из родного дома: отцовская компания обанкротилась. Финансовое положение родителей полетело камнем вниз, а падение моего собственного также не заставило себя ждать. И вот, в августе я угодил в жирные кле́щи: снабжать меня средствами на обучение из дома более некому, семья живёт от займа к займу, а местное руководство сюсюкаться со студентами не собирается. Начал за здравие, а кончу, походу, за упокой, нынче значась в списках на отчисление и изводя себя на разного рода постучебных работах. То смена в бургерной на гриле, то при ней же доставщиком. Минимум, чтобы не помереть с голоду.
Казалось бы, что тут париться, вот тебе образовательный кредит, выдохни. Хм. Будто я не представляю, как усугубится положение в случае неуплаты. Договариваться на два фронта, с руководством и с коллекторским бюро — спасибо, себе дороже. Нормальной жизнью до ноября не поживу. Да и, к слову, я неизменно верен установке. Я рискую лишиться образования? Кто-то тем временем рискует или уже лишился жилья, кого-нибудь близкого, здоровья и прочая, прочая, прочая. Мои бедствия — не край жизни.
Из плавного погружения глубоко в себя меня рывком вылавливает шорох от шкафа. Неужели мыши? Благо, всего лишь покосилась горка конспектов за первый курс. Неспроста я взялся их собирать: кучка первокурсников из весьма состоятельных семей предложила дать мне зелёных за прошлогодние материалы. Не знаю, как нужно посещать пары, чтобы усваивать ровно ничего, но упускать возможность подзаработать? Кто я такой? Час-полтора, и мне придёт пополнение наличными.
Утро понедельника. Только отыграл рассвет. По улице гасли фонари, в окнах пятиэтажки напротив засуетились людские силуэты. Пора бы и мне подсуетиться, чтоб не промахнуться с автобусом, а после не выкидывать лишние доллары на такси. Выбираться из объятий лоскутного одеяла обыкновенно тяжело. Вставать своими двумя в тапочки и пробираться в ванную — тем более. Приободряюсь с холодного душа. Другое дело, но следы недосыпа в виде шайб под глазами видны, наверное, за милю. Не вспомню, когда я достойно выспался в последний раз с тех пор, как началась это рабоче-учебно-денежная круговерть без выходных. В малолетстве ты хотел стать музыкантом, Фрэнки. Из последних обстоятельств не факт, что психологом станешь, скорее пробкой с факультета полетишь. А вот посмешищем — наиболее вероятный прогноз. Будешь себе, упустивший диплом, куковать во Французском Квартале, творя что-то с этой съёмной квартиркой в компании полчищ тараканов и троицы аквариумных рыбок. Ну, рыбки исключительно приятная часть. Золотистые, весёленькие и ловко ловят смешными ртами корм, когда насыпаешь им сверху. Я даже заметку сделал себе на клейкой закладке и на холодильник прилепил, чтобы рыбки не оставались голодными перед моим уходом. Собой можно пренебречь, иной раз не позавтракав, как и сегодня, ими — ни за что.
— До скорого, — прощаюсь в пустоту, получая в ответ лишь эхо от обшарпанных стен, да бульканье воды в аквариуме. Рыбки меня не поняли — да что там, им заслышать не дано, — но я прощаюсь, как обычно, лишь до вечера. Позднего-позднего.
От подъезда до раскрытых дверей лимонно-жёлтого автобуса, своим приездом согнавшего с асфальта голубиные стайки, пулей пробежал не самого высокого роста человечишка в жёлтой толстовке, рваных на коленях широких джинсах и увесистым рюкзаком за спиной, больно колотившим по лопаткам. Тату на шее и мелкие рисунки-буквы на пальцах завиделись издалека неразборчивыми чернильными пятнами, тусклым проблеском мелькнуло колечко в губе, ветер пощекотал бритые виски. Да, это я, в несколько прыжков пересёк тротуар и влетел в пропахший жареным и масленым салон за ничтожные секунды, прежде чем гулко хлопнули двери за спиной. В мелочах, вроде попадания в автобусное расписание и своевременного приезда в кампус, Госпожа Удача со мной. Помогала б по-крупному, цены бы ей не было. Жизнь прижала к стенке? Истинно так. Правда, с ненавистью к ней ничего не изменится. По крайней мере, в лучшее русло. Как бы дела плачевно ни складывались, я ценю приобретённое, сохраняю у себя. Тянусь за всяким шансом скрасить будни. Пускай в побитом состоянии и с уставшим умом ко мне и стучатся мысли в духе «долго не продержишься», я-то знаю: до финала, как до луны. Не то чтобы меня манит известность, а настрадавшаяся в нехватке долларов часть мозга жаждет заработать миллион. Просто я тоже чего-то стою. Уверен, наступит закат эры Фрэнка-студента-грильщика-курьера, который задолбался, и сменится она эрой Фрэнка, что наконец-то заживёт, не выживая, себе в удовольствие. Заслуживаю. Хочу. Смогу. Справлюсь. Чёрт побери, я заживу нормальной жизнью, не тратя её понапрасну, кричал я внутри, потея в переполненном ведре на колёсах. Пробка редела, за крышами частного сектора показались сероватые универские корпуса, а мобильник в кармане разразился треском. Пополнение в сообщениях. Хоть я и улыбнулся со сдавленным смешком, можно было и повежливее. Да, да, и типу по ту сторону экрана доброго утречка, а судя по желанию разузнать, где меня черти носят, он со своим кружком давно на месте. Долго выискивать его на по прибытии на территорию не пришлось: разве что слепой не заметит в потоке однобоких худи и джинсовок клетчатый классический костюм, да нахлобученную на макушку серую шляпу. Он растянулся на газоне под дубом с сигаретой в зубах в обществе накаченного афроамериканца и девицы с весьма откровенным прикидом — размер выреза на блузке и леопардовая юбка сами за себя говорили, чего ей недоставало.
— Давай сразу к делу, — приказным тоном строит меня мистер Шляпка. С радостью. Победно выуживаю из рюкзака — веса тут же поубавилось — стопку замызганных тетрадей, перетянутую резинкой. Между собой пускай поделят, лентяи. Я свою часть сделки выполнил. Конспекты, пусть и не в идеальном состоянии — было дело, проливал на них кофе или ронял на землю, читая на перерывах, но ценности не поубавилось, — доставлены первогодкам. Итак, где деньги, Лебовски?
— Две, три, четыре… столько. Достаточно? — Шляпка отсчитал мне пять купюр. Пятьсот долларов, плюс по сотне от обоих приятелей, меньшей платы от детей богачей я не ожидал. У кого некто из старших в баскетбольной лиге, у кого матушка стюардесса, в чьих-то руках ювелирный бренд. Точно и не вспомню, к кому что относится. Столько предостаточно, Элиот, — он же всё тот же Шляпка. Его зовут Элиот Макнамара, и от его методов, сколько бы выгоды я из них ни извлёк, остаётся грязный след. Учебную нагрузку придумали не для него, проще купить кого-нибудь на курс старше, кто до ноющей боли в руке под еле слышную с галёрки диктовку со скрипом зубов забивал листы. Элиот ко многим подбегал, предлагая услугу, моментально получая от ворот поворот. Видать, у всех ветер в карманах не посвистывает, не то, что у меня, то-то я прибежал к Макнамара и шайке прежде, чем его очередь добралась до меня. Мне, по крайней мере, есть, чем отдать ежемесячную плату за аренду жилья, и есть, на что поразнообразить рацион, а то погряз в сплошной еде быстрого приготовления…
— Эй, вы оба. Отойдите. Пару минут, — разогнав компанию, Элиот похлопал по нагретому месту возле себя. Я проверил часы. Полчаса до первой пары. Почему бы и не поболтать? — какое бы дурное предчувствие ко мне ни подкралось. В прохладе тени раскидистых ветвей Макнамара предложил закурить и мне — не отказался бы, кури он что-нибудь полегче, я же закашляюсь. — Не хочешь — как хочешь. Тебя отчислить намереваются, правильно понимаю? Ну, ну, удивляйся поскромнее. Рот закрой, муха залетит. Какой-то броский ты в сравнении с твоей группой, всё под нос расходы считаешь…
Потрясающе. Подозвал, чтобы надо мной погоготать? С выводом я поторопился. Мог бы я раскрыть рот в шоке ещё шире, поверьте, я бы не сдержался.
— Я переговорю с семьёй. Возможно, они и согласятся погасить твой семестровый долг. Без возвращения. На условии, что ты продолжишь снабжать меня и Монтгомери с Эрикой почеркушками до декабря точно.
В ход пошла вторая сигарета. Выпустив дымное кольцо, тот растянулся в лисьей ухмылке и добавил:
— По рукам? Или подумаешь? Не заставляю, — хмыкнул и вновь набрал яду в рот с затяжки. Так сказать, собственной кислотности и желчи, по его мнению, мало будет, надо добавить с сигаретки. Чел, хоть разок прислушайся к себе. У тебя отравы через край, каким бы душкой и спасателем бедных студентов ты не рекомендовал себя. Воспользовался мной и надеешься повторить, бросив мне ту же наживу в облике купюр. Извини, вынужден отказать. И я тоже разово воспользовался тобой во имя какой-никакой подушки безопасности. Поди-ка, найди другую несчастную, менее сообразительную дойную корову, что, как и я, сводит концы с концами. Достаточно говорящим ответом ему послужил средний палец под носом.
— Дело твоё. Передумаешь — дай знать, предложение открыто, — я на нём ставлю точку. Не обсуждается. Моя лавочка прикрыта. Накопленные за прошлый год труды так легко я больше насовсем не отпущу. Ежели какому моему сокурснику понадобятся те, что купил Элиот, вверну ему, как в той бородатой детской шутке «извините, домашку съела собака». Дескать, какие-какие конспекты? А, с потоковых лекций? Прошу прощения, их съел Макнамара. Вопрос исчерпан? Вот и замечательно. Уверен, приблизительно так оно и будет, веселя мимо проходящих нелепым видом с наилучшим обзором. Словно я от того что-то потеряю.
Пятнадцать минут до начала занятий, напоминает кампусовское радио. Разрозненные группки студентов кидаются по зданиям. Кто налегке следует к своему корпусу, кому-то предстоит лёгкая пробежка в тот конец дворика, как мне. Бегу, обливаясь дорожками пота по лбу. Проложив за собой рваную дорожку из ошмётков земли по коридору, достигаю аудитории. Ряды перед меловой доской шумят — примчался вовремя, что, несомненно, идёт в плюс, однако он ничтожен перед неучтённым минусом в виде фигуры заведующего кафедрой за преподским столом. Пара не до конца проснувшихся с утра серых глаз пристально следила за моими передвижениями через круглые стёкла очков. Солнце встало, птички поют, профессор, на что вам иной раз несчастный должник? Погодите, всё вам сбудется, или вы хотите убить студента ястребиным взглядом прежде, чем с ним разделается приказ об отчислении? К чему торопить события? Я прихватывал места на первых рядах до возникновения вопроса оплаты — с тех пор конкретно сей препод заимел тенденцию пялиться на меня по шесть академических часов в неделю. Спрятавшись на верхотуре, облюбовав место у самой задней стенки, от непрошеного внимания я скрылся — смотреть вверх и вдаль у старика глаза защиплет пуще прежнего, да шея затечёт. Борьба была равна.
Борьба борьбой — напоследок профессор, вытянув шею по-гусиному, злобно зыркнул в моём направлении и принялся продолжать старую лекцию, застучав куском мела, — а мой единственный дружбан и по совместимости сосед за столом сегодня сам на себя не походил. Куда подевался Майкл Джеймс Уэй, который — удивительный человек — не перегорел к непрерывному конспектированию до жжения в ведущей руке? Через пару-тройку месяцев на первом курсе я выдохся и упростил себе жизнь, купив дешманский диктофон. Этот же, гляньте только, стойко держится. То есть, держался…
— Майки, — шёпотом зову его, дёргая за угол листочка у него под локтем, — Майки, твою мать, — не отстаю, снимая с него шапку. Очнись, мы почти в субтропиках, тут тебе не северо-восток, когда в октябре ветер в уши задувает — ничего особенного, просто ещё одни уроженец Нью-Джерси по совпадению, а на голову то вязаные шапки, то кепки натягивает круглый год ни пойми зачем. С пропажей головного убора понурый Майки встрепенулся, вежливо попросив надеть шапку туда, где она должна быть — нахлобучил обратно на него сию же секунду, я же хороший кореш, — и следующими словами вполголоса заставил меня пожалеть, что я к нему пристал.
— Мама умерла.
«Так ты не в одиночестве жил?» — попросилось наружу, но я поприкусил себя за язык. Майки, сколько мы знакомы, напоминал, что проживает в перешедшей от бабки двухкомнатной квартире один-одинёшенек. Гостей к себе не водит ввиду наличия массы ценных штук в память о своей покойной доброй старушке, и не дай бог что-то уйдёт за порог от воровской лапы или повредится по неаккуратности. О матери — в целом о семье, кроме той бабули — он не заговаривал ни вскользь, ни в подробностях, словно её и земля давно-давно не носила. А дело, значит, такое…
— Да не здесь. В Саммите. В Джерси, изволь напомнить, — города родного штата мною не забылись, обломись. С местом смерти матери не угадал. Скончалась среди выходных в центральной городской больнице Саммита точно по прогнозам врачей от рака поджелудочной. Не приехать к матушке в последний раз — подобного хамства и наплевательства Майки бы себе во век не простил, в связи с чем он улетит ради встречи после заката маминых дней. Остаток учебного дня я проходил вокруг него кругами, то и дело приобнимая или подавая платочки для слёз. В нашем дуо переменилось, перевернулось вверх тормашками. Столько печали — во мне ли, в Майки ли — прежде его не наполняло.
— Всё пройдёт. Мои соболезнования и светлой ей памяти. Я немного лет назад деда родного проводил, тоже намучился, — что-то в полку Уэев с женской стороны редеет и редеет, жаль. В универ не за знаниями, а обсуждать почивших родственников и прочие медвежьи капканы. Что ж, бывает и такое.
Майки выглядел так, словно сдерживался от лишних изречений. Жался в углу, подтягивал меня к себе за локоть, что-то невнятно бормотал и в конце концов отпустил:
— Ладно. Заскочим ко мне, — не предложение. Что же в чёрном ящике? Квартира Майки среди одногруппников обросла мифами и слухами разной степени ужаса среди одногруппников, а то и дальше выползла. Одни делают ставки на прикрывание наркотической дряни, повязывая с известностью, что Майки ею какое-то время баловался, другие сводятся ко вариантам куда мрачнее, с которых я надрываю живот. Догадки варьируются от подпольного склада огнестрела до — боже мой, не в этой жизни — каннибалистских наклонностей. Заскочим, так заскочим. Страх меня не берёт. Майкс и мухи не обидит, с чего ему вдруг быть Джеффри Дамером?
Завершающая пара выдалась особо тягучей и нудной — под монотонные растянутые профессорские речи сорок с лишним человек за столами подкладывали под свинцовые головы имитации подушек: рюкзаки, снятые кофты, некоторые на такой случай даже прихватили и впрямь подушки с домашних коек. Предусмотрительно, я просто поаплодировал, не представляя, на что бы мне улечься. Майки, вон, устроился на снятой шапке и свёрнутом шейном платке, сложив очки в футляр. Ловко придумано, друг, рад за тебя, но не искренне. Похоже, отоспался любой, в кого пальцем ни ткни. Угадайте, кто опять в пролёте.
Никаких необычностей здесь не происходит.
***
А тут миленько… нет, куда больше.
Сравнивая мою тухлую берлогу, не видавшую рук ремонтников, пожалуй, с самых первых её обитателей, с квартирой Майки — слухи из кампуса отныне разбиты в пух и прах, — это как небо и земля, как старый заброшенный склад рядом с золотохранилищем. Яркость красок ослепила с порога: отделка преисполнена оранжевого, кремового и золотистого с вкраплениями оттенков коричневого. От прихожей тянулся длинный узкий коридор со светильниками по один бок и книжными шкафами, выстроенными по росту, по противоположный. Книги их наполняли всех мастей, с полок выглядывали и изрядно потрёпанные временем экземпляры в коже, и новёхонькие корешки. Побелка со стен оставалась на пальцах мутноватым напылением. Другой коридорчик, ведущий на кухню, освещался слабее, но по приходу непосредственно туда вновь повсюду разливался свет, живой свет, возвещающий старательность хозяина, заботу и любовь к месту, некогда записанному на бабушку. От поколения к поколению Уэев перешла резная мебель. Вряд ли Майки тронул здесь что-то переделкой или перестановкой, распрощавшись с бабулей, уж скорее она привнесла изменений — интерьер, несмотря на веяние старины, не ощущался приветом из прошлого столетия, — перед тем, как уйти с миром. По кухонной плитке плавали стайки изящных золотых рыбок, играя нарисованными тельцами и плавниками в лучах уплывающего в закат солнца и ламп. Буфет не пустовал, забитый банками с джемом, упаковками мятных леденцов, азиатскими соусами — странное соседство, но, умоляю, почём мне знать, с чего бы, — в то время как в моём обычно было шаром покати. Да и в дополнение на каждом квадрате эта кухня благоухала пряными специями — так отчётливо я прежде не чувствовал перцы и тимьян, перекликающиеся с корицей и мускатным орехом.
— Чай, кофе? Может, рис с карри? Уж прости, что вчерашний, — не отказался бы. Рис немного не дошёл, твердоват, да и чёрт с ним — друг справился на славу. Зависть пробежала крошечным уколом — когда вопрос касался кулинарии, руки у меня росли откуда угодно, кроме плеч. Ох, мамочка родная, дождись меня, я нагряну в Бельвиль к тебе за уроками, готовая еда из микроволновки уже сидит в печёнках. — Как ты наверняка заметил, мы немного поклонники восточной кухни. Наслаждайся. Будь как дома.
Будто ты не ходил ко мне в гости, Майкс, конечно. И не отговаривайся, будто не хочешь выскрести мой «шик» из воспоминаний, как ночной кошмар.
Погодите. Я ослышался, или он сказал «мы»? Майки и кто? Простите-извините, бабкин дух где-нибудь в духовке или в серванте?
— Забей. Забылся чутка. Тут, понимаешь ли, всё от бабули сохранилось. Её портрет в спальне стоит. Дай, сбегаю, — и след его простыл. Отобедать со мной добротным рисом в азиатском стиле и поделиться тем да этим про бабушку — серьёзно? Это цель визита? Квартира как квартира, к тому же, ничего сверхъестественного, — опять же, возвращаясь к сплетням про огнестрелы, растительные наркотики, и далее по списку. Ох, Майки-Майки, ты либо балбес, либо не так бел и пушист и припас подоплёку, фыркнул я, наливая себе нахваленного Уэем китайского чаю из заварника.
За стеклянными вставками в скоплении бликов показался силуэт. Долго же он там копался. Такую святую святых, бабушкин-то портрет, славно было бы держать на виду.
В сплошном свете образовалась большая брешь. Черным чёрная, она возникла в проёме. Точно в коробку конструктора случайно попала деталь из другого набора. Таким образом, конструктор под названием «дом Майкла Джеймса Уэя» был собран, сооружён из кирпичиков Лего с точностью до мельчайших элементов, но внезапно чья-то рука, не смыслящая в совершенном, притянула в безупречную конструкцию лишнюю деталь цвета глубокой ночи. Подобно чёрной дыре, которая с минуты на минуту примется поглощать пространство, некто жутко медленно, на цыпочках, проплыл по кафелю, одетый — кто бы подумал — в чёрное с головы до ног. Свитер крупной вязки, спортивные штаны мешком, носки в дырках по пальцам и по пяткам. Смольного цвета патлы, давно позабывшие расчёску, свисали до плеч, бросая тени на бледное лицо в синяках. Беспросветный мрак, однозначно заключил бы я, но тут взглянул на его глаза. Слава тебе господи, они разбавляли темноту, мелькая зелёно-карими радужками с изредка проглядывающим золотом, точно в оливковые омуты бросили щепотку блёсток. Наивный. Я. Полагавший, что на свете повидал всё, чем тот не красен или напротив, противен до тошноты. Это существо из ряда вон выходящее. Не от мира сего. Откуда взялось, для чего? Майки, куда ты провалился? У меня созрел миллион вопросов. Необычайное создание тем временем повернуло ключ в дверце серванта, подготовило себе чашечку с тигровой лилией, с шуршанием вынудило из буфета пару мятных конфет. Особенно хрупко, слабо держа заварник за ручку, налил себе всё того же чаю. Его худая рука с острыми костяшками, с проступавшими венами, была исчеркана мазками красной краски, пальцы туго обхватывали толстые кольца. Меланхоличными движениями он подносил чашку к потрескавшимся губам. Отхлёбывал, опуская веки, отливавшие в фиолетовый. И столь же растянуто ставил фарфоровую посуду обратно на блюдце, точно в центр, метко и осторожно, почти не допуская звона.
— Добрый день? — бесконтрольно вылетает из меня. Чай тонкой струйкой потёк по подбородку, шее и ниже, обжигая. Переведя взгляд на собственные колени, я застыл в ожидании. Ни ответа, ни привета. Вернулся к нему — также занят чаепитием, разве что в свободной от чашки руке нарисовалась книга, ранее мною упущенная. Небось, по дороге прихватил из коридорной библиотеки. — Хэй, здравствуйте?
Оливковые радужки зыркнули на меня мгновением — я не успел прочитать, что он внёс в сей миг. Слишком быстро. И безмолвно. Вообразил, будто меня с ним нет? Похоже на то, только как бы до него донести, что я: во-первых, не ослеп и вижу его со всей таинственной аурой; во-вторых, уберите его куда подальше, либо пускай отзовётся. От его портрета щемило в груди, от его молчания тишина напирала, сдавливая виски. Уйти нельзя, пока Майки не явится. С бабушкой, — чувак, ты пропал, словно в мир небесный за ней поднялся. Вернись. Вернись, Уэй, будь ты неладен, и разложи мне по полочкам суть этого театра одного чудно́го актёра, если сможешь.
— Послушайте, я… я вам мешаю? — продолжил я без расчёта на ответ, но не тут-то было: он сухо помотал головой, зажмурившись не то со злости, просящейся вылиться на меня, не то от боли в чём-то.
— Помешаешь ему, хм.
Явился, не запылился. А руки от портрета пусты, зато нагружены нераспакованными блоками записных книжек. Будем писать романы или разбираться:
— Майкс. Слушай сюда. Что это, блять, такое? — разбираться, что за херня здесь происходит с его появления. Возвращение Майки почудилось знаком к тому, чтобы прибавить голосу. Я вскричал, со скрипом отодвинув стул и ткнув себе за спину на посторонний сгусток тёмной материи, что потянулся наливать вторую чашечку покрепче. Отозвавшись тяжким вздохом, Майки занял третий стул из трёх, между мной и им.
— Зачем я тебя и пригласил. Знакомься, мой старший брат. И, кстати, доброго денёчка, Джи, — полнейший абсурд. Порождение тьмы носит очаровательное имечко. Джи так Джи, пожал я плечами, но Майки поспешил дополнить: он, как младший братец, грёбаный избранный, единственный имеет право так к нему обращаться. — Для тебя либо Джерард, либо никак. Мотай на ус, что говорю. Оно, поверь, пригодится.
Джерард не переменился ни на йоту, как разговор зашёл о нём. Надо же уметь столь искусно игнорировать, о чём трещат под самым ухом. Этот в своём закрытом микромирке с концами, сидит, ей-богу, как в плотном пузыре, балуясь чайком и шелестя глянцевыми страницами. Что читает-то? Комиксы. Какая-то свежая супергеройка. Такой из себя ворон, и такой цветастой вещицей увлечён. Понятно, Джерард — воплощение несоответствия. Он оторван от общего интерьера, книжонка оторвана от его образа. Пожалуй, лишь Майки в аккурат попадает в колею.
— Мой самолёт в Джерси завтра. На неделю он, — кивок на Джерарда, что приосанился, — достаётся тебе. Вместе со всеми книжками. Не бойся, мы закупаем про запас, а ты возьми одну штучку, даже половину не заполнишь, — не смей ржать, интриган. Ты собрался разворотить мой распорядок дня. Учёба, рабочие смены. Ты же ждёшь, чтобы я приткнул твоего шизика куда-нибудь в плотный график. Плотнее уже некуда? Враки, это поправимо. Я предпочёл бы не принимать реальность сего анекдота, уверяя себя в том, что сплю, а понедельник только на горизонте. Неделю заботиться о взрослом мужчине. Ладно, мелкий братишка, малолетнюю козявку я бы переварил и принял с распростёртыми объятиями, но парню, так посмотреть, под третий десяток, — двадцать восемь, подтвердит Майки позже, дотуда мы дойдём. Джерард не обделял нас вниманием, да. Но чтоб расщедрился хотя бы на сухую односложную реплику — нет. В чём загвоздка?
— Несмышлёныш.
— Кто? Братец твой? Есть немного.
— В зеркало глянь. Фрэнки, он не слышит. Читает по губам. И говорить тоже не может. Записки, жесты — его всё, как-то помимо до него не достучишься. Глухонемого, короче говоря, вручаю тебе на недельку со всеми нужностями.
Я мысленно улетел в бездонную пропасть примерно на «читает по губам».
Он понял, что изложил мне Майки. Понял, куда его собираются девать. С шипением оскалился, метнув выпуск комиксного журнала на тот край столешницы, однако покидать нас не спешил. Елозил на стуле, одёргивая на себе свитер, стучал подошвами тапочек, шмыгал носом — издавал всяческие шорохи, что в противном случае я скорее бы решил, будто под тумбами зашныряли упитанные крысы. Уймись, не меньше твоего мне не охота с тобой возиться, своих забот полон рот, но для Майки ты неимоверно важен — до того, что он тебя, пришёл я к выводу, тебя таит от лишних глаз, не зазывая к себе гостей, — посему отказ вне возможностей.
Я же хороший кореш?.. Скажу, мол, не выпадало мне счастья с глухонемыми водиться. Ты его знаешь, как свою пятерню — сам по себе и придумывай, как с ним быть на время отлёта. Не строй лишние преграды ни себе, ни ему, ни мне, чтоб тебя. Тирада, наспех сочинённая про себя, едва не полетела в Майки контрольным в висок. Где зародилась, там и останется, к чему мне терять первую и последнюю приятельскую душу в универе? Дольше, чем на неделю, приглядывание за глухонемым не затянется, как-нибудь уж извернусь. Беру его на себя. Так и быть. Но заруби на носу, Уэй-старший, в первую очередь во имя того, чтоб ты от меня не испарился. Как потом поступлю с больным? Поживём — увидим.
— Лови, — надо мной просвистела металлическая безделушка — не поймал. Метко брошенные Майки — это я завитал в облаках, прицелился тот как надо — запасные ключи от квартиры, брякнув о керамику, совершили посадку не иначе, как Джерарду в чай, судя по его повторному шипению и хвату за пальцы, ошпаренные докрасна. — Ушки на макушке. Условия, дважды не продиктую: а) заходить к нему каждый день; б) чтоб к моему приезду я не нашёл на нём ни царапинки. Джерард на моём месте тоже волновался бы о братике. Да, Джи?
«Пошли вы все», — подумал, похоже, Джерард, обречённо закатив глаза. Точняк, кто бы о твоём терпении поволновался, да, глухая тетеря? Грустновато, что тебя никто не спросил. То же самое, что сбросить из самолёта без парашюта. Или скинуть бомбу, — что тебе там снилось накануне, Хиросима, как тебе жилось? Склоняюсь ко второму, будучи подобно снаряду, молнии средь ясного дня, шарахнувшей по нему стремглав. Майки готовил чёрный ящик на двоих, походу, намереваясь привести Джерарда в кухню после блокнотов. Тот пришёл раньше, обойдясь без вытягивания из своей комнаты — или где он ошивался, — и «гениальный» план пошёл под откос.
В разжёвываниях инструкций по Джерарду очкастый гений передо мной сжалился, свалив на пятиминутный перерыв, перекур и все дела. Старший из братьев потрясающе держался, однако чем дальше, тем резче становились его движения и чаще он перебивал Майки своими неожиданными извержениями звуков, будь то шуршания, скрип мебели под ним от ёрзания, и так далее, на что глухонемой был способен через рот или от себя. Во втором побеге Майки записная книжка пустилась в ход. На чистых желтоватых страницах появился курсивом мой первый карандаш:
Указания указаниями, а чего тебе от меня угодно?
Избегая соприкосновения с ним, я переправил ему карандаш с тонким грифелем, пустив катиться по столу. Джерард, приняв подачу, повертел его, пососал в уголке рта, цокнул языком, и строкой ниже, разительно отличным почерком отписался:
Знаешь, просто не ввязывайся
Никаких необычностей здесь не происходит.
Ага, как же.
